– И он погладил его по мокрым от пота волосам.
Страшное подозрение осенило трясущегося от ужаса наследника. Должно быть, Вилеру стало известно о речах, что вел с ним проклятый немедиец, о готовящемся мятеже, и его, Нумедидеса, честолюбивых планах, о недовольных дворянах, алчущих битв и готовых, ради грядущей наживы, вонзить отравленный кинжал в спину повелителя…
Вдруг он с ужасом почувствовал, что его исцарапанные руки, словно два огромных белых червя, поднимаются, тянутся с сафьяновым ножнам на запястья Вилера, высвобождают четырехгранный зуб стилета, крепко сжимают его, и медленно заносят для удара. Он зажмурился, стиснул зубы, пытаясь подчинить взбунтовавшиеся пальцы. Напрасно! Его руки отказывались повиноваться, как если бы принадлежали другому существу. Нумедидес захрипел от ужаса, захлебнулся желчью, и приступ кашля огненными брызгами рассыпался в его истерзанном мозгу. Он уже видел, как стилет, зловеще отсвечивающий багрянцем в потускневшем пламени камина, вонзается в горло короля Аквилонии, как в спальню сбегаются Черные Драконы, привлеченные предсмертными криками повелителя, как его хватают, заламывают за спиной руки, и бросают в сырой каземат, чтобы наутро казнить на заднем дворе… Холод смерти сжал его душу ледяными клещами, и клейкий пот залил побледневшее лицо.
…Вилер скорее ощутил, чем увидел, как его племянник выхватил стилет, однако отреагировал молниеносно – схватил за скользкое запястье, выгнул безвольную кисть, заставил пальцы разжаться. Кинжал упал на пол, зазвенев на каменных плитах пола, и король точным движением отшвырнул его ногой прочь, к очагу. Лицо старого воина посуровело, и он наотмашь хлестнул по-бабьи подвывавшего Нумедидеса по лицу. Тот сжался в комок от удара и заголосил вовсю.
– Опомнись, принц! – резко сказал Вилер. – Что за малодушие – пожелать расстаться с жизнью из-за подобной безделицы! Конечно, мне не по душе, когда молодые дворяне ведут себя подобно пугливым крестьянским бабам – хлопаются в обморок на пиру, дают себя спеленать, точно младенца, и привезти во дворец на телеге с сеном, вместо того чтобы прискакать на горячем коне к самым воротам Тарантии, трижды стукнуть в них древком копья, как положено по обычаю, и провозгласить горделиво: «Отворите Главному Охотнику Осеннего Гона!» Мне горько от того, что придворным чучельникам придется возиться с оленем из королевского зверинца, чтобы сокрыть позор неудачной охоты! Но все это, всемогущий Митра, не повод, чтобы пытаться пронзить себе сердце!
Смысл слов короля с трудом проник в затуманенное сознание принца, но вдруг мрак озарила ослепительная вспышка. Он лишь сейчас осознал, что его царственный дядя на самом деле даже не ведает о случившемся, равно как и о происках злонамеренного Амальрика. Прямодушный и не способный на лукавство правитель не стал бы скрывать свою осведомленность.
Не понял король и того, что Нумедидес отнюдь не пытался положить конец собственной жизни – неведомый демон, полонивший его руки, едва не отправил к трону Митры самого великодушного владыку. Какая насмешка!.. Облегчение его было так велико, что Нумедидес едва не расхохотался вслух. Внезапно он ощутил силу и вседозволенность – такую, словно длань самого Солнцеликого подтолкнула его вперед. «Сейчас или никогда, – бешено закружилось в гудевшей, словно после двухнедельной попойки, голове. – Сейчас или никогда!»
Он поднялся, машинально отряхивая колени, и попытался придать твердость взгляду, не сводя глаз с короля.
– Позволь мне, недостойному, открыть тебе истину, о повелитель! – промолвил он срывающимся от волнения голосом. – Призываю в свидетели свою царственную мать, да упокоится ее душа в чертогах Митры… Прошу у тебя лишь одного – снисхождения к преступнику, чья черная душа отравлена бесами Хаурана. Я вверяю судьбу его твоему милосердию и благородству, владыка могущественной Аквилонии, да будут благословенны ее пажити, нивы, леса и холмы… – Он перевел дух, сам дивясь, до чего уверенно и проникновенно звучит его голос. – Да будет тебе известно, что сегодня на охоте принц Валерий с помощью черной магии разбудил лесную нечисть и предательской рукой сразил священного жреца Солнцеликого Митры, вставшего у него на пути…
Перед мысленным взором короля Аквилонии медленно проплывали зыбкие, полупрозрачные образы воспоминаний, в которых едва угадывались знакомые контуры, и лишь отдельные черты, намертво врезавшиеся в память – потрескавшийся край стены, кривой коготь на звериной ножке канделябра, особый покрой платья, чудная манера ставить ногу или носить кинжал – что-то особенное, присущее только этому человеку, строению или утвари отличали грезы между собой. Некоторые из фигур помнились яснее, их абрисы были резче, подобные тем, что острая игла гравера, бороздящая мягкий металл, оставляет на цинковой дощечке; другие почти растеряли свои очертания и напоминали картинки из жизни богов, намалеванные на плафоне храма мягкой кистью подмастерья, расписавшего, вопреки наставлениям мастера, не просохшую до конца штукатурку.
Рассказ Нумедидеса, сбивчивый и путанный, такой искренний и неуловимо лживый, растревожил душу государя, как если бы кто-то взбаламутил палкой отстоявшийся раствор мела, взвив вьюжистым вихрем мелкие частички, до того тихо лежавшие ровным илом на дне лохани. Он понял, что не найдет в себе сил вернуться в пиршественный зал, предстать перед двором, делая вид, что не замечает любопытных взглядов и злых насмешек, не сможет притворяться, что в королевстве его по-прежнему царит мир и покой, тогда как в душе властелина – мрак, тоска и опустошенность. И потому он покинул племянника, оборвав того едва ли не на полуслове, ничего не сказав ему, оставив гадать, какое решение примет; покинул и вернулся в свои покои, выпроводив слуг, медленно и устало опустился на неудобный стул с высокой резной спинкой и в неподвижности застыл, отдавшись во власть грез и горестных видений.
Закрыв квадратными, почти мужицкими ладонями, лицо, король вспоминал. Перед ним стройной чередой проходили те, чьи души уже много зим восседают у изножия трона Митры. Вот маркграф Серьен, его брат, скончавшийся от разрыва сердца в своих покоях, не успев даже испить перед смертью воды – чеканный кубок лежал рядом с его остывающей рукой. Вот супруга его, мать Нумедидеса, веселая толстушка, в чьих глазах огонь навсегда угас со смертью мужа… и она постепенно потеряла рассудок. А вот статный широкоплечий герцог Орантис, муж его сестры Фредегонды, что погиб, защищая форт Венариум от орд диких киммерийцев – тех самых, что, по слухам, вдыхают споры ядовитых грибов, дабы обрести бесстрашие в бою и презрение к смерти.
Вдова герцога ненадолго пережила мужа. Волоокая статная красавица, светловолосая Фредегонда утонула во время весеннего половодья, когда разлился неожиданно Тайбор, затопив мирно спящий Шамар. Немалый урожай душ людских собрали в ту пору легкоструйные зильхи – волшебные девы рек и озер; и теперь, как гласят предания, суждено их жертвам до конца времен прислуживать грозной Секване, их матери, что выезжает в канун новолуния на узорной ладье с носом в виде головы лебедицы… Тело Фредегонды так и не было найдено, но подобная участь постигла десятки несчастных – и, выждав полагавшийся по обычаю год, имя ее занесено было на храмовые скрижали, а жрецы получили наказ поминать королеву в числе усопших, взывая к милосердию Солнцеликого Митры. Вилер, с трудом примирившийся с утратой, всю свою нерастраченную братскую любовь перенес на ее сына, желтоволосого принца Валерия.
Вилер не мог заставить себя принять то, что Валерий, его Валерий, некогда рослый голенастый мальчик с врожденным благородством в голосе и жестах, возвратившийся, покрытый рубцами шрамов – нажитыми доблестью или злодейством? – после почти десяти зим отлучки превратился в хладнокровного убийцу, способного зарезать немощного жреца лишь за то, что тот, опираясь на мудрость старости, посмел воспротивиться его намерениям. Король не сомневался, что Нумедидес чего-то недоговаривал, был с ним не до конца откровенен, однако проверить его слова, увы, не представлялось возможным – из сбивчивых противоречивых речей неудачливых охотников он уже понял, что никто из них не сумел понять, что же произошло на поляне в действительности: все внимание придворных было поглощено внезапным появлением зловещего валузийского демона, восставшего от многовекового сна из тайной пещеры в корнях неохватного дуба.
Усталым жестом отняв руки от лица, Вилер притянул к себе кувшин, налил вина и долил в бокал из отдельного сосуда немного бодрящего отвара целебных трав, которым вот уже несколько лун усиленно потчевали его мнительные придворные целители. Обескураженный тем, что довелось ему выслушать от Нумедидеса, король не стал даже призывать пажа, дабы тот отведал напиток, как полагалось по обычаю, во избежание опасности отравы.
Густой отвар согрел кровь, и тупая боль, весь вечер терзавшая грудь короля, медленно угасла. Он рассеянно погладил священный талисман, висевший на груди – золотой солнечный круг с человеческим ликом, окаймленый пламенными протуберанцами, попеременно прямыми и искривленными, выкованный, если верить легендам, еще в те незапамятные времена, когда воздух был густым, подобно меду, по багровеющим небесам величественно громыхали колесницы древних богов, а молотом по наковальне в тайных кузнях орудовали не человеческие руки, но чешуйчатые скользкие конечности нелюдей, властителей древней Валузии.
Однако не древняя история интересовала сейчас короля, и даже в воспоминания погрузился он в поисках не примера или руководства, но лишь забвения. Всей натуре его, простой и прямодушной, претило оставлять безнаказанным совершенное преступление, да еще столь чудовищное, как убийство Верховного жреца – и все же у него не было иного выхода. Кто-то, возможно, упрекнул бы короля в малодушии или в том, что любовь к племяннику оказалась сильнее любви к справедливости… он готов был принять эти упреки. Но Вилер Третий ни перед кем не собирался держать ответа. Его решение было непоколебимо.
Он скажет всем, кто пожелает услышать, и будет до конца стоять на своем, что жрец Митры, достославный Гретиус, скончался собственной смертью, от разрыва сердца, не вынесши вида чудовищной твари – ибо это единственный путь избежать смуты в мирной державе; один Митра ведает, что случится, обвини он повелителя Шамара в предумышленном убийстве священной особы, не имея достаточных доказательств, кроме бессвязного лепета Нумедидеса.
И, помимо того, сказал себе Вилер, будет спокойнее для всех, если о жреце позабудут как можно скорее, чтобы никому и в голову не пришло доискиваться, как мог попасть к злополучному служителю Митры тайный талисман покойной сестры короля, Фредегонды.
ОБРАЗ КАРНАВАЛА
В пиршественной зале переливались мелодичные аккорды серебряных струн приглашенных менестрелей: Альгозо из Нейштреи, коему была доверена партия Его Величества короля Аквилонии, и Кольвига Лотанского, чьими устами вещал Главный Охотник. Примечательно было то, что впервые за много лет (даже самые пожилые из гостей не могли припомнить ничего похожего) на заключительной части праздничного пира не присутствовал ни один из упомянутых персонажей; посему короля представлял сенешаль Тарантии, герцог Ольваго из Котдэора, а принца Нумедидеса – жеманный граф Аскаланте, правитель Туны.
Принц Валерий почти не слушал медоточивые баллады певцов, он никогда не был охоч до искусства плетения словес, ничего не понимая в вызывавших восхищение полупьяных гостей многочисленных повторах одного и того же звука в строке, изощренных перекрученных рифмах, которые почему-то находились не в конце, как в старых добрых шамарских ронделлах, к которым он привык с детства; а в середине, и даже в начале стиха. Иногда обе половины строчки также звучали в унисон, и это почему-то вызывало особенное одобрение благородных аквилонских нобилей и их шушукающихся спутниц, которое они подкрепляли топотом и свистом, порой заглушающим пение позолоченных арф.
Валерию казалось, что лишь один человек в этой толпе разделяет его неприязнь к сладконапевным рифмоплетам, упивающимся своим никчемным ремеслом, подобно тетеревам на току, – это Ринальдо, его придворный писец и поэт. Кроме глумления над надоевшими гостями, в честь которых у него всегда был наготове ядовитый панегирик, в обязанности Ринальдо входило также исполнять роль герольда Шамара: он наводил порядок в запутанной родословной Валерия, часами просиживая в библиотеке родового замка; приглядывал за пажами, проверяя полноту и правильность вооружения, перед боем или турниром; и обучал ювелиров и художников всем тонкостям изображения герба шамарских правителей – красного единорога на золотом квадрате, нашитом на синем фоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Страшное подозрение осенило трясущегося от ужаса наследника. Должно быть, Вилеру стало известно о речах, что вел с ним проклятый немедиец, о готовящемся мятеже, и его, Нумедидеса, честолюбивых планах, о недовольных дворянах, алчущих битв и готовых, ради грядущей наживы, вонзить отравленный кинжал в спину повелителя…
Вдруг он с ужасом почувствовал, что его исцарапанные руки, словно два огромных белых червя, поднимаются, тянутся с сафьяновым ножнам на запястья Вилера, высвобождают четырехгранный зуб стилета, крепко сжимают его, и медленно заносят для удара. Он зажмурился, стиснул зубы, пытаясь подчинить взбунтовавшиеся пальцы. Напрасно! Его руки отказывались повиноваться, как если бы принадлежали другому существу. Нумедидес захрипел от ужаса, захлебнулся желчью, и приступ кашля огненными брызгами рассыпался в его истерзанном мозгу. Он уже видел, как стилет, зловеще отсвечивающий багрянцем в потускневшем пламени камина, вонзается в горло короля Аквилонии, как в спальню сбегаются Черные Драконы, привлеченные предсмертными криками повелителя, как его хватают, заламывают за спиной руки, и бросают в сырой каземат, чтобы наутро казнить на заднем дворе… Холод смерти сжал его душу ледяными клещами, и клейкий пот залил побледневшее лицо.
…Вилер скорее ощутил, чем увидел, как его племянник выхватил стилет, однако отреагировал молниеносно – схватил за скользкое запястье, выгнул безвольную кисть, заставил пальцы разжаться. Кинжал упал на пол, зазвенев на каменных плитах пола, и король точным движением отшвырнул его ногой прочь, к очагу. Лицо старого воина посуровело, и он наотмашь хлестнул по-бабьи подвывавшего Нумедидеса по лицу. Тот сжался в комок от удара и заголосил вовсю.
– Опомнись, принц! – резко сказал Вилер. – Что за малодушие – пожелать расстаться с жизнью из-за подобной безделицы! Конечно, мне не по душе, когда молодые дворяне ведут себя подобно пугливым крестьянским бабам – хлопаются в обморок на пиру, дают себя спеленать, точно младенца, и привезти во дворец на телеге с сеном, вместо того чтобы прискакать на горячем коне к самым воротам Тарантии, трижды стукнуть в них древком копья, как положено по обычаю, и провозгласить горделиво: «Отворите Главному Охотнику Осеннего Гона!» Мне горько от того, что придворным чучельникам придется возиться с оленем из королевского зверинца, чтобы сокрыть позор неудачной охоты! Но все это, всемогущий Митра, не повод, чтобы пытаться пронзить себе сердце!
Смысл слов короля с трудом проник в затуманенное сознание принца, но вдруг мрак озарила ослепительная вспышка. Он лишь сейчас осознал, что его царственный дядя на самом деле даже не ведает о случившемся, равно как и о происках злонамеренного Амальрика. Прямодушный и не способный на лукавство правитель не стал бы скрывать свою осведомленность.
Не понял король и того, что Нумедидес отнюдь не пытался положить конец собственной жизни – неведомый демон, полонивший его руки, едва не отправил к трону Митры самого великодушного владыку. Какая насмешка!.. Облегчение его было так велико, что Нумедидес едва не расхохотался вслух. Внезапно он ощутил силу и вседозволенность – такую, словно длань самого Солнцеликого подтолкнула его вперед. «Сейчас или никогда, – бешено закружилось в гудевшей, словно после двухнедельной попойки, голове. – Сейчас или никогда!»
Он поднялся, машинально отряхивая колени, и попытался придать твердость взгляду, не сводя глаз с короля.
– Позволь мне, недостойному, открыть тебе истину, о повелитель! – промолвил он срывающимся от волнения голосом. – Призываю в свидетели свою царственную мать, да упокоится ее душа в чертогах Митры… Прошу у тебя лишь одного – снисхождения к преступнику, чья черная душа отравлена бесами Хаурана. Я вверяю судьбу его твоему милосердию и благородству, владыка могущественной Аквилонии, да будут благословенны ее пажити, нивы, леса и холмы… – Он перевел дух, сам дивясь, до чего уверенно и проникновенно звучит его голос. – Да будет тебе известно, что сегодня на охоте принц Валерий с помощью черной магии разбудил лесную нечисть и предательской рукой сразил священного жреца Солнцеликого Митры, вставшего у него на пути…
Перед мысленным взором короля Аквилонии медленно проплывали зыбкие, полупрозрачные образы воспоминаний, в которых едва угадывались знакомые контуры, и лишь отдельные черты, намертво врезавшиеся в память – потрескавшийся край стены, кривой коготь на звериной ножке канделябра, особый покрой платья, чудная манера ставить ногу или носить кинжал – что-то особенное, присущее только этому человеку, строению или утвари отличали грезы между собой. Некоторые из фигур помнились яснее, их абрисы были резче, подобные тем, что острая игла гравера, бороздящая мягкий металл, оставляет на цинковой дощечке; другие почти растеряли свои очертания и напоминали картинки из жизни богов, намалеванные на плафоне храма мягкой кистью подмастерья, расписавшего, вопреки наставлениям мастера, не просохшую до конца штукатурку.
Рассказ Нумедидеса, сбивчивый и путанный, такой искренний и неуловимо лживый, растревожил душу государя, как если бы кто-то взбаламутил палкой отстоявшийся раствор мела, взвив вьюжистым вихрем мелкие частички, до того тихо лежавшие ровным илом на дне лохани. Он понял, что не найдет в себе сил вернуться в пиршественный зал, предстать перед двором, делая вид, что не замечает любопытных взглядов и злых насмешек, не сможет притворяться, что в королевстве его по-прежнему царит мир и покой, тогда как в душе властелина – мрак, тоска и опустошенность. И потому он покинул племянника, оборвав того едва ли не на полуслове, ничего не сказав ему, оставив гадать, какое решение примет; покинул и вернулся в свои покои, выпроводив слуг, медленно и устало опустился на неудобный стул с высокой резной спинкой и в неподвижности застыл, отдавшись во власть грез и горестных видений.
Закрыв квадратными, почти мужицкими ладонями, лицо, король вспоминал. Перед ним стройной чередой проходили те, чьи души уже много зим восседают у изножия трона Митры. Вот маркграф Серьен, его брат, скончавшийся от разрыва сердца в своих покоях, не успев даже испить перед смертью воды – чеканный кубок лежал рядом с его остывающей рукой. Вот супруга его, мать Нумедидеса, веселая толстушка, в чьих глазах огонь навсегда угас со смертью мужа… и она постепенно потеряла рассудок. А вот статный широкоплечий герцог Орантис, муж его сестры Фредегонды, что погиб, защищая форт Венариум от орд диких киммерийцев – тех самых, что, по слухам, вдыхают споры ядовитых грибов, дабы обрести бесстрашие в бою и презрение к смерти.
Вдова герцога ненадолго пережила мужа. Волоокая статная красавица, светловолосая Фредегонда утонула во время весеннего половодья, когда разлился неожиданно Тайбор, затопив мирно спящий Шамар. Немалый урожай душ людских собрали в ту пору легкоструйные зильхи – волшебные девы рек и озер; и теперь, как гласят предания, суждено их жертвам до конца времен прислуживать грозной Секване, их матери, что выезжает в канун новолуния на узорной ладье с носом в виде головы лебедицы… Тело Фредегонды так и не было найдено, но подобная участь постигла десятки несчастных – и, выждав полагавшийся по обычаю год, имя ее занесено было на храмовые скрижали, а жрецы получили наказ поминать королеву в числе усопших, взывая к милосердию Солнцеликого Митры. Вилер, с трудом примирившийся с утратой, всю свою нерастраченную братскую любовь перенес на ее сына, желтоволосого принца Валерия.
Вилер не мог заставить себя принять то, что Валерий, его Валерий, некогда рослый голенастый мальчик с врожденным благородством в голосе и жестах, возвратившийся, покрытый рубцами шрамов – нажитыми доблестью или злодейством? – после почти десяти зим отлучки превратился в хладнокровного убийцу, способного зарезать немощного жреца лишь за то, что тот, опираясь на мудрость старости, посмел воспротивиться его намерениям. Король не сомневался, что Нумедидес чего-то недоговаривал, был с ним не до конца откровенен, однако проверить его слова, увы, не представлялось возможным – из сбивчивых противоречивых речей неудачливых охотников он уже понял, что никто из них не сумел понять, что же произошло на поляне в действительности: все внимание придворных было поглощено внезапным появлением зловещего валузийского демона, восставшего от многовекового сна из тайной пещеры в корнях неохватного дуба.
Усталым жестом отняв руки от лица, Вилер притянул к себе кувшин, налил вина и долил в бокал из отдельного сосуда немного бодрящего отвара целебных трав, которым вот уже несколько лун усиленно потчевали его мнительные придворные целители. Обескураженный тем, что довелось ему выслушать от Нумедидеса, король не стал даже призывать пажа, дабы тот отведал напиток, как полагалось по обычаю, во избежание опасности отравы.
Густой отвар согрел кровь, и тупая боль, весь вечер терзавшая грудь короля, медленно угасла. Он рассеянно погладил священный талисман, висевший на груди – золотой солнечный круг с человеческим ликом, окаймленый пламенными протуберанцами, попеременно прямыми и искривленными, выкованный, если верить легендам, еще в те незапамятные времена, когда воздух был густым, подобно меду, по багровеющим небесам величественно громыхали колесницы древних богов, а молотом по наковальне в тайных кузнях орудовали не человеческие руки, но чешуйчатые скользкие конечности нелюдей, властителей древней Валузии.
Однако не древняя история интересовала сейчас короля, и даже в воспоминания погрузился он в поисках не примера или руководства, но лишь забвения. Всей натуре его, простой и прямодушной, претило оставлять безнаказанным совершенное преступление, да еще столь чудовищное, как убийство Верховного жреца – и все же у него не было иного выхода. Кто-то, возможно, упрекнул бы короля в малодушии или в том, что любовь к племяннику оказалась сильнее любви к справедливости… он готов был принять эти упреки. Но Вилер Третий ни перед кем не собирался держать ответа. Его решение было непоколебимо.
Он скажет всем, кто пожелает услышать, и будет до конца стоять на своем, что жрец Митры, достославный Гретиус, скончался собственной смертью, от разрыва сердца, не вынесши вида чудовищной твари – ибо это единственный путь избежать смуты в мирной державе; один Митра ведает, что случится, обвини он повелителя Шамара в предумышленном убийстве священной особы, не имея достаточных доказательств, кроме бессвязного лепета Нумедидеса.
И, помимо того, сказал себе Вилер, будет спокойнее для всех, если о жреце позабудут как можно скорее, чтобы никому и в голову не пришло доискиваться, как мог попасть к злополучному служителю Митры тайный талисман покойной сестры короля, Фредегонды.
ОБРАЗ КАРНАВАЛА
В пиршественной зале переливались мелодичные аккорды серебряных струн приглашенных менестрелей: Альгозо из Нейштреи, коему была доверена партия Его Величества короля Аквилонии, и Кольвига Лотанского, чьими устами вещал Главный Охотник. Примечательно было то, что впервые за много лет (даже самые пожилые из гостей не могли припомнить ничего похожего) на заключительной части праздничного пира не присутствовал ни один из упомянутых персонажей; посему короля представлял сенешаль Тарантии, герцог Ольваго из Котдэора, а принца Нумедидеса – жеманный граф Аскаланте, правитель Туны.
Принц Валерий почти не слушал медоточивые баллады певцов, он никогда не был охоч до искусства плетения словес, ничего не понимая в вызывавших восхищение полупьяных гостей многочисленных повторах одного и того же звука в строке, изощренных перекрученных рифмах, которые почему-то находились не в конце, как в старых добрых шамарских ронделлах, к которым он привык с детства; а в середине, и даже в начале стиха. Иногда обе половины строчки также звучали в унисон, и это почему-то вызывало особенное одобрение благородных аквилонских нобилей и их шушукающихся спутниц, которое они подкрепляли топотом и свистом, порой заглушающим пение позолоченных арф.
Валерию казалось, что лишь один человек в этой толпе разделяет его неприязнь к сладконапевным рифмоплетам, упивающимся своим никчемным ремеслом, подобно тетеревам на току, – это Ринальдо, его придворный писец и поэт. Кроме глумления над надоевшими гостями, в честь которых у него всегда был наготове ядовитый панегирик, в обязанности Ринальдо входило также исполнять роль герольда Шамара: он наводил порядок в запутанной родословной Валерия, часами просиживая в библиотеке родового замка; приглядывал за пажами, проверяя полноту и правильность вооружения, перед боем или турниром; и обучал ювелиров и художников всем тонкостям изображения герба шамарских правителей – красного единорога на золотом квадрате, нашитом на синем фоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63