Люди, отбивающие хлеб у церкви.
Отец Алексий закончил отжиматься и отправился по комнате на руках, машинально считая шаги. Если быть честным с самим собой, то действительно, церковь занималась примерно тем же самым. Так повелось от века. Православие жило за счет подаяния и милостыни. Но церковь и отдавала сторицей. И не только в трудные для Отечества годы. Сколько пожертвований получили школы, больницы, дома престарелых и детские приюты…
Приюты…
«Оправдываешься?» – ехидно поинтересовался священник сам у себя.
И мысль ускользнула. Так же, как ускользала всю ночь.
Убийство. Убийство… Господи, он ведь действительно готов был убить. Тело действовало само, без проблеска мысли. Делал, как учили. И сейчас холодными мурашками по телу запоздалый страх. А если бы убил?! Как быть тогда?
О том, что его самого смерть ждала буквально на следующий день, священник не забывал ни на миг. Спасти себя было необходимо, но не ценой чужой жизни, пусть и жизни убийцы Смерть – таинство страшное и великое, и не людям решать, когда и к кому придет она.
В положенное время появился Зверь. Привез завтрак. Поинтересовался самочувствием. Спокойный и вежливый, как вчера.
Отец Алексий убедился уже, что в ванной не осталось ничего хоть сколько-нибудь опасного. Кран, да. Кран был поставлен на место и прикручен так, что снять его без инструментов было невозможно.
– Задним умом медведь умен, – пробормотал отец Алексий вместо «доброе утро».
– Да толку в нем, – вздохнув, продолжил Зверь. – Вы наверняка придумаете что-нибудь еще. Целый день впереди. Попробуйте порвать простыни на веревку. Если переставить вон то кресло сюда, к дверям, веревку можно будет зацепить за его ножки и протянуть у самого пола.
– Чтобы натянуть, когда вы войдете?
– Ну да.
– Ничего не выйдет. Я думал об этом. От моего кресла до того места, где вы споткнетесь, слишком далеко. А вчерашняя моя попытка нападения убедительно доказывает бесполезность прямой атаки даже с расстояния, куда более близкого. Кстати, ведь я вас ударил. Как же получилось, что на вас ни царапины?
Зверь покачал головой:
– Все разговоры после ужина. Вам принести что-нибудь почитать?
– Не хочу показаться банальным, но, может быть, здесь найдется Библия? Или вы таких книг не держите из принципа?
– Отец Алексий, – укоризненно протянул Зверь. – За кого вы меня принимаете? Не могу сказать, что священное писание – моя настольная книга, но уж для вас-то найдется экземпляр. Правда, без обложки. Очень она твердая и тяжелая. Это ничего?
– Без обложки, это не страшно, – в тон убийце ответил священник, – главное, чтобы без порнографических картинок между страницами.
– Хм… – Зверь, уже стоящий в дверях, задумался. – Удивительно, почему Библия с порнографией пришла в голову вам, а не мне? Ладно, принесу. Без обложки и без картинок.
Ветхий завет выучен уже, казалось бы, наизусть. Сколько же можно читать его и перечитывать, пытаясь открыть для себя что-то новое? До бесконечности, наверное. Особенно сейчас, когда горячим нетерпением налито тело. Когда хочется бить и убивать… как это страшно все-таки. Непривычно, но кажется почему-то таким естественным.
Очень важно понять, как случилось, что удар, который должен был если не убить, то хотя бы оглушить надолго, не нанес ни малейшего вреда.
И не менее важно найти оправдание этой своей готовности лишить жизни другого человека.
«Око за око».
Были времена, когда священники сражались, как солдаты. Погибали и убивали. Значит ли это, что сейчас, здесь, спасая свою жизнь, он, отец Алексий, может убить, чтобы выжить?
В общем, да. Допустимо убийство ради спасения близких или себя самого. Но невозможно служить после пролития крови. Литургия – важнейшая из служб, становится недоступна.
И, по правде сказать, убивать конкретного человека, этого самого Зверя, спокойного, обаятельного, дружелюбного, не хотелось совсем. Это нежелание исчезнет, как только вновь дойдет до дела. В бою очень легко забыть, кто перед тобой – друг или враг. В бою есть противник, и ты должен победить, или победят тебя. Должен убить, или тебя убьют.
Что же смущает?
За что так упорно цепляется разум, что за мысль не дает покоя?
Неприметная внешность.
Не столь уж и неприметная, если приглядеться внимательно. Очертания рта: короткая, словно срезанная верхняя губа. И четко очерченная нижняя. Подбородок выпирает вперед, вызывающий, но не тяжелый, тонкая переносица… Где он видел это?
Позабыв о книге, отец Алексий сорвался с места и влетел в ванную комнату.
Зеркала. Пластиковые, намертво впаянные в стены. Их не разбить, а значит, нельзя использовать как оружие. Но не оружие нужно было сейчас священнику.
Выворачивая шею, скашивая глаза, он пытался разглядеть себя в профиль. Потом сообразил, открыл зеркальную дверцу шкафчика и встал так, чтобы видеть свое отраженное лицо в большом зеркале на стене.
Борода мешала, конечно. Борода и усы. Но не настолько мешали они, чтобы не разобрать те же самые очертания губ, почти такой же подбородок и нос. Типичные. Вызывающе-монголоидные.
– И руки, – усевшись на теплый пол ванной, пробормотал отец Алексий.
Тонкая кость, характерная для семитов, некоторых африканских народов и монголоидов. В Звере не было ярко выраженных семитских черт. Уж тем более не походил Зверь на негра. В его лице вообще не было приметных особенностей. Если не смотреть внимательно. А отец Алексий присматривался, еще как присматривался, когда пытался понять, как же удалось его тюремщику уцелеть после смертельного удара.
– Зверь, – почти простонал священник и бессмысленно уставился в мягко светящийся потолок ванной комнаты. – Зверь.
Как же быть теперь? Как вести себя? Как говорить с ним? И что же он сам, воскресший из мертвых, разве не знает, кого держит в уютной тюрьме, так близко от себя? Так близко. Ближе, чем позволяет здравый смысл и инстинкт самосохранения.
«Око за око».
«Ты же не знаешь ничего, – напоминал себе отец Алексий, – ты ни в чем не можешь быть уверен».
Но, не слушая доводов разума, сердце ли или душа, наитие какое-то свыше или из непроглядной бездны говорили: знаешь. Все знаешь. И во всем уверен. И легко, прочно, как детальки детского конструктора, сцеплялись друг с другом домыслы и факты. Выстраивалась картинка. Горло давилось криком, руки – в кулаки – до боли, до смертной белизны на костяшках.
Как это легко: сложить два и два. Как это невыносимо трудно.
Можно ли считать первым слагаемым монголоидные черты лица и выразительные, тонкие, красивые руки?
Можно ли считать вторым – готовящееся убийство? – И прозвище? Зверь. Не прозвище, а имя. Точнее, фамилия, странная для слуха, но тем не менее настоящая.
– Мам, а знаешь, как его зовут? Зверь!
– Правда? Олежка, кто же тебя так назвал?
– Никто, Гюльнара Ануаровна. – Голос вежливый, чудесная улыбка. – Это фамилия. У меня папа украинец. – И после паузы. Кратенькой. Почти незаметной. – Был.
Эта пауза. Сколько смысла в ней. Бедный ребенок потерял обоих родителей…
Мразь, ах, какая же мразь.
И сияющие глаза Маринки. Сестренка…
Она в таком восторге была от нового своего друга. Пусть не скажешь про него, что он из хорошей семьи, так даже привлекательнее. Романтика. Другие люди, другие отношения, и компания, странная, но интересная. Мама с папой не возражали. Их можно понять. Пусть лучше дочка бегает в какой-то там детский клуб, где есть кому присмотреть за ребятами, где заняты они делом, читают книжки, обсуждают их, чем свяжется с действительно дурной компанией.
А уж Олег, он просто очаровал всю семью. Даже бабушку, убежденную противницу всех и всяческих гостей в доме Чавдаровых. Маринка.
– Отец Алексий…
Священник вздрогнул от этого приятного, спокойного голоса. Поднялся на ноги. И остался стоять. Нельзя поддаться чувствам сейчас. Вообще нельзя поддаваться чувствам. Зверь пристрелит его сразу, как только поймет, насколько опасен стал священник. Как только поймет, что теперь в его клетке тоже сидит зверь.
– Отец Алексий, будьте любезны выйти из ванной и сесть в свое кресло.
Как может он говорить так спокойно? Как может быть Дружелюбным и вежливым? Как…
«Так же, как и ты, – холодно сказал себе священник. – Точно так же».
«Он играет».
Злость отбивала в груди рваные стаккато. И нужно было смирить ее, успокоить, упокоить, удавить.j
«Он просто играет».
Давным-давно, еще в детстве, отец Алексий – тогда его звали Александром, Сашкой, – сам был таким. И они с Олегом… со Зверем, понимали друг друга прекрасно. Дети любят риск. Не зная еще ни настоящей боли, ни настоящего страха, дети играют. Родители могут волноваться, переживать, запрещать что-то. Дети не могут. Не умеют и не хотят. Не для них это.
И Зверь играет.
Он представился своим настоящим именем. Он ничего не скрывает, а если спросить – ответит. Ответит честно. Он предоставил своему пленнику определенную свободу действий. Он знает, что жертва его опасна. И ему это нравится.
Пацан!
Скорее, кошка, привыкшая играть с мышами, но схватившая крысу. И знает уже, что крыса, пожалуй, способна ее сожрать, а остановиться не может.
Или нет?
Отец Алексий проследил, как открылась дверь, и Зверь выкатил тележку с посудой.
Нет.
Ему наплевать. Ему все равно, кого поймал он. Кого хочет убить. Для него не имеют значения события десятилетней давности. Ведь не по Зверю ударили они. Это не его сестру нашли убитой, изуверски убитой. Господи, за что?! Как долго умирала она? Минуты? Часы? Это не его мать сошла с ума, не в силах справиться с горем. Не его отец, раздавленный всеми бедами сразу, начал спиваться, на глазах теряя человеческий облик…
«Ты себя жалеешь, никак? – Отец Алексий упруго поднялся с кресла и начал ходить по мягкому ковру, кружить по комнате бесцельно и бессмысленно. – Вот уж зря. Жалеть надо других. Тех, кому плохо сейчас. Ты свои беды в прошлом оставил. Богу себя вручил. Ты счастлив должен быть».
Быть счастливым. И помнить. Всегда помнить.
Сияющие глаза Маринки.
«Ей выкололи глаза еще живой… живой еще… понимаешь ты?!»
Пьяные крики отца.
«Печень вырезали… а она жила. Глаза выкололи. Жила. Сердце вырвали, а она еще жива была… Да кто же он, дружок твой?! Не человек он. Нет. Он тварь, которой на земле не место!»
И такая черная, злая ярость кипела в душе. Ведь и Олег погиб. Три дня прошло после смерти Маринки, ее еще и не нашли тогда, когда сгорел его интернат. Сгорел. Никто не выжил. Сигнализация сработать не успела. Потом, когда выяснили, кто убийца, Сашка Чавдаров чуть сам не спятил от сознания, что не он, не его руками… Он бы за сестру, за все… Порвал бы на куски, изуродовал, глаза вырвал…
«Сколько эмоций. – Отец Алексий продолжал расхаживать по комнате. Неторопливо. Спокойно. Сколько было эмоций».
А ведь именно благодаря Зверю пришел он к Богу. Понял, что есть в мире зло. И решил, что должно быть добро. Такое же совершенное, абсолютное, беспредельное, как зло, сотворенное с его семьей. Конечно, все случилось позже. Много позже. И понято было многое. И оценено. И переоценено. И смерть Олега стала спасением для Сашки. Спасением от себя и от зла, что жило в его собственной душе. Убийца отомщен, но мстил не человек. И это правильно. Так и должно быть. Бог знает лучше, когда и чей приходит черед.
Присутствие Зверя в доме он ощущал почти физически. Не просто знал, что убийца его сестры где-то поблизости, нет. Чувствовал. Позвоночным столбом осязал.
Не человек стережет его теперь и не зверь даже. Нечто безликое и бессмысленное, живой организм, созданный для творения зла. Кем созданный? Не важно. Если даже и Богом, это все равно не имеет значения. Такое не должно существовать. Такое должно быть уничтожено.
Ни в Ветхом, ни в Новом завете не найдет отец Алексий слов, которые поддержали бы его сейчас, слов, которые укрепили бы. Но Сашка Чавдаров в этих словах и не нуждался. Он только не мог понять, как же получилось, что его удар, удар, которым убивают, не причинил Зверю ни малейшего вреда.
– Эта комната изначально замысливалась как тюрьма?
– Думаю, да. – Матово-черные глаза задумчиво оглядывают стены. – Безобразный интерьер, не правда ли? Вкус у дизайнера, без сомнения, был, а вот образования очень не хватало. – Зверь чуть виновато пожал плечами. – Я давно собираюсь что-нибудь с этим сделать, но, откровенно говоря, руки не доходят. Да и зачем? Покои отведены для мертвых, для тех, кто живет последние часы, не думаю, что их волнует соответствие стиля и реальной истории.
– Остальная часть дома оформлена иначе?
– Да.
– Зачем тюрьма вам, понятно. А как использовал ее предыдущий хозяин?
– Вы очень любопытная жертва. – Зверь приподнял бровь. – С вами даже интересно. Я не знаю насчет предыдущего хозяина, но дом этот стар. Очень стар. Он строился еще в те времена, когда некоторым людям было позволено многое. Правда, содержали здесь, скорее всего, женщин.
– Что, люди, которым было позволено многое, не могли позволить себе женщин без насилия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Отец Алексий закончил отжиматься и отправился по комнате на руках, машинально считая шаги. Если быть честным с самим собой, то действительно, церковь занималась примерно тем же самым. Так повелось от века. Православие жило за счет подаяния и милостыни. Но церковь и отдавала сторицей. И не только в трудные для Отечества годы. Сколько пожертвований получили школы, больницы, дома престарелых и детские приюты…
Приюты…
«Оправдываешься?» – ехидно поинтересовался священник сам у себя.
И мысль ускользнула. Так же, как ускользала всю ночь.
Убийство. Убийство… Господи, он ведь действительно готов был убить. Тело действовало само, без проблеска мысли. Делал, как учили. И сейчас холодными мурашками по телу запоздалый страх. А если бы убил?! Как быть тогда?
О том, что его самого смерть ждала буквально на следующий день, священник не забывал ни на миг. Спасти себя было необходимо, но не ценой чужой жизни, пусть и жизни убийцы Смерть – таинство страшное и великое, и не людям решать, когда и к кому придет она.
В положенное время появился Зверь. Привез завтрак. Поинтересовался самочувствием. Спокойный и вежливый, как вчера.
Отец Алексий убедился уже, что в ванной не осталось ничего хоть сколько-нибудь опасного. Кран, да. Кран был поставлен на место и прикручен так, что снять его без инструментов было невозможно.
– Задним умом медведь умен, – пробормотал отец Алексий вместо «доброе утро».
– Да толку в нем, – вздохнув, продолжил Зверь. – Вы наверняка придумаете что-нибудь еще. Целый день впереди. Попробуйте порвать простыни на веревку. Если переставить вон то кресло сюда, к дверям, веревку можно будет зацепить за его ножки и протянуть у самого пола.
– Чтобы натянуть, когда вы войдете?
– Ну да.
– Ничего не выйдет. Я думал об этом. От моего кресла до того места, где вы споткнетесь, слишком далеко. А вчерашняя моя попытка нападения убедительно доказывает бесполезность прямой атаки даже с расстояния, куда более близкого. Кстати, ведь я вас ударил. Как же получилось, что на вас ни царапины?
Зверь покачал головой:
– Все разговоры после ужина. Вам принести что-нибудь почитать?
– Не хочу показаться банальным, но, может быть, здесь найдется Библия? Или вы таких книг не держите из принципа?
– Отец Алексий, – укоризненно протянул Зверь. – За кого вы меня принимаете? Не могу сказать, что священное писание – моя настольная книга, но уж для вас-то найдется экземпляр. Правда, без обложки. Очень она твердая и тяжелая. Это ничего?
– Без обложки, это не страшно, – в тон убийце ответил священник, – главное, чтобы без порнографических картинок между страницами.
– Хм… – Зверь, уже стоящий в дверях, задумался. – Удивительно, почему Библия с порнографией пришла в голову вам, а не мне? Ладно, принесу. Без обложки и без картинок.
Ветхий завет выучен уже, казалось бы, наизусть. Сколько же можно читать его и перечитывать, пытаясь открыть для себя что-то новое? До бесконечности, наверное. Особенно сейчас, когда горячим нетерпением налито тело. Когда хочется бить и убивать… как это страшно все-таки. Непривычно, но кажется почему-то таким естественным.
Очень важно понять, как случилось, что удар, который должен был если не убить, то хотя бы оглушить надолго, не нанес ни малейшего вреда.
И не менее важно найти оправдание этой своей готовности лишить жизни другого человека.
«Око за око».
Были времена, когда священники сражались, как солдаты. Погибали и убивали. Значит ли это, что сейчас, здесь, спасая свою жизнь, он, отец Алексий, может убить, чтобы выжить?
В общем, да. Допустимо убийство ради спасения близких или себя самого. Но невозможно служить после пролития крови. Литургия – важнейшая из служб, становится недоступна.
И, по правде сказать, убивать конкретного человека, этого самого Зверя, спокойного, обаятельного, дружелюбного, не хотелось совсем. Это нежелание исчезнет, как только вновь дойдет до дела. В бою очень легко забыть, кто перед тобой – друг или враг. В бою есть противник, и ты должен победить, или победят тебя. Должен убить, или тебя убьют.
Что же смущает?
За что так упорно цепляется разум, что за мысль не дает покоя?
Неприметная внешность.
Не столь уж и неприметная, если приглядеться внимательно. Очертания рта: короткая, словно срезанная верхняя губа. И четко очерченная нижняя. Подбородок выпирает вперед, вызывающий, но не тяжелый, тонкая переносица… Где он видел это?
Позабыв о книге, отец Алексий сорвался с места и влетел в ванную комнату.
Зеркала. Пластиковые, намертво впаянные в стены. Их не разбить, а значит, нельзя использовать как оружие. Но не оружие нужно было сейчас священнику.
Выворачивая шею, скашивая глаза, он пытался разглядеть себя в профиль. Потом сообразил, открыл зеркальную дверцу шкафчика и встал так, чтобы видеть свое отраженное лицо в большом зеркале на стене.
Борода мешала, конечно. Борода и усы. Но не настолько мешали они, чтобы не разобрать те же самые очертания губ, почти такой же подбородок и нос. Типичные. Вызывающе-монголоидные.
– И руки, – усевшись на теплый пол ванной, пробормотал отец Алексий.
Тонкая кость, характерная для семитов, некоторых африканских народов и монголоидов. В Звере не было ярко выраженных семитских черт. Уж тем более не походил Зверь на негра. В его лице вообще не было приметных особенностей. Если не смотреть внимательно. А отец Алексий присматривался, еще как присматривался, когда пытался понять, как же удалось его тюремщику уцелеть после смертельного удара.
– Зверь, – почти простонал священник и бессмысленно уставился в мягко светящийся потолок ванной комнаты. – Зверь.
Как же быть теперь? Как вести себя? Как говорить с ним? И что же он сам, воскресший из мертвых, разве не знает, кого держит в уютной тюрьме, так близко от себя? Так близко. Ближе, чем позволяет здравый смысл и инстинкт самосохранения.
«Око за око».
«Ты же не знаешь ничего, – напоминал себе отец Алексий, – ты ни в чем не можешь быть уверен».
Но, не слушая доводов разума, сердце ли или душа, наитие какое-то свыше или из непроглядной бездны говорили: знаешь. Все знаешь. И во всем уверен. И легко, прочно, как детальки детского конструктора, сцеплялись друг с другом домыслы и факты. Выстраивалась картинка. Горло давилось криком, руки – в кулаки – до боли, до смертной белизны на костяшках.
Как это легко: сложить два и два. Как это невыносимо трудно.
Можно ли считать первым слагаемым монголоидные черты лица и выразительные, тонкие, красивые руки?
Можно ли считать вторым – готовящееся убийство? – И прозвище? Зверь. Не прозвище, а имя. Точнее, фамилия, странная для слуха, но тем не менее настоящая.
– Мам, а знаешь, как его зовут? Зверь!
– Правда? Олежка, кто же тебя так назвал?
– Никто, Гюльнара Ануаровна. – Голос вежливый, чудесная улыбка. – Это фамилия. У меня папа украинец. – И после паузы. Кратенькой. Почти незаметной. – Был.
Эта пауза. Сколько смысла в ней. Бедный ребенок потерял обоих родителей…
Мразь, ах, какая же мразь.
И сияющие глаза Маринки. Сестренка…
Она в таком восторге была от нового своего друга. Пусть не скажешь про него, что он из хорошей семьи, так даже привлекательнее. Романтика. Другие люди, другие отношения, и компания, странная, но интересная. Мама с папой не возражали. Их можно понять. Пусть лучше дочка бегает в какой-то там детский клуб, где есть кому присмотреть за ребятами, где заняты они делом, читают книжки, обсуждают их, чем свяжется с действительно дурной компанией.
А уж Олег, он просто очаровал всю семью. Даже бабушку, убежденную противницу всех и всяческих гостей в доме Чавдаровых. Маринка.
– Отец Алексий…
Священник вздрогнул от этого приятного, спокойного голоса. Поднялся на ноги. И остался стоять. Нельзя поддаться чувствам сейчас. Вообще нельзя поддаваться чувствам. Зверь пристрелит его сразу, как только поймет, насколько опасен стал священник. Как только поймет, что теперь в его клетке тоже сидит зверь.
– Отец Алексий, будьте любезны выйти из ванной и сесть в свое кресло.
Как может он говорить так спокойно? Как может быть Дружелюбным и вежливым? Как…
«Так же, как и ты, – холодно сказал себе священник. – Точно так же».
«Он играет».
Злость отбивала в груди рваные стаккато. И нужно было смирить ее, успокоить, упокоить, удавить.j
«Он просто играет».
Давным-давно, еще в детстве, отец Алексий – тогда его звали Александром, Сашкой, – сам был таким. И они с Олегом… со Зверем, понимали друг друга прекрасно. Дети любят риск. Не зная еще ни настоящей боли, ни настоящего страха, дети играют. Родители могут волноваться, переживать, запрещать что-то. Дети не могут. Не умеют и не хотят. Не для них это.
И Зверь играет.
Он представился своим настоящим именем. Он ничего не скрывает, а если спросить – ответит. Ответит честно. Он предоставил своему пленнику определенную свободу действий. Он знает, что жертва его опасна. И ему это нравится.
Пацан!
Скорее, кошка, привыкшая играть с мышами, но схватившая крысу. И знает уже, что крыса, пожалуй, способна ее сожрать, а остановиться не может.
Или нет?
Отец Алексий проследил, как открылась дверь, и Зверь выкатил тележку с посудой.
Нет.
Ему наплевать. Ему все равно, кого поймал он. Кого хочет убить. Для него не имеют значения события десятилетней давности. Ведь не по Зверю ударили они. Это не его сестру нашли убитой, изуверски убитой. Господи, за что?! Как долго умирала она? Минуты? Часы? Это не его мать сошла с ума, не в силах справиться с горем. Не его отец, раздавленный всеми бедами сразу, начал спиваться, на глазах теряя человеческий облик…
«Ты себя жалеешь, никак? – Отец Алексий упруго поднялся с кресла и начал ходить по мягкому ковру, кружить по комнате бесцельно и бессмысленно. – Вот уж зря. Жалеть надо других. Тех, кому плохо сейчас. Ты свои беды в прошлом оставил. Богу себя вручил. Ты счастлив должен быть».
Быть счастливым. И помнить. Всегда помнить.
Сияющие глаза Маринки.
«Ей выкололи глаза еще живой… живой еще… понимаешь ты?!»
Пьяные крики отца.
«Печень вырезали… а она жила. Глаза выкололи. Жила. Сердце вырвали, а она еще жива была… Да кто же он, дружок твой?! Не человек он. Нет. Он тварь, которой на земле не место!»
И такая черная, злая ярость кипела в душе. Ведь и Олег погиб. Три дня прошло после смерти Маринки, ее еще и не нашли тогда, когда сгорел его интернат. Сгорел. Никто не выжил. Сигнализация сработать не успела. Потом, когда выяснили, кто убийца, Сашка Чавдаров чуть сам не спятил от сознания, что не он, не его руками… Он бы за сестру, за все… Порвал бы на куски, изуродовал, глаза вырвал…
«Сколько эмоций. – Отец Алексий продолжал расхаживать по комнате. Неторопливо. Спокойно. Сколько было эмоций».
А ведь именно благодаря Зверю пришел он к Богу. Понял, что есть в мире зло. И решил, что должно быть добро. Такое же совершенное, абсолютное, беспредельное, как зло, сотворенное с его семьей. Конечно, все случилось позже. Много позже. И понято было многое. И оценено. И переоценено. И смерть Олега стала спасением для Сашки. Спасением от себя и от зла, что жило в его собственной душе. Убийца отомщен, но мстил не человек. И это правильно. Так и должно быть. Бог знает лучше, когда и чей приходит черед.
Присутствие Зверя в доме он ощущал почти физически. Не просто знал, что убийца его сестры где-то поблизости, нет. Чувствовал. Позвоночным столбом осязал.
Не человек стережет его теперь и не зверь даже. Нечто безликое и бессмысленное, живой организм, созданный для творения зла. Кем созданный? Не важно. Если даже и Богом, это все равно не имеет значения. Такое не должно существовать. Такое должно быть уничтожено.
Ни в Ветхом, ни в Новом завете не найдет отец Алексий слов, которые поддержали бы его сейчас, слов, которые укрепили бы. Но Сашка Чавдаров в этих словах и не нуждался. Он только не мог понять, как же получилось, что его удар, удар, которым убивают, не причинил Зверю ни малейшего вреда.
– Эта комната изначально замысливалась как тюрьма?
– Думаю, да. – Матово-черные глаза задумчиво оглядывают стены. – Безобразный интерьер, не правда ли? Вкус у дизайнера, без сомнения, был, а вот образования очень не хватало. – Зверь чуть виновато пожал плечами. – Я давно собираюсь что-нибудь с этим сделать, но, откровенно говоря, руки не доходят. Да и зачем? Покои отведены для мертвых, для тех, кто живет последние часы, не думаю, что их волнует соответствие стиля и реальной истории.
– Остальная часть дома оформлена иначе?
– Да.
– Зачем тюрьма вам, понятно. А как использовал ее предыдущий хозяин?
– Вы очень любопытная жертва. – Зверь приподнял бровь. – С вами даже интересно. Я не знаю насчет предыдущего хозяина, но дом этот стар. Очень стар. Он строился еще в те времена, когда некоторым людям было позволено многое. Правда, содержали здесь, скорее всего, женщин.
– Что, люди, которым было позволено многое, не могли позволить себе женщин без насилия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67