Чтобы каджек, и предлагал какой-нибудь подвох — невероятно. Уж не проверка ли какая, на твердость?
Каджек прочел его мысль.
— Твоя беда — страх. Большинство поражений происходит уже перед битвой. Гребис не боится тебя, а потому вступает в бой, имея незаслуженный перевес. Так что прежде чем приступать, важно, чтобы страха не было и у тебя.
С этими словами он поднес правую руку Карлсену ко лбу и приложился ладонью (холоднющая, как пузырь со льдом). При этом, вызывая дискомфорт, рука, вместо того чтобы теплеть от соприкосновения, леденила еще сильнее. Лоб заныл — пришлось сконцентрироваться, чтобы не податься назад. Начали ощущаться первые симптомы головной боли. Секунд через десять голова будто уже обросла ледяной коростой — зубы, и те ломило.
Неимоверное облегчение наступило, когда каджек, наконец, отвел руку. Голова тяжко пульсировала от холода, будто растягиваясь и сжимаясь, от чего в ушах стояло шипение. Карлсен глубоко вздохнул.
Боль медленно отхлынула: щеки и лоб мелко покалывало, словно лицо только сейчас окунулось в ледяную воду. Восстановившись окончательно, Карлсен почувствовал, что сердце бьется — медленно-премедленно (вроде того антикварного метронома у старого учителя музыки — тик-так, тик-так). Душой владела редкостная невозмутимость, будто кто впрыснул успокоительного.
— Ну вот, теперь готов, — подытожил К-1. — Вглядись в зеркало.
— Он ведь все еще может читать мои мысли? — переспросил на всякий случай Карлсен. Каджек покачал головой.
— Доступа в твой ум у него не будет, только в его зеркальный образ.
Склонившись над зеркалом, Карлсен удивленно увидел там чуть затуманенный образ своего лица — удивленно потому, что стекло казалось просто окном в черное ночное небо. Само лицо висело в пустоте, словно голова отнята была от тела, причем темень придавала ему некую призрач— ность, зыбкость.
Однако прав был каджек: интуиция подсказывала, как именно действовать дальше.
Ум полонили мысли о Клубине — настолько четко и ясно, что возникало подозрение о некоем телепатическом контакте. А может, это просто своеобразный эффект, создаваемый зеркалом. Энергия, чувствовалось, так велика, будто он вступил в какое-то мощное силовое поле или быструю реку. Различие в том, что эта сила стремилась не в каком-то одном направлении: овевающие течения как бы пронизывали пространство и время чуть ли не встречно. Так, должно быть, ощущается какая-нибудь магнетическая воронка: все равно, что присутствовать в клетке с незримой, но на редкость подвижной, вкрадчиво льнущей живностью.
Несколько минут ушло на то, чтобы освоиться с этим странным ощущением — здесь пригодилось теперешнее глубокое спокойствие, иначе было бы непросто. Начав, наконец, чувствовать себя частью этого энергетического водоворота, Карлсен уловил в этом для себя некоторые возможности. Энергетические потоки в некотором смысле подобны были вагончикам, каждый из которых, прежде чем следовать дальше, на секунду притормаживал. В зависимости от нужного направления, можно было «запрыгивать» в него и «ехать». Уносящийся «пассажир» представлял собой не полновесную личность, а лишь некоего наблюдателя, который, отобщаясь, собирал гораздо больше сведений, чем он сам. Иными словами, зеркало походило на телескоп, направляя который, можно было постигать иные сферы времен и мест.
Как-то невзначай вспомнилось о подземных пещерах Криспела. Едва мысль обратилась в этом направлении, как он осознал, что стоит в кабинете у Мэдаха — сам монах сидит за столом, взыскательно разглядывая зажатый меж большим и указательным пальцами желтый кристалл. Мэдах, очевидно, поглощен был работой, но через секунду, явно почувствовав, что за ним наблюдают, растерянно вскинул голову. Понимая, что времени особо нет, Карлсен сменил направление мысли — все равно, что прыгнул в другой «вагон», снова слившись с водоворотом магического зеркала.
Зная теперь принцип действия, времени он не терял: встречу с гребисом нельзя было оттягивать до бесконечности. Мысль о черной тени по-прежнему тревожила, но не настолько, чтобы как-то задевать эмоции — некая часть ума словно лишена была силы реагировать. С уверенностью, исходящей из какой-то глубинной интуиции, он обратился мыслями к Клубину, веля себе попасть в его поле зрения.
Как и с Мэдахом, это произошло мгновенно. Гребис, опершись руками о барьер, одиноко стоял на вершине Броога и озирал окрестности. Личину Люко он успел сменить и смотрелся теперь как при их первой встрече. Однако было и различие. Он теперь казался выше, и было в его согнутой позе что— то странно зловещее, как у стервятника, с хищной зоркостью высматривающего, куда прянуть.
Отсюда было видно, что та самая гора-замок все еще держалась, даром, что главный шпиль исчез, а остатки круглого озера мало чем отличались от мутной лужи.
Карлсен не то чтобы фактически находился на Брооге (он все же сознавал, что смотрит в зеркало), просто картина была настолько достоверна, будто вокруг — трехмерное телеизображение.
Гребис по-прежнему озирал Джиреш, но чувствовалось, что ему вдруг открылось присутствие ненавистного землянина. Выдержав паузу, он, не оборачиваясь, произнес:
— Я удивлен, что ты все еще здесь.
Слова, сами по себе вполне нейтральные, ясно давали понять: скорей, от беды подальше, убирайся к себе на Землю. Со спокойным сердцем (время от этого шло как бы медленнее) Карлсен безошибочно уяснил смысл слов Клубина. Скрытый укол должен был вызвать слепое раздражение, чреватое для противника уязвимостью. Карлсен же отнесся к сказанному с полнейшим хладнокровием, будто они всего-навсего сидели за шахматной игрой.
Наиболее правильным было промолчать. Карлсен так и поступил.
Клубин вынужден был обернуться. Он понял, что, заговорив первым, сам оказался в невыгодной диспозиции, а потому встал молча, ожидая слов от Карлсена.
Сразу же чувствуется: подрастерялся. Не видя к возвращению Карлсена никаких мыслимых причин (кроме, разве что, покончить с собой), он насторожился. Озадачивало и то, что невозможно проникнуть в мозг безумца.
Сходство между этим Клубином и тем, что встречал в Гавунде, было, можно сказать, нарицательным. Тот Клубин смотрелся аскетичным и слегка усталым, с мешками под глазами, выдающими в нем обремененного чрезмерными заботами человека. Этот лучился мощью и полным самовластьем. Налицо была грубая сила того же Люко, только с куда большей уверенностью в могуществе собственной персоны.
Больше всего впечатляли глаза. Даже в Гавунде Клубину непросто было скрывать их проницательность — теперь же они пронизывали силой поистине физической. С внезапной ясностью Карлсен осознал, что сила Клубина — это своего рода разновидность гипноза.
Понятно и то, почему К-1 заблаговременно позаботился о «хитрости». Столкнувшись с такой силой, было бы невозможно устоять, не пошатнувшись. Видимо, потому, что способность страшиться (равно, как и испытывать сильные эмоции вообще) у Карлсена атрофировалась, взгляд гребиса он сумел встретить с таким безразличием, будто рассматривал портрет. Внутренняя сущность в нем обмелела, вроде берега во время отлива, когда обнажаются скользкая прозелень камней и космы водорослей.
Что удивительно, так это то, что внутреннее спокойствие позволяло читать мысли самого Клубина. Не посредством обычного телепатического обмена, а просто за счет повышенной способности оценивать возможности и делать выводы. На этом уровне интенсивности сам рассудок становился формой восприятия.
И это натолкнуло его на мысль, что Клубин подозревает ловушку. Фарра Крайски выдала ему, что Карлсен — боркенаар. Однако до этого момента у гребиса и мысли не было, что хоть что-нибудь может угрожать ему самому. Теперь же он начинал задумываться.
Следовательно, первым делом надо его заверить, — вернее, дать почувствовать это заверение. Получается двойной, если не тройной, блеф. Сила была уже в самой способности бестрепетно сносить взгляд гребиса, тем самым, давая понять, что теперь судят его.
То, что сказать, неожиданно обрисовалось само собой, даром, что блеф подразумевал это скрывать и говорить с некоторой неуверенностью.
— Я почувствовал, что мне перед уходом нужно с тобой переговорить. Ты был со мной очень даже откровенен, если не считать конца. Так что и я теперь позволю себе откровенность.
Клубин ничего не сказал, просто выжидая. Он был на грани растерянности. Незыблемое спокойствие Карлсена никак не вязалось с неуверенным голосом.
С таким видом, будто они все еще сидели в ученическом кафетерии Гавунды, Карлсен заговорил:
— Я считаю, ты вполне прав, утверждая, что эволюция зависит от канализирования большей жизненной силы. Но это знает и каждый преступник в Ливенуортской тюряге. Каждый грабитель, взломщик, насильник стремится канализировать свою энергию для достижения цели. Но они просто не сознают реальности. Они полагают, что простейший метод — это идти прямиком и хватать то, к чему рвался, после чего уже скрываться от последствий.
Беда в том, что это относится не только к преступникам. Любой добропорядочный обыватель, свирепеющий от репортажей о преступлениях, — мол, вешать гадов, и дело с концом, — делает то же самое: идет все так же — напролом.
Когда Крайски обратился к тебе за помощью, ты решил, что забавно будет часок-другой поиграть, используя обаяние, разум и силу аргументов, вместо того, чтобы бросаться приказами или повергать ниц, подобно богу. И все у тебя выходило безупречно. Даже когда я понял, что не все здесь правда, я и тогда был под полным впечатлением — пока ты не попытался доказать опасность знания гибелью Скибора. Тогда до меня дошло, насколько ты отвык хоть как-то учитывать чужую точку зрения.
Впервые за все время жесткий взгляд Клубина чуть вильнул: аргумент пришелся в точку. Карлсен приумолк, понимая, что степень успеха зависит от того, желает ли Клубин чем-то ответить.
— Это все, что ты пришел мне сказать? — спросил тот.
— Нет. Сказать я пришел, что ты заблуждаешься насчет эволюции. Вашей эволюции. Вы как бы возвели дом, но забыли об одной важной части фундамента. И боюсь, что не мешало бы вам разобрать его до той самой части, где все пошло не так.
Говоря, Карлсен догадывался, что слова эти спровоцируют ярость. Именно на это указывала сейчас железная сдержанность, с какой Клубин произнес:
— Ты забыл об одном.
— О чем? — переспросил Карлсен, заранее зная, что сам вызвал такой ответ.
— Что на этой планете повелеваю я, — процедил гребис с холодной яростью. — Я решаю, идти мне назад или нет.
От кулаком сомкнувшейся силы Карлсен лишился дыхания. Только на этот раз боязни не было — лишь удивление, что Клубин по-прежнему ничего не уяснил. Такую боль он испытывал в третий раз, а потому знал, чего ожи— дать. Боль, хотя и интенсивнее, чем прежде, была просто болью — не подточенный страхом, Карлсен мог сносить ее со стоическим безразличием. Не гневило даже то, что гребис силится его уничтожить — жаль только, что ему достало глупости потерять равновесие.
Боль внезапно оборвалась (странно: стадий должно пройти еще достаточно много, прежде чем гребис поймет, что сладить невозможно).
Он без слов смотрел на Клубина. Всякое общение было бессмысленным. Оба понимали: Клубин попытался его убить и сдался, поскольку Карлсен подорвал его безоглядную самонадеянность. Гребис проиграл — это они знали оба.
— Что теперь? — хрипло выдавил Клубин. Твердость во взоре растаяла, сменившись усталостью — той, что была в его глазах при их первой встрече. Снова мелькнуло сравнение с директором разведслужбы, втайне пьющим.
— Решение всецело за тобой, — только и сказал Карлсен.
Зла к гребису он не держал, лишь все ту же печаль. Отозвавшись, он тем самым принял часть бремени на себя: не смог просто осудить и отвернуться. Как инспектор-приемщик, указывающий строителю перестроить дом, триумфа он не чувствовал.
Словно затмением солнца, вершина начала вдруг подергиваться мраком. «Постой!», — окликнул Клубин, но было уже поздно. Карлсен стоял над зеркалом, водоворота уже не чувствуя. На его глазах чернота зеркала начала истаивать.
— Пока не надо, — упредил стоящий рядом К-1.
Карлсен сообразил, что сам же и рассеивает темноту, ослабляя волю, и тотчас сконцентрировался снова, отчего стекло вскоре зачернело полуночной теменью. В центре диска предстало отражение его собственного лица, теперь чистое и неискаженное, как в зеркале. Бесцветное, под стать черно-белому фото, оно напоминало мрамор.
— Теперь выходи, медленно, — позвал К-1.
Как ни странно, Карлсен в точности понимал, о чем он. То, на что он смотрел, было отражением не лица, но его, Карлсена, внутренней сущности. Отражение это предстояло теперь вобрать в себя обратно, с тем, чтобы зеркало утратило свою бездонность. Выход напоминал толчок разгибающихся рук. При этом всю свою концентрацию он направил на то, чтобы запечатлеть лицо своей души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50