При виде ее Нумедидес ощутил, как огонь вспыхивает в солнечном сплетении и медленно расползается по всему телу, зажигая чресла. Запах ее волос, аромат тела – от нее пахло лавандой и розой, – трепетание ресниц, чуть заметно при дыхании колышущаяся грудь, – все наполняло его желанием, совладать с которым принц был бессилен. И сейчас, в это утро, после столкновения со старым бароном, чувства его были особенно сильны. Пережитое напряжение и одержанная победа наполняли принца непоколебимым сознанием собственной силы, избранности, уверенностью, что теперь на пути его нет и не может быть никаких преград. Если бы не опасность, что в трапезную могут в любую секунду войти посторонние, он завалил бы эту надменную красотку на стол прямо здесь, сию же минуту, и взял бы ее с яростью дикого зверя, со всей страстью оленя-самца…
Должно быть, девушка почувствовала что-то странное во взгляде принца. Бешеное, безмысленное вожделение, с которым он смотрел на нее, не могло укрыться и от самых неискушенных глаз. Релата обняла себя руками за плечи и, мгновение поколебавшись, встала со стула.
– Позвольте пожелать вам доброго аппетита, принц, и откланяться, – прошептала она, пятясь к двери. – Я, право, что-то не голодна…
Зато был голоден он! С ненавистью Нумедидес вперился взглядом в спасающуюся бегством дочь барона.
Ах, шлюха – а все его семя, Тиберия, будь проклят этот род до седьмого колена! Все они против него, все сговорились! В беспамятстве Нумедидес схватил со стола тяжеленное медное блюдо и опомнился, лишь когда увидел, что согнул его почти пополам… Ярость неутоленного желания, такого острого, звериного, требовала выхода; и все же принц не настолько утратил рассудок, чтобы не понимать, чем грозит ему небрежение приличиями в этом доме. Он не мог получить Релату здесь и сейчас, как бы не требовало того его обезумевшее тело, – и, спасаясь от искушения, Нумедидес бежал из дома барона, точно из приюта прокаженных. Он даже забыл предупредить Валерия, что уезжает…
Он с места пустил коня в галоп, вылетел за ворота замка, провожаемый недоуменными взглядами конюхов и стражи, и, выехав на прямой тракт, ведший из Амилии в столицу, нещадно принялся настегивать своего каурого плетью, вымещая на несчастном животном и страх, что заставил испытать его утром Тиберий, и злость от давешней стычки с кузеном, и досаду на небрежение Релаты, и еще тысячи мелких обид, жаливших его, подобно слепням.
У реки он, однако, остановился. Покинув дом барона так стремительно, принц лишь в пути спохватился, что не взял с собой ни припасов, ни вина, ни даже фляги с водой, и теперь его все сильнее мучала жажда.
Привязав коня к дереву – ибо даже в бешенстве своем Нумедидес не забывал, что нельзя давать пить разгоряченному скачкой жеребцу, – сам он спустился на берег, на ходу отвинчивая крышку пустой фляги… и застыл, как вкопанный, не веря собственным глазам.
Чуть ниже по течению, стоя на коленях на шатких мостках, подоткнув подолы, стирали белье две девицы, должно быть, из небольшой деревеньки, которую принц миновал по дороге к реке. Заслышав его приближение, одна из них обернулась. И Нумедидес увидел перед собой Релату.
Нет, конечно, как только он разглядел ее поближе, то сразу понял свою ошибку. У этой лицо было чуть погрубее, руки обветрились от тяжелой крестьянской работы; чуть темнее волосы, чуть полнее грудь… но она вызвала в нем такой же прилив ненасытного желания, как И дочь барона. А одного вида белых ляжек, мгновенно прикрытых стыдливо опущенной юбкой, было довольно, чтобы свести его с ума.
На сей раз ни рассудок, ни страх, ни моральные запреты не могли остановить принца. Медленно, не сводя горящего похотью взгляда с девушки, он направился к ней, подобный хищному зверю, идущему на помертвевшую от ужаса добычу. Всего несколько шагов разделяло их, и девушка, не в силах противиться властному зову в глазах мужчины, точно зачарованная, поднялась ему навстречу… как вдруг товарка ее, лишь сейчас осознав, что происходит что-то неладное, с истошным визгом бросилась бежать.
Вопль ее пробудил от оцепенения и лже-Релату. Она тревожно заозиралась по сторонам в тщетной надежде на спасение, – но Нумедидес был уже совсем рядом. И, схватив девушку за плечи, жадным, безжалостным поцелуем впился в приоткрывшиеся для крика уста. Затем, с силой заломив ей руку за спину, другой рукой разорвал холщовое платье, выпуская на свободу упругую грудь.
Она пыталась сопротивляться… Оправившись от первого потрясения, всю слабую женскую силу она положила на то, чтобы не поддаться этим властным рукам, шарящим по ее телу, этим толстым пальцам, безжалостно терзающим ее красоту. Она вырывалась, царапалась и кусалась, точно дикая кошка, – но порыв этот оказался скоротечен. Очень скоро девушка изнемогла в неравной борьбе и обреченно покорилась творимому над нею насилию.
Нумедидесу же недолгое ее сопротивление лишь придало ярости. Он уже не помнил себя. Похоть исказила черты его, обращая лицо в звериную маску, – да он и чувствовал себя истинным зверем, алчным, беспощадным, не знающим преград. И наслаждение, испытываемое им, тысячекратно превосходило все то, что доводилось переживать ему ранее. Он даже жалел, что эта красотка перестала противиться ему так скоро. Хотелось слез ее, протестующего крика. Хотелось боли. И хотелось крови…
Принц повалил ее на песок. Глаза девушки за вуалью спутанных волос были огромны и смотрели в пустоту. Она, должно быть, потеряла сознание; но Нумедидесу это было безразлично. И пусть лицо ее, мокрое от слез, казалось уродливым, точно смятый пергамент, совсем непохожим на гладкое, чистое лицо Релаты, – он хотел ее именно такой. Сломленной она нужна была ему. Сломленной, униженной, растоптанной.
Торжествующий животный крик вырвался из глотки принца, когда он ощутил, как поддалась по его напором слабая преграда ее девственности, – и почти в тот же миг огненный поток его семени извергся в лоно ее. Однако ожидаемого расслабления это не принесло. Напротив, яростный напор в душе Нумедидеса сделался невыносимым, настоятельно требуя выхода, угрожая иначе разорвать на части его самое.
Нумедидес обезумевшим взглядом вперился в распластанную под его грузной тушей девушку. Вежды ее сомкнулись, на искусанных до крови устах блуждала слабая полуулыбка безумицы… Она торжествовала! Подлая обманщица – торжествовала победу, сумев в последний момент ускользнуть от мщения его! Насмеялась над ним! Принц ощутил, как вскипает кровь в его жилах. Как смеет эта гадина лежать так спокойно, так тихо, не рыдать и не вымаливать прощения… как смеет лишить его того, что принадлежит ему по праву?!
Руки его невольно потянулись к ее горлу, белому, нежному, с трепетно бьющейся синей жилкой, точно намеренно подставленному, чтобы он потянулся к нему. Нумедидес не думал о том, что делает… в этот миг не было никакого разлада между волей его и этими своевольными пальцами. Они были одно. И чем сильнее он сжимал руки на шее ее, чем сильнее дрожало, точно пойманная голубка, ее белое горло, – тем острее, болезненнее, совершеннее становилось его наслаждение… пока наконец победный трубный глас оленя-самца, громоподобный, пугающий, не сотряс все вокруг, заставляя мир на миг притихнуть в трепетном ожидании.
… Поднявшись на ноги, принц не спеша, тщательно отряхнул одежду от налипшего песка, подтянул чулки и бережно разгладил складки на камзоле. Он старательно избегал смотреть вниз, на распростертое на песке искореженное тело, такое мертвое, пустое, – как и то недолгое блаженство, что оно подарило ему.
Неторопливо и устало Нумедидес пошел вверх по склону, туда, где оставил он свою лошадь, как вдруг какой-то шум с дороги привлек его внимание. Там, размахивая косами и цепами, крича что-то неразборчивое, неслась толпа крестьян, а впереди их, истошно голося и указывая рукой в его сторону, бежала растрепанная простоволосая девица, – та самая, что стирала здесь, на мостках, где до сих пор стояла, забытая, лохань с отжатым бельем.
Она ведет их сюда, понял Нумедидес. Ведет, чтобы схватить его… возможно, они хотят сотворить с ним что-то недоброе…
В глубине души, лишенный всякого воображения и нравственного чувства, он не мог даже вообразить, чтобы кто-то сумел, или хотя бы пожелал причинить ему боль. Но в лицах крестьян, что были уже в каких-то двадцати шагах от него, читалась такая тупая животная озлобленность, что Нумедидес невольно дрогнул. Испуганный взгляд его метнулся к лошади, – если бы удалось достичь ее, в доли секунды он оказался бы в безопасности. Но слишком поздно. Толпа перерезала ему этот путь к спасению.
Как затравленный зверь, принц заозирался по сторонам. Река… Крутой берег, поросший непролазным кустарником… И никого вокруг, кроме этой стаи алчущих крови чудовищ… Слепая паника овладела им.
А крестьяне были уже совсем близко. Один отделился от толпы, черноволосый, страшный, и несся по склону со всех ног, не разбирая дороги. Он был безоружен, но самый вид его внушал ужас больший, чем если бы в руках его был боевой молот Крома, кровожадного бога войны северян. И Нумедидес невольно отшатнулся под его безумным натиском.
– Дочь! Дочь моя! – С трудом различил он слова в протяжном вое черного мужика. Но крик его был лишен для принца всяческого смысла. Он видел лишь глаза его, огромные, обезумевшие, видел жажду крови в них, сродни его собственной, и всесокрушающую ненависть, готовую обрушиться на него, подобно топору палача.
Принц отступил на шаг. Но крестьянин продолжал теснить его, – и остальные были уже совсем близко.
– Убить! Убить! – слышал он их злобные вопли. – Убить! – кричала простоволосая крестьянка.
Или, быть может, все они кричали «убийца»? И в этот миг громовой голос сверху, с дороги, прокричал:
– Стой!
И такая была в этом голосе сила, такая властная мощь, что невозможно было не повиноваться ему, невозможно было не обернуться. И обернулись все: крестьяне, простоволосая девка, застывшая с открытым ртом, в котором оборвался крик, черноволосый мужик со смертельной яростью в глазах, чьи руки уже тянулись к горлу принца…
Обернулись все, кроме мертвой девушки на песке. И Нумедидеса.
Ловким, незаметным движением он извлек из ножен длинный острый кинжал, с которым не расставался никогда, с того самого дня, как получил его в подарок от отца, совсем еще ребенком, и плавным, выверенным движением вонзил его крестьянину в грудь.
Клинок вошел между четвертым и пятым ребром, почти не встретив преграды. Несколько секунд мертвец еще стоял перед принцем, и глаза его таращились на него в бессмысленном упрямом изумлении, а затем он рухнул, точно куль с мукой, к ногам убийцы.
И тогда, обернувшись к дороге, Нумедидес закричал во всю мочь:
– Добрые господа! Кто бы вы ни были – остановите этот сброд! Не дайте свершиться насилию!
С самого утра сегодня Конан был во власти дурного настроения, обычно для него совершенно несвойственного, однако все чаще посещающего киммерийца в последнее время, с той самой поры, как пересекли они границу Аквилонии. Он точно был постоянно начеку, ожидая недоброго, и напряжение разъедало его, как ржа разъедает металл.
Им пришлось задержаться на постоялом дворе в Амилии, ожидая, пока не поправится Бернан, тот самый раненый, которого они подобрали в лесу. Невус не переставал ворчать, что им давно пора ехать дальше, а не играть в няньки, – он единственный из всего отряда еще мог позволить себе подобную вольность с их суровым командиром, – но ворчание его вынуждало Конана лишь к большему упрямству. Он и сам знал, что им давно пора трогаться в путь, ибо в Амилии для них не было ни дела, ни шансов наняться на службу, что единственное место, где им давно уже стоило бы находиться, была Тарантия… и все же медлил. Какое-то странное чувство останавливало его, как только он думал о столице Аквилонии; точно черной завесой была закрыта она для него. И даже вид широкого, наезженного тракта, что вел в этот город, поднимал в душе его волну смутного страха и отвращения.
Однако медлить было невозможно. Запасы их были почти на исходе, а денег, при самой строгой экономии, могло хватить еще на седьмицу, не более… И наконец, вопреки всем недобрым предчувствиям, Конан, к вящей радости небольшого своего отряда, наконец дал сигнал к отправлению.
Правда, поехали с ним не все. Бернана, который пока не мог передвигаться в седле, согласился взять на телегу деверь хозяина гостиницы, собиравшийся на ярмарку в Тарантию; Барх с одним из зингарцев оставались сопровождать его. Они должны были отправиться в путь лишь завтра и присоединиться к остальным уже в столице, на постоялом дворе, хорошо известном Барху. Конан мог лишь надеяться, что наемник с пользой употребит это время и, возможно, сумеет разговорить их нового товарища, чего ему самому так и не удалось добиться. Тот утверждал, будто принадлежал к свите одного из сыновей барона Тиберия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63