Мне крайне редко случалось встречать по-настоящему дружелюбный прием.
Что-то в моем облике и речи отпугивало людей и пробуждало в них чувство
антипатии, словно я являлся существом бесконечно далеким от всего, что они
считали здоровым и естественным. Постепенно разговоры о темной и мрачной
бездне, заключенной в самой природе моего сознания и связанной с какой-то
непреодолимой отчужденностью меня от их мира, переросли в устойчивое и почти
единодушное мнение.
Моя собственная семья мало отличалась в этом смысле от всех прочих. С
момента моего странного пробуждения жена воспринимала меня с крайним ужасом
и неприязнью, утверждая, что будто видит во мне кого-то чужого и абсолютно
ей неизвестного, вселившегося в тело ее супруга. В 1910 году она оформила
официальный развод и даже позднее, после возвращения меня в нормальное
состояние в 1913 году, категорически отказывалась со мной встречаться. Точно
так же относились ко мне мой старший сын и дочь - совсем еще дитя; никого
из них с тех пор я не видел.
И лишь мой второй сын Уингейт нашел в себе силы преодолеть страх и
отвращение, вызванные случившейся со мной переменой. Он также чувствовал во
мне чужака, но, несмотря на свой малый возраст - ему тогда было лишь восемь
лет - сохранял надежды на то, что однажды мое настоящее "я" вернется в свою
телесную оболочку. Когда это и впрямь произошло, он немедленно меня разыскал
и вскоре законным порядком перешел под мою опеку. Все последующие годы он
оказывал посильную помощь в моих изысканиях, и сегодня, в возрасте тридцати
пяти лет, он носит уже звание профессора в Мискатоникском университете.
Но в период амнезии я ничуть не удивлялся и почти не обращал внимания
на страх и ненависть, которые сеял вокруг себя - ибо сознание, голос и
выражение лица того существа, что проснулось 15 мая 1908 года, на самом деле
не имело ничего общего с Натаниэлем Уингейтом Пизли.
Я не собираюсь рассказывать здесь во всех подробностях о своей жизни с
1908 по 1913 год - желающие могут ознакомиться с ними, просмотрев подшивки
старых газет и научных журналов, как поступил позднее и я сам. Скажу лишь,
что, будучи признан в целом вменяемым и допущен к пользованию своими
денежными средствами, я расходовал их достаточно рачительно, большей частью
на путешествия и на занятия в различных центрах науки и культуры.
Путешествия мои, однако, никак нельзя было отнести к разряду обычных - как
правило, я надолго исчезал в самых отдаленных и пустынных уголках планеты.
Так, в 1909 году я провел месяц в Гималаях, а в 1911 привлек внимание
прессы своим походом на верблюдах вглубь неисследованных пустынь Аравийского
полуострова. Что происходило во время этих экспедиций - навсегда осталось
загадкой, в том числе теперь и для меня самого.
Летом 1912 года я зафрахтовал судно, на котором предпринял плавание в
арктические широты на север от Шпицбергена, по возвращении откуда выказывал
явные признаки разочарования. В конце того же года я в полном одиночестве
провел несколько недель в громадном комплексе известковых пещер в Западной
Виргинии, намного превзойдя по продолжительности экспедиции как своих
предшественников, так и всех позднейших исследователей. Система этих
лабиринтов столь запутана, что проследить мой маршрут в их глубинах не
представляется возможным.
Говоря о моих научных занятиях, нельзя не отметить необычайно высокие
темпы усвоения информации; судя по всему, интеллектуальные возможности моей
второй личности на несколько порядков превосходили мои собственные - те,
что были изначально даны мне природой. Скорость чтения и работоспособность
были просто феноменальными. Я мог запомнить во всех подробностях содержание
книги, лишь бегло перелистав ее страницы, а моя способность мгновенно
разгадывать сложнейшие умопостроения и извлекать из них самую суть
производила на ученых мужей воистину потрясающий эффект.
Время от времени в газетах появлялись статьи почти скандального
характера, в которых утверждалось, будто я могу по своей воле изменять и
направлять мысли и действия других людей, хотя я, безусловно, старался не
злоупотреблять этим опасным даром.
Другие сообщения подобного рода касались моих близких сношений с
представителями различных оккультных обществ, а также учеными, которых не
без основания подозревали в связях с некими мистическими сектами, ведущими
свое происхождение с древнейших времен. Все эти слухи, не получившие тогда
реального подтверждения, в значительной мере провоцировались моим
пристрастием к чтению трудов весьма сомнительного содержания - ведь
справляясь в библиотеке о редких старинных книгах, практически невозможно
сохранить это дело в тайне.
Имеются свидетельства - подкрепленные в свою очередь заметками на
полях книг - того, что я очень внимательно изучил такие произведения, как
"Cultes des Goules" графа д'Эрлетта, "De Vermis Mysteriis" Людвига Принна,
"Unaussprechlichten Kulten" фон Юнцта, уцелевшие фрагменты из загадочной
"Книги Эйбона", а также "Necronomicon" безумного араба Абдул Альхазреда. И
потом, ни для кого не являлась секретом беспрецедентная активизация
всевозможных магических и сатанинских культов как раз в период моего
странного превращения.
К лету 1913 года я начал проявлять признаки апатии и не раз намекал на
какие-то грядущие перемены в моем состоянии. Я говорил, что во мне начинают
пробуждаться воспоминания о прежней жизни - правда, большинство знакомых
считали это обычной уловкой, ибо все мои откровения касались лишь тех
фактов, которые могли быть позаимствованы из моей частной переписки прошлых
лет.
В середине августа я вернулся в Аркхэм и поселился в своем давно уже
пустовавшем доме на Крэйн-стрит, Там я установил необычный по внешнему виду
прибор, собранный по частям различными фирмами-изготовителями научной
аппаратуры в Европе и Америке и тщательно охраняемой от взоров специалистов,
могущих сделать какие-нибудь догадки о его назначении.
Те, кто видел этот прибор - привезший его рабочий, служанка и новая
экономка - в один голос утверждали, что это была ни с чем не сравнимая
мешанина из рычагов, колес и зерцал, высотой не более двух футов, шириной и
длиной в один фут. Выпуклое центральное зеркало аппарата имело идеально
круглую форму. Все эти сведения впоследствии подтвердились изготовителями
каждой отдельной детали из числа упомянутых в описании.
Вечером в пятницу 26 сентября я отпустил экономку и прислугу до
следующего полудня. Допоздна в доме горел свет, и я находился там не один -
соседи видели, как к крыльцу подкатил на автомобиле худой темноволосый
мужчина, в котором по каким-то неуловимы приметам безошибочно угадывался
иностранец.
Последний раз свет в окнах видели около часу ночи. В два часа
пятнадцать минут совершавший обход полицейский заметил, что автомобиль все
еще стоит у обочины тротуара; в доме было темно. При повторном обходе около
четырех часов автомобиля на месте не оказалось.
В шесть часов утра зазвонил телефон в доме доктора Уилсона и
запинающийся голос с сильным иностранным акцентом попросил доктора заехать
ко мне домой и вывести меня из состояния глубокого обморока. Это звонок - а
он пришел по междугородной линии - был сделан, как впоследствии установила
полиция, из телефонной будки на северном вокзале Бостона; что же до
странного иноземца, то никаких следов его существования обнаружено не было.
Когда доктор прибыл ко мне домой, он нашел меня полулежащим в мягком
кресле посреди гостиной. Я был без сознания. На полированной поверхности
стола, придвинутого почти вплотную к креслу, остались царапины и вмятины,
указывавшие на то, что здесь прежде стоял какой-то сравнительно крупный и
массивный предмет. Необычного аппарата в доме не оказалось и никаких
известий о нем с тех пор не поступало. Несомненно, ночной пришелец забрал
аппарат с собой.
В камине домашней библиотеке была найдена целая гора еще теплого пепла,
очевидно, оставшегося после сожжения всех - до мельчайшего клочка - бумаг,
на которых остались мои записи, сделанные с момента наступления амнезии. Мое
дыхание внушило доктору Уилсону некоторые опасения, но после подкожной
инъекции оно выровнялось и стало спокойней.
В одиннадцать часов пятнадцать минут утра 27 сентября мое тело начало
шевелиться, а на застывшем, как маска, лице стало проглядывать живое
выражение. Доктор Уилсон обратил внимание на то, что выражение это больше
напоминало мой первоначальный облик, чем облик, характерный для моего "alter
ego". Около половины двенадцатого я произнес несколько звуковых сочетаний,
мало походивших на человеческую речь. Казалось, я веду борьбу с чем-то
внутри себя. Наконец уже после полудня - к тому времени в доме появились
отпущенные мной накануне служанка и экономка - я заговорил по-английски:
- ...Среди ортодоксальных экономистов того периода мы можем выделить
Джевонса как типичного представителя преобладавшей тогда тенденции к
соотнесению казалось бы далеких друг от друга научных понятий. Он, в
частности, пытался установить связь между экономическими циклами процветания
и депрессии и циклическим образованием и исчезновением пятен на поверхности
Солнца, что можно считать своего рода вершиной подобных...
Натаниэль Уингейт Пизли вернулся - нелепый призрак из прошлого, на
временной шкале которого все еще значилось майское утро 1908 года,
университетская аудитория и ряды студентов-первокурсников, не сводящих глаз
с обшарпанного стола на лекторской кафедре.
2
Мое возвращение к нормальной жизни оказалось трудным и болезненным
процессом. Потеря пяти лет создает в этом плане гораздо больше проблем, чем
это можно себе представить на первый взгляд, а в моем случае имелось еще
множество дополнительных сложностей.
Все, что я узнал о своих действиях в период с 1908 года, крайне меня
озадачило и огорчило, но я постарался смотреть на эти вещи философски.
Поселившись со своим вторым сыном, Уингейтом, в доме на Крэйн-стрит, я
попытался возобновить преподавательскую деятельность - моя прежняя
профессорская должность была любезно предложена мне руководством колледжа.
Я вышел на работу в феврале 1914 года и продержался несколько
семестров, к этому времени окончательно убедившись в том, что последние пять
лет не прошли даром для моего здоровья. Хотя мои умственные способности как
будто не пострадали - по крайней мере я очень хотел бы на это надеяться -
и личность моя восстановилась во всей ее цельности, я не мог сказать того же
о своих нервах. Меня часто преследовали неясные тревожащие сны, порой мне в
голову приходили идеи самого странного свойства, а когда начавшаяся мировая
война направила мои мысли в историческую плоскость. я вдруг обнаружил, что
рассматриваю события прожитого с какой-то совершенно необычной - чтоб не
сказать неприемлемой для нормального человека - точки зрения.
Мои представления о времени - в частности, моя способность проводить
грань между последовательным и одновременным - казались отчасти
нарушенными; у меня иногда появлялись химерические идеи о возможности, живя
в каком-то конкретном временном промежутке, перемещать при этом свое
сознание в пределах вечности с целью непосредственного изучения как прошлых,
так и будущих веков.
В связи с продолжающейся войной у меня порой возникало такое чувство,
будто я могу вспомнить некоторые из ее весьма отдаленных последствий -
словно я уже знал ее итоги и мог смотреть на нее ретроспективно, владея
информацией о событиях, которым еще только предстояло свершиться. Все эти
псевдо-воспоминания сопровождались приступами сильной боли и ощущением
искусственного психологического барьера, отделяющего их от остальных
участков моей памяти.
Когда я в разговорах с другими пробовал осторожно намекнуть на эти свои
впечатления, ответная реакция была самой разной. Иные глядели на меня
подозрительно, иные с оттенком сожаления, а некоторые мои знакомые с
математического факультета сразу подхватили тему и сообщили мне о новых
открытиях в теории относительности, тогда обсуждавшихся в узких научных
кругах и лишь позднее получивших широкую известность. Доктор Альберт
Эйнштейн, сказали они, скоро уже низведет понятие времени до статуса одного
из нескольких обычных измерений, свободное перемещение в пределах которого
будет не так уж и невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14