– Я узнал тебя, едва ты остановился перед моим шатром. Как думаешь, почему я тебя узнал? Ты увидел мой шатер. А мое лицо – твое лицо.
Сарио ужаснулся.
– Твое лицо?? Но ведь оно старческое!
– Мое лицо древнее, – спокойно, без обиды согласился тза'аб. – Но кости под плотью не изменились. – Он постучал по носу согнутым пальцем. – Ну-ка, Дитя Златого Ветра, погляди еще раз. Глазами художника.
Сарио принял вызов. Задача оказалась легкой – времени отняла совсем немного, да и воображение почти не пришлось напрягать. Ничего удивительного, что старик его узнал даже в праздничной толпе. И обратился к нему, произнеся имя Верро Грихальвы – источника всех бед его рода.
А еще эти чарующие узоры…
Сарио ударил кулаком о ладонь и грязно выругался. И, отвернувшись от полога, взглянул старику в лицо.
– Да, во мне больше тза'абской крови, чем в других. Я самый смуглый. Ну и что с того? Нас всех считают порчеными, екклезия проклинает всех Грихальва без разбора. Какая разница?
– Разница огромная. И во всем. Благодаря ей у тебя есть внутреннее око.
– Какое око? Что еще за око? Старик улыбнулся.
– Зрение художника. Глаз Аль-Фансихирро. Сарио хотел перебить, но старик отмахнулся.
– Что же касается екклезии и всех остальных, кто считает вас порчеными, то они глупцы. Но я бы не назвал их невеждами.
– Не назвал бы? – изумился Сарио. – Да кто еще способен распускать слухи, будто мы вооружились темным колдовством, чтобы перекраивать жизнь, как нам заблагорассудится? Да будь это так… Матра, как жаль, что это не так! Неужели ты думаешь, что мы бы позволили смешивать нас с грязью? Неужели ты думаешь, что мы " бы остались чахлым, вымирающим родом?
– Ты на это способен. – Тза'аб взглянул на Сарио и повторил торжественно:
– Ты на это способен, – Я? Способен? – Сарио расхохотался. – Да в меня никто из наших не верит, а ведь они – Грихальва!
– Насчет колдовства – все правда.
– Правда? Какая еще правда?! Мы – никто!
– У тебя есть сила. – Тза'аб подошел к подушке и осторожно сел. – Иначе ты не заметил бы моего шатра. Он жестом предложил Сарио снова опуститься на ковер. – Тебе надо еще многое узнать. А потому начнем.
– Эстранхиеро, – прошептал Сарио, – почему я должен тебя слушать?
– Потому что ты похож на меня, – незатейливо ответил старик. – Верен тому, что хранится здесь и здесь. – Он коснулся лба и груди у сердца, а затем улыбнулся. – Возможно, ты – это я. Правда, я все еще жив и одновременно не могу быть двумя живыми людьми.
После долгой паузы, до отказа насыщенной изумлением и настороженностью, Сарио криво улыбнулся.
– Ты – моронно луна. Полоумный, верящий, что способен допрыгнуть до луны и сорвать ее с неба. Старик беззвучно рассмеялся.
– Так тебе нужна луна? Всего лишь жалкая луна, когда можно получить Пустыню?
– К чему ты клонишь?
– Для Аль-Фансихирро нет ничего невозможного.
– Для кого? Альфан?.. Как ты сказал?
– Аль-Фансихирро. На тайном языке это означает “искусство и волшебство”. И сейчас я даю тебе первый урок. – В глазах старика поблескивали насмешливые искорки. – Я из ордена тза'абов, священного замка. Это гораздо серьезнее, чем твои санкта и санкто.
– Что еще за орден? Если вроде санкта и санкто, мне он не интересен.
– У нас есть кое-что общее – верность, вера, пожизненное служение. Но у моего ордена другие святыни, люди и методы. – Тза'аб повернулся к ларцу, стоявшему рядом с подушкой, и скрипнул засовом. – Видишь ли, Сарио, независимо от своего возраста и происхождения человек в этом мире способен на многое. Да, я стар, художнику кажусь вырытым из земли покойником, но я вовсе не бесполезен. Я немало знаю и могу кое-чему научить. – Он приподнял крышку, и пахнуло старыми пряностями, мелькнул блестящий зеленый шелк. – Ай, но тебе придется хорошенько поработать головой, чтобы понять меня.
Старик вынул из ларца изящную кожаную тубу. Дрожь пальцев не помешала ему ловко одолеть проволочный узелок и снять с тубы колпачок, после чего с предельной осторожностью извлечь пергаментный свиток. Сарио, стоявший возле полога и готовый сбежать по примеру Сааведры, с возрастающим интересом смотрел, как тза'аб расправляет пергамент. Бережно положив его на ковер и прижав уголки резными золотыми гирьками, старик поманил гостя.
Сарио взглянул на пергамент. И обмер.
– Матра… Матра эй Фильхо! – Неодолимая сила любопытства заставила его опуститься на колени. – Где ты… Откуда у тебя… Матра Дольча, да неужели это возможно?!
– Для Аль-Фансихирро нет ничего невозможного. И тут Сарио наконец уловил тему узора на ковре. На пергаменте он был целиком.
– Номмо Матра эй Фильхо!
– Ай, нет, – возразил старик. – Во имя Акуюба. Но Сарио было не до чужих имен и богов. Его била крупная дрожь, необъяснимый холод пронизывал до костей, до глубины души.
– Ты хоть знаешь, что это такое?
– Страница Кита'аба, – спокойно ответил тза'аб. – Верро Грихальва, твой родич, не целиком его уничтожил.
Сарио пожирал глазами текст, узнавал знакомый почерк, – он уже читал написанные этой рукой строки, хотя впервые видел эту страницу.
"Да, не все погибло… Кое-что Верро отослал домой”.
Да, кое-что Верро отослал домой, подарил семье. С великой гордостью и благоговением старик показывал страницу Фолио, доступного только иллюстраторам Кита'аба – самого священного текста тза'абов. Жители Пустыни считали Кита'аб ключом к своему Богу, а Грихальва – ключом к постижению своего Дара.
У Сарио в горле клокотал, рвался на свободу истерический смех. Он вспомнил, как тайком читал Фолио.
"Опять я забегаю вперед”.
* * *
Гуляющего люда на улицах и площадях не убывало. Сааведра добралась до сокало Грандо, затем до фонтана перед громадой собора. По-прежнему на мраморных ярусах и в чаше кишела детвора. Решительно растолкав малышей, Сааведра забралась на парапет, наклонилась и до плеч погрузила руки в холодную воду. Не думая о намокшей одежде, она зачерпывала воду и с шумом плескала себе в лицо.
Усталости, вызванной жарой и духотой, как не бывало; влага охладила кожу, но не погасила гнев. А в чем его причина, Сааведра не понимала. Старик – всего лишь старик, что он ей сделает? Ну и пускай знает, чья кровь течет в ее жилах. Об этом всем известно, ведь она – Грихальва. Не появись в роду Грихальва дети тза'абов, его бы все равно считали опозоренным из-за тех женщин, фрейлин герцогини Хесминии, похищенных воинами Пустыни.
Нет. Дело все-таки не в похищении, а в изнасиловании, в рождении полукровок. За это потом все кому не лень – и придворные, и святоши – издевались над несчастными фрейлинами, сживали их со свету. Всего лишь две из них не наложили на себя руки. И они не только выносили и родили детей, но и приютили сирот. А потом в Палассо Грихальва всем полукровкам позволили зачинать и рожать. “Екклезия предпочитала, чтобы все обесчещенные фрейлины умерли или отправились в изгнание, бросив детей на произвол судьбы”.
По ее щекам наперегонки бежали прохладные капли. Сааведра крепко – аж костяшки пальцев побелели – держалась за парапет, волосы распустились совсем и окунулись в воду.
"И не было бы тогда чи'патрос. А может, и нерро лингвы. И не ополчилась бы против нас екклезия. И не родилась бы Сааведра Грихальва. И Сарио”.
Веки смежились, слиплись влажные ресницы. Что сейчас делает, о чем говорит старик?
– Белиссима, – прозвучало рядом. – Вы тут одна?
Она вздрогнула. Солнце резануло по глазам, но она разглядела силуэт: высокий мужчина. Разглядела и одежду: скромная рубашка с закатанными рукавами и штаны для верховой езды. – Я сама себе хозяйка.
– Тем лучше.
– Почему? – подозрительно спросила она. – Тебе от меня что-то нужно?
Он рассмеялся.
– Что может быть нужно мужчине от женщины? Она тряхнула головой, откидывая назад мокрые локоны, и ухмыльнулась, когда он отшатнулся от брызг. Торопливо смахнула со лба капли, вытерла ладонями подбородок.
– Мало ли что! Но лишь такой мужчина, как ты, будет выпытывать у молодой женщины, одна она или нет. Он снова рассмеялся, на этот раз тише.
– Фуэга Весперра. Или я не правильно понимаю его суть?
– Тебя интересует вовсе не суть, – возразила она. – А первопричина праздника, его корень.
– О, ты меня раскусила… Ну так почему бы нам не отметить этот праздник самым подходящим образом?
– Я и хочу его отметить самым подходящим образом – одна. И предпочтительно дома.
– Ты жестока! По твоей вине я остаюсь десоладио!
– Но я и сама остаюсь десоладиа. – Она усмехнулась. – Какой пыл! Не остудить ли его в фонтане? – Она зачерпнула воды и плеснула ему в лицо.
– Канна! – взъярился он, и широкая ладонь стиснула ее запястье. – Как ты смеешь?! Утоплю!
– Нет, – послышался другой мужской голос. – Вряд ли. Номмо до'Веррада.
– До'Веррад… – Первый мужчина осекся и поспешил выпустить запястье Сааведры. – Все в порядке. Видите? Все в порядке.
– Вижу, – сурово произнес второй. – Можешь идти, Адеко, если угодно. Хотя это всего лишь дань вежливости. Мне угодно, чтобы ты ушел – командую здесь я.
– Адеко, сейчас, – торопливо согласился первый и скрылся с глаз.
Сааведра одарила своего заступника широкой улыбкой.
– Вы неплохо командуете. Сразу виден природный дар.
– Дар? – Он пожал плечами. – Что вы, это – имя. Оно здесь кое-что значит.
– Имя герцога? Ну еще бы!
– Нет, не герцога. Мое. Этот чирос меня узнал.
– Ваше? Но… Постойте-ка! – Сааведра шагнула в сторону, чтобы солнце не падало в глаза. Да, это он. Она уже видела его издали, а еще – на своем наброске, раскритикованном Сарио. И любимое ругательство Сарио тут же сорвалось с ее уст:
– Мердитто!
– Кто, вы или я? – Дон Алехандро криво улыбнулся. – А, скорее всего, он, этот грубый чирос.
– Ой! – испуганно воскликнула она, пристально глядя ему в лицо. – Ой, как же это я… Ваш нос!
– Мой нос? – Он дотронулся до указанного ею места. – А что с ним не так?
– Нет, не все так… Это я… – Она забормотала, оправдываясь:
– Тень не такая… И складочка вот здесь, видите? – Она коснулась своей переносицы. – Ее нет, я ее убрала.
– Убрала? – Он смотрел на нее в замешательстве. – Регретто, я ровным счетом ничего не понимаю.
– Не понимаете? Ах, да, конечно. – Она смущенно улыбнулась. – Придется начинать заново.
– Что начинать?
– Вас.
– Меня? – Он оторопело заморгал. – То есть… как это? Как это вы начнете меня… заново?
– С помощью мела, – объяснила она. – Или угля. Может быть, и до акварельных красок когда-нибудь дойдет… Писать маслом я не обучена.
Его лицо прояснилось.
– Арртио!
– Арртио, художник, – подтвердила она. – Хоть и посредственный. Так говорят мои учителя, ведь я женщина, а женщинам таланты не нужны, кроме таланта рожать талантливых детей. – Она не понимала, зачем говорит ему об этом. Пустая женская болтовня, только и всего. Но остановиться не могла. Чем раздумывать, кто он и кто она, проще болтать, не давая ему раскрыть рта. – Я, конечно, стараюсь, учусь помаленьку. Надеюсь, еще пригодится… Когда нарожаю детей, снова займусь живописью.
– Почему бы и нет? – Он пожал плечами. – Признаюсь, я никогда не изучал живопись, хоть и знаком кое с кем из арртио. Не возьму в толк, почему нельзя заниматься тем, что вам больше всего по нраву?
Сын герцога. Вот уж и впрямь голубая косточка. Что он знает о жизни за стенами Палассо Веррада?
– Да я бы не прочь, – сказала она. – Но слишком мало осталось времени. От меня ждут детей, а с детьми уйма хлопот. Впрочем, если родится сын и будет признан Одаренным, его у меня заберут. – Сааведра дернула плечом и перевела взгляд с недоумевающего собеседника на фонтан. – Простите, не следовало говорить вам об этом. – Она сделала глубокий, прерывистый вдох. – Граццо, дон Алехандро. Если б не ваша доброта, этот подлец наверняка бы меня утопил. Обязательно помолюсь за вас на ночь, – Моментита! – Он нерешительно протянул руку. – Вы не откажетесь погулять со мной? В такой толпе разговаривать трудно… Вот что! Я угощу вас лимонадом и найду местечко в тени. – Его улыбка была ослепительна. – И клятвенно обещаю не топить вас в фонтане и не докучать непристойными предложениями даже под предлогом Фуэга Весперра.
Он вновь улыбнулся, и Сааведра заметила кривовато выросший зуб, о котором говорил Сарио. У нее запылали щеки.
"Матра Дольча! Нет! Я не могу, не должна! О дон Алехандро…” Она лихорадочно огляделась по сторонам И поняла, в чем причина ее страха и замешательства: над нею высился Катедраль Имагос Брийантос.
– Екклезия ни за что не допустит! Улыбка исчезла.
– Екклезия? Почему? Да что плохого в том, что мы с вами попьем в тени лимонада?
Впервые в жизни она произнесла свою фамилию не с гордостью, а с ужасом:
– Я… Грихальва.
– Правда?
Напрасно она искала на его лице признаки отвращения и негодования.
– Так вот почему вы заговорили об искусстве. Ваш род славен художниками.
Меньше всего в эту минуту она ожидала услышать такие слова. Только вежливость, впитанная чуть ли не с материнским молоком, помогла найти подобающий ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53