– Они управляют нашей жизнью от рождения до смерти, что хотят, то и делают с нами. И если тебя здесь найдут, нам несдобровать.
"Какой нервничает! Я и не подозревала, что он так чувствителен”.
– Они с тобой говорили?
– Нет еще. – Он раздраженно смахнул прядь волос, закрывавшую глаз. – Они не знают, где я. И пока не узнают, им меня не найти.
Она понимающе кивнула и усмехнулась – Сарио никогда не видит то, чего ему, очень не хочется видеть.
– Найдут. Когда обыщут весь палассо, придут сюда. Он тихо выругался.
– Тогда я скажу тебе то, ради чего пришел. – Он сунул руку в карман и достал сложенный лист бумаги. – Я написал. На. Она развернула лист.
– Что это?
– Рецепт, – сдавленным голосом ответил он.
– Рецепт?
«Да что он, совсем спятил?»
– Это Томас рассказал. Она нахмурилась.
– Но зачем? Ингредиенты странные какие-то… В пищу не годятся. И для живописи…
– Никакие они не странные, – заверил он ее. – Все будет понятно, если почитать Фолио. Она чуть не смяла бумагу.
– Сарио, но мне же нельзя читать Фолио!
– А я прочел. Кое-что. – Он сел рядом с ней на койку, наклонился, вгляделся в каракули на ветхом листке. – Эти слова любому непосвященному должны казаться бессмысленными. Но я знаю секрет. Томас объяснил, как это делать, и дал рецепт.
Она все еще пребывала в замешательстве.
– Сарио, я не понимаю. Зачем ты мне это показываешь? Он вдохнул быстро и звучно, а потом торопливо и не очень разборчиво сказал:
– А затем… Я хочу, чтобы кто-нибудь знал. Ведра, мне нужно, чтобы ты узнала, прежде чем я начну.
– Начнешь? – подозрительно спросила она. – Эй, Сарио! Что ты затеял?
Взгляд его был мрачен, лицевые мышцы напряжены, руки крепко сцеплены, но все равно Сааведра заметила, что они слегка дрожат.
– Ведра, надо что-нибудь сделать. Я должен. Ты думаешь, из-за чего Томас?.. Он так и не понял, что такое Пейнтраддо Чиева. Вернее, понял, но слишком поздно.
Она тоже не поняла.
– А ты?
– Я понял. Только что. Поэтому я и должен кое-что сделать, иначе…
– Сарио!
–..меня убьют.
– Убьют? Тебя? Сарио, да ты с ума сошел! За что?
– Неоссо Иррадо, – прошептал он.
– О нет… Сарио, у тебя что-то с нервами…
– Потому-то меня и прозвали так. Неоссо Иррадо. Сааведра рассмеялась, но смех получился жалкий.
– Сарио, это потому, что ты невыносим. Нарушаешь правила, огрызаешься, пристаешь с расспросами, все делаешь из-под палки…
– Точь-в-точь как Томас.
Этот довод насторожил ее. Она посмотрела на бумагу с бессмысленным набором слов, пытаясь найти причину страха Сарио. То, что страх был, не вызывало сомнений, но была и решимость. Сарио сделает, что задумал. Сааведра не знала больше никого, кто бы так охотно шел на любой риск.
, – Что это? – спросила она напрямик. – Что такое Пейнтраддо Чиева, если не простой автопортрет? У Сарио дернулся уголок рта.
– Способ управления, – ответил он. – Тайный. То, что мы с тобой видели в кречетте.
Память мигом нарисовала ярчайшими красками ту картину.
– Наказание, – хрипло сказал он. – За беспокойство, доставленное старшим. За нарушение компордотты. За то, что ты Неоссо Иррадо.
– О нет…
– Томас был Неоссо Иррадо. Вывод буквально напрашивался.
– Ну так ты не будь им! – воскликнула она. Он поморщился, словно от боли.
– Ведра, от меня это не зависит. Я над собой не властен.
– Властен! Прекрати, и все Не огрызайся, не задавай каверзных вопросов, не нарушай правил, блюди компордотту…
– Как же ты не понимаешь?! Когда от меня требуют, чтобы я занимался ерундой, или когда я могу что-нибудь сделать не как положено, а как лучше, – я не могу промолчать! Я не могу закрывать глаза на очевидное… это же нечестно! Недостойно моего таланта! И ты это знаешь! Знаешь!
Она знала. Потому что испытывала те же чувства, что и он.
– Меня ослепят, – тоскливо предрек он. – Как Томаса. Изувечат мой талант, как его руки.
Она уже знала, как это происходит.
– Сарио…
– Мне придется это сделать… Разве не понимаешь? Чтобы предотвратить… Томас знал способ, но он опоздал. Он рассказал, как писал автопортрет, какие вещества использовал… Но он ни о чем не догадывался. А я теперь знаю доподлинно.
У нее пересохло во рту.
– Как, Сарио? Как ты остановишь Вьехос Фратос?
– Я их перехитрю, – пообещал он. – Я еще маленький… да, слишком маленький, но и меня, конечно, скоро проверят. И, конечно, обнаружат, что мое семя бесплодно. И тогда. Ведра, они будут знать. Им нужно лишь последнее подтверждение… Тому, что уже и так известно. Тому, что живет здесь, в моей душе. – Он коснулся груди. – Я знаю, что я – Одаренный.
– Да, – взволнованно промолвила она. – Я всегда это знала.
– А значит, я опасен. Я должен буду выполнить свое предназначение, ведь иначе мне и рождаться не стоило… а они захотят, чтобы я был послушен. Для этого-то и нужен Пейнтраддо Чиева. – Он хрипло и часто дышал. – Если его изменить, изменится и тело.
– Да.
Она своими глазами видела, как в тайной кречетте это делали Вьехос Фратос. Тщательно, аккуратно, с изумительным мастерством превращали изображенного на картине юношу в сморщенного, криворукого слепца – и с Томасом происходило то же самое. Потом Сарио повредил картину, и Томас погиб.
– Матра, – прошептала она, прижимая к губам дрожащую руку. – Матра эй Фильхо…
– Я напишу для них картины, все, какие закажут, – сказал Сарио. – Буду слушаться во всем, отдам Пейнтраддо Чиеву. Но не первый. Не единственный. Не настоящий. Настоящий я оставлю себе. Спрячу. И только ты будешь знать мою тайну.
Глава 7
Мейа-Суэрта – город многих лиц, многих сердец. Чье лицо увидишь, чьего сердца коснешься, зависит от таких предсказуемых вещей, как место рождения, ремесло, дар, красота и, конечно, состоятельность. Но подлинный дух города – в его непредсказуемости, в бьющем через край жизнелюбии его обитателей, даже тех, кто родился за его пределами. В Мейа-Суэрте бодрости и энергии недостает разве что покойникам, да хранят их вечный сон Матра эй Фильхо.
Старику не хотелось умирать в Тайра-Вирте, не хотелось ложиться в ее землю, не хотелось, чтобы его покой оберегали Мать и Сын. Он верил в другое божество – мужского пола, с обильным и здоровым семенем, с тьмой-тьмущей сыновей. Ему-то и молился старик. Этот бог не настолько легкомыслен, чтобы лишать благословения нерожденных или новорожденных, о которых не знаешь, доживут ли до зрелых лет.
Старик многое знал о Тайра-Вирте, но далеко не все понимал. Чуть ли не половина его жизни прошла в селах и городах герцогства, и в Мейа-Суэрте, наверное, он встретит свою смерть. Но все здесь было и осталось для него чужим. Все без исключения.
Мейа-Суэрта не жестока, она просто не желает его понять. Если наказывает, то без гнева. И равнодушной ее не назовешь – голодом не уморит. Но все-таки это не Тза'аб Ри.
Но что же такое Тза'аб Ри, если посмотреть правде в глаза? Руины. Череда страшных бедствий добила разгромленную в войне страну. Всему виной, конечно, безумие религиозного фанатика, но для этого дряхлого старца безумны те, кто так считает. Да покарает их Акуюб за кощунство!
Как можно этого не понимать? Все здешние земли отняты у Тза'аба Ри. Только безнадежный глупец способен упрекать царство за желание вернуть утраченное, возродить былое могущество, остановить вторжение коварных чужеземцев.
Да, они были хитры, те, что потом стали называть себя тайравиртцами в честь этого щедрого, зеленого края. Они просачивались незаметно, притворялись мирными и законопослушными.
Будто бы для них всего важнее спокойная жизнь и благополучие их семей.
Но слишком много чужих осело на этой земле. И они почитали не Акуюба, а Матерь и Сына. И потому Пророк, Наисвятейший Властелин Златого Ветра, почерпнул мудрости в Кита'абе – Священной Книге, хранящей речения Акуюба, единственного Бога сущего.
Старик видел Кита'аб, вернее, его останки. Своими глазами – слава всемилостивейшему Акуюбу! – глядел на святыню его родины, страницы с благословенными письменами, с чудными узорами на полях, с дивными рисунками в тексте. Книгу ту, перемежая труд молитвами, создали великие искусники, верные слуги Пророка.
И на страницах Священной Книги Акуюб назидал, что из всех стран его империи самая любимая – Тза'аб Ри, и волею Божьей наделена она несметными богатствами и благочестивым людом, и да оборонит святое воинство те богатства и тот люд в ее нерушимых границах.
В ее границах.
И тогда призвал к себе Пророк Златого Ветра самых достойных, и научил их, и вдохновил Святым Именем Акуюба, и нарек Всадниками Златого Ветра, и послал защитить границы от алчных пришельцев.
То было началом дейны.
То было началом конца.
Старик вздохнул. Как давно это было? Вечность назад! Сколько молитв, сколько смертей! Ныне Тза'аб Ри лежит в руинах, а сам он ютится в самопровозглашенном герцогстве, в столице Бальтрана до'Веррады, чьи предки сокрушили Всадников Пророка, и его город, и его сердце и с помощью грозных и преданных витязей, таких, как Верро Грихальва, уничтожили Кита'аб.
Старик не хотел жить по обычаям Тайра-Вирте. Впрочем, когда-то жил – в Тза'абе Ри многие строили себе кирпичные дома, но на Соборе Всадников роскошь была запрещена до возвращения потерянных земель. Воинам пришлось обзавестись шатрами и научиться жить без корней. Гораздо умнее витать вместе со Златым Ветром, сказал Пророк, чем навеки врастать в жалкий клочок земли или грязные мостовые города.
И они витали со Златым Ветром. Целыми днями не слезали с коней, даже спали в седлах или продуваемых ветром шатрах.
Теперь у него ни коня, ни седла. Правда, есть шатер… и маленький Тза'аб Ри – его собственный Тза'аб Ри – на земле, ныне зовущейся Тайра-Вирте.
Стоя в крошечном шатре, старый воин улыбнулся. Затем медленно, под хруст суставов, опустился на колени для молитвы.
Другие, сломленные напастями, тщась объяснить необъяснимое, называли Акуюба слабым Богом – за то, что допустил столько смертей, а Пророка сочли безумцем. Но старый Тза'аб был спокоен и тверд в вере. На все есть своя причина; нельзя усомниться в Акуюбе и остаться праздником. Надо просто верить ему и молиться.
Он верил. Наступит день, когда Бог откликнется на его мольбы. Когда-нибудь все вернется. Тза'аб Ри оживет в сердце человека, пусть даже этот человек будет чужой крови, пусть даже он родится в стране, которая ныне зовется Тайра-Вирте. Да, из сердца врага выйдет спаситель Акуюба, второй Пророк. Об этом старику сказала магия, и в чужом краю он жил, возможно, не только волею обстоятельств, но еще и ради Избавителя.
Лучше умереть, чем прозябать среди нечестивых язычников, но Акуюб не дарует смерти. Поэтому старик будет жить, как прожил десятки лет, с верой в будущее, ибо его судьба предопределена.
* * *
Алехандро недовольно морщился. За его спиной стоял задник – чудовищных размеров ширма из фиолетового велюрро, с золотой бахромой и массивными кистями. Она не скрадывала, лишь приглушала полифонию летнего дня: гудение пчел среди красного плюща за настежь растворенным окном, песенные дуэли пересмешников, изредка – взрывы смеха садовников, ухаживающих за клумбами на внутреннем дворе.
Но в комнате, где стоял мальчик, доминировали иные звуки, более прозаичные и оттого утомительные: монотонное гудение Сарагосы Серрано вперемешку с полными самодовольства восклицаниями, обращенными к мольберту, перед которым стоял придворный художник. А еще – скрип мела по плотной загрунтованной бумаге и свист воздуха, втягиваемого и выпускаемого сложенными в куриную гузку губами.
А за спиной наследника жил, дышал, манил к себе мир. Алехандро стоял как на раскаленных угольях. В нем закипало раздражение, грозилось вырваться наружу, если только он сам не вырвется из этой комнаты. Сколько можно терпеть эту пытку?! Он не для того рожден, чтобы стоять столбом перед этим узколицым павлином в малиновой парче и слушать противное мычание.
Он скривился еще сильнее.
Оторвав взгляд от наброска, Серрано вежливо запротестовал:
– Нет… эйха, нет, дон Алехандро. Нельзя ли снова приподнять подбородок, граццо? Потерпите еще чуть-чуть, всего лишь моментик, эн верро…
Алехандро не приподнял подбородок. И не перестал кривиться.
– Граццо, дон Алехандро…
Но дон Алехандро не внял мольбе.
– Хватит, – заявил он, принимая нормальную позу. – Ты слишком долго возишься.
– Дон Алехандро, подлинное искусство не терпит суеты…
– Другие художники так не копаются. – Мальчик подошел к мольберту, взглянул на набросок и состроил брезгливую мину. – Это не я.
Сарагоса выдавил неестественный смешок.
– Оригиналы редко себя узнают… Помилуйте, дон Алехандро, это вы, и никто иной. Не будьте слишком строги к грубому наброску, ведь это всего лишь начало…
– Я тут совсем не похож на себя.
– Пока, может, сходство и не полное, но все изменится, дон Алехандро, когда я возьму кисть…
Алехандро замотал головой и сказал с юношеской непреклонностью:
– Итинераррио и уличные художники гораздо лучше рисуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
"Какой нервничает! Я и не подозревала, что он так чувствителен”.
– Они с тобой говорили?
– Нет еще. – Он раздраженно смахнул прядь волос, закрывавшую глаз. – Они не знают, где я. И пока не узнают, им меня не найти.
Она понимающе кивнула и усмехнулась – Сарио никогда не видит то, чего ему, очень не хочется видеть.
– Найдут. Когда обыщут весь палассо, придут сюда. Он тихо выругался.
– Тогда я скажу тебе то, ради чего пришел. – Он сунул руку в карман и достал сложенный лист бумаги. – Я написал. На. Она развернула лист.
– Что это?
– Рецепт, – сдавленным голосом ответил он.
– Рецепт?
«Да что он, совсем спятил?»
– Это Томас рассказал. Она нахмурилась.
– Но зачем? Ингредиенты странные какие-то… В пищу не годятся. И для живописи…
– Никакие они не странные, – заверил он ее. – Все будет понятно, если почитать Фолио. Она чуть не смяла бумагу.
– Сарио, но мне же нельзя читать Фолио!
– А я прочел. Кое-что. – Он сел рядом с ней на койку, наклонился, вгляделся в каракули на ветхом листке. – Эти слова любому непосвященному должны казаться бессмысленными. Но я знаю секрет. Томас объяснил, как это делать, и дал рецепт.
Она все еще пребывала в замешательстве.
– Сарио, я не понимаю. Зачем ты мне это показываешь? Он вдохнул быстро и звучно, а потом торопливо и не очень разборчиво сказал:
– А затем… Я хочу, чтобы кто-нибудь знал. Ведра, мне нужно, чтобы ты узнала, прежде чем я начну.
– Начнешь? – подозрительно спросила она. – Эй, Сарио! Что ты затеял?
Взгляд его был мрачен, лицевые мышцы напряжены, руки крепко сцеплены, но все равно Сааведра заметила, что они слегка дрожат.
– Ведра, надо что-нибудь сделать. Я должен. Ты думаешь, из-за чего Томас?.. Он так и не понял, что такое Пейнтраддо Чиева. Вернее, понял, но слишком поздно.
Она тоже не поняла.
– А ты?
– Я понял. Только что. Поэтому я и должен кое-что сделать, иначе…
– Сарио!
–..меня убьют.
– Убьют? Тебя? Сарио, да ты с ума сошел! За что?
– Неоссо Иррадо, – прошептал он.
– О нет… Сарио, у тебя что-то с нервами…
– Потому-то меня и прозвали так. Неоссо Иррадо. Сааведра рассмеялась, но смех получился жалкий.
– Сарио, это потому, что ты невыносим. Нарушаешь правила, огрызаешься, пристаешь с расспросами, все делаешь из-под палки…
– Точь-в-точь как Томас.
Этот довод насторожил ее. Она посмотрела на бумагу с бессмысленным набором слов, пытаясь найти причину страха Сарио. То, что страх был, не вызывало сомнений, но была и решимость. Сарио сделает, что задумал. Сааведра не знала больше никого, кто бы так охотно шел на любой риск.
, – Что это? – спросила она напрямик. – Что такое Пейнтраддо Чиева, если не простой автопортрет? У Сарио дернулся уголок рта.
– Способ управления, – ответил он. – Тайный. То, что мы с тобой видели в кречетте.
Память мигом нарисовала ярчайшими красками ту картину.
– Наказание, – хрипло сказал он. – За беспокойство, доставленное старшим. За нарушение компордотты. За то, что ты Неоссо Иррадо.
– О нет…
– Томас был Неоссо Иррадо. Вывод буквально напрашивался.
– Ну так ты не будь им! – воскликнула она. Он поморщился, словно от боли.
– Ведра, от меня это не зависит. Я над собой не властен.
– Властен! Прекрати, и все Не огрызайся, не задавай каверзных вопросов, не нарушай правил, блюди компордотту…
– Как же ты не понимаешь?! Когда от меня требуют, чтобы я занимался ерундой, или когда я могу что-нибудь сделать не как положено, а как лучше, – я не могу промолчать! Я не могу закрывать глаза на очевидное… это же нечестно! Недостойно моего таланта! И ты это знаешь! Знаешь!
Она знала. Потому что испытывала те же чувства, что и он.
– Меня ослепят, – тоскливо предрек он. – Как Томаса. Изувечат мой талант, как его руки.
Она уже знала, как это происходит.
– Сарио…
– Мне придется это сделать… Разве не понимаешь? Чтобы предотвратить… Томас знал способ, но он опоздал. Он рассказал, как писал автопортрет, какие вещества использовал… Но он ни о чем не догадывался. А я теперь знаю доподлинно.
У нее пересохло во рту.
– Как, Сарио? Как ты остановишь Вьехос Фратос?
– Я их перехитрю, – пообещал он. – Я еще маленький… да, слишком маленький, но и меня, конечно, скоро проверят. И, конечно, обнаружат, что мое семя бесплодно. И тогда. Ведра, они будут знать. Им нужно лишь последнее подтверждение… Тому, что уже и так известно. Тому, что живет здесь, в моей душе. – Он коснулся груди. – Я знаю, что я – Одаренный.
– Да, – взволнованно промолвила она. – Я всегда это знала.
– А значит, я опасен. Я должен буду выполнить свое предназначение, ведь иначе мне и рождаться не стоило… а они захотят, чтобы я был послушен. Для этого-то и нужен Пейнтраддо Чиева. – Он хрипло и часто дышал. – Если его изменить, изменится и тело.
– Да.
Она своими глазами видела, как в тайной кречетте это делали Вьехос Фратос. Тщательно, аккуратно, с изумительным мастерством превращали изображенного на картине юношу в сморщенного, криворукого слепца – и с Томасом происходило то же самое. Потом Сарио повредил картину, и Томас погиб.
– Матра, – прошептала она, прижимая к губам дрожащую руку. – Матра эй Фильхо…
– Я напишу для них картины, все, какие закажут, – сказал Сарио. – Буду слушаться во всем, отдам Пейнтраддо Чиеву. Но не первый. Не единственный. Не настоящий. Настоящий я оставлю себе. Спрячу. И только ты будешь знать мою тайну.
Глава 7
Мейа-Суэрта – город многих лиц, многих сердец. Чье лицо увидишь, чьего сердца коснешься, зависит от таких предсказуемых вещей, как место рождения, ремесло, дар, красота и, конечно, состоятельность. Но подлинный дух города – в его непредсказуемости, в бьющем через край жизнелюбии его обитателей, даже тех, кто родился за его пределами. В Мейа-Суэрте бодрости и энергии недостает разве что покойникам, да хранят их вечный сон Матра эй Фильхо.
Старику не хотелось умирать в Тайра-Вирте, не хотелось ложиться в ее землю, не хотелось, чтобы его покой оберегали Мать и Сын. Он верил в другое божество – мужского пола, с обильным и здоровым семенем, с тьмой-тьмущей сыновей. Ему-то и молился старик. Этот бог не настолько легкомыслен, чтобы лишать благословения нерожденных или новорожденных, о которых не знаешь, доживут ли до зрелых лет.
Старик многое знал о Тайра-Вирте, но далеко не все понимал. Чуть ли не половина его жизни прошла в селах и городах герцогства, и в Мейа-Суэрте, наверное, он встретит свою смерть. Но все здесь было и осталось для него чужим. Все без исключения.
Мейа-Суэрта не жестока, она просто не желает его понять. Если наказывает, то без гнева. И равнодушной ее не назовешь – голодом не уморит. Но все-таки это не Тза'аб Ри.
Но что же такое Тза'аб Ри, если посмотреть правде в глаза? Руины. Череда страшных бедствий добила разгромленную в войне страну. Всему виной, конечно, безумие религиозного фанатика, но для этого дряхлого старца безумны те, кто так считает. Да покарает их Акуюб за кощунство!
Как можно этого не понимать? Все здешние земли отняты у Тза'аба Ри. Только безнадежный глупец способен упрекать царство за желание вернуть утраченное, возродить былое могущество, остановить вторжение коварных чужеземцев.
Да, они были хитры, те, что потом стали называть себя тайравиртцами в честь этого щедрого, зеленого края. Они просачивались незаметно, притворялись мирными и законопослушными.
Будто бы для них всего важнее спокойная жизнь и благополучие их семей.
Но слишком много чужих осело на этой земле. И они почитали не Акуюба, а Матерь и Сына. И потому Пророк, Наисвятейший Властелин Златого Ветра, почерпнул мудрости в Кита'абе – Священной Книге, хранящей речения Акуюба, единственного Бога сущего.
Старик видел Кита'аб, вернее, его останки. Своими глазами – слава всемилостивейшему Акуюбу! – глядел на святыню его родины, страницы с благословенными письменами, с чудными узорами на полях, с дивными рисунками в тексте. Книгу ту, перемежая труд молитвами, создали великие искусники, верные слуги Пророка.
И на страницах Священной Книги Акуюб назидал, что из всех стран его империи самая любимая – Тза'аб Ри, и волею Божьей наделена она несметными богатствами и благочестивым людом, и да оборонит святое воинство те богатства и тот люд в ее нерушимых границах.
В ее границах.
И тогда призвал к себе Пророк Златого Ветра самых достойных, и научил их, и вдохновил Святым Именем Акуюба, и нарек Всадниками Златого Ветра, и послал защитить границы от алчных пришельцев.
То было началом дейны.
То было началом конца.
Старик вздохнул. Как давно это было? Вечность назад! Сколько молитв, сколько смертей! Ныне Тза'аб Ри лежит в руинах, а сам он ютится в самопровозглашенном герцогстве, в столице Бальтрана до'Веррады, чьи предки сокрушили Всадников Пророка, и его город, и его сердце и с помощью грозных и преданных витязей, таких, как Верро Грихальва, уничтожили Кита'аб.
Старик не хотел жить по обычаям Тайра-Вирте. Впрочем, когда-то жил – в Тза'абе Ри многие строили себе кирпичные дома, но на Соборе Всадников роскошь была запрещена до возвращения потерянных земель. Воинам пришлось обзавестись шатрами и научиться жить без корней. Гораздо умнее витать вместе со Златым Ветром, сказал Пророк, чем навеки врастать в жалкий клочок земли или грязные мостовые города.
И они витали со Златым Ветром. Целыми днями не слезали с коней, даже спали в седлах или продуваемых ветром шатрах.
Теперь у него ни коня, ни седла. Правда, есть шатер… и маленький Тза'аб Ри – его собственный Тза'аб Ри – на земле, ныне зовущейся Тайра-Вирте.
Стоя в крошечном шатре, старый воин улыбнулся. Затем медленно, под хруст суставов, опустился на колени для молитвы.
Другие, сломленные напастями, тщась объяснить необъяснимое, называли Акуюба слабым Богом – за то, что допустил столько смертей, а Пророка сочли безумцем. Но старый Тза'аб был спокоен и тверд в вере. На все есть своя причина; нельзя усомниться в Акуюбе и остаться праздником. Надо просто верить ему и молиться.
Он верил. Наступит день, когда Бог откликнется на его мольбы. Когда-нибудь все вернется. Тза'аб Ри оживет в сердце человека, пусть даже этот человек будет чужой крови, пусть даже он родится в стране, которая ныне зовется Тайра-Вирте. Да, из сердца врага выйдет спаситель Акуюба, второй Пророк. Об этом старику сказала магия, и в чужом краю он жил, возможно, не только волею обстоятельств, но еще и ради Избавителя.
Лучше умереть, чем прозябать среди нечестивых язычников, но Акуюб не дарует смерти. Поэтому старик будет жить, как прожил десятки лет, с верой в будущее, ибо его судьба предопределена.
* * *
Алехандро недовольно морщился. За его спиной стоял задник – чудовищных размеров ширма из фиолетового велюрро, с золотой бахромой и массивными кистями. Она не скрадывала, лишь приглушала полифонию летнего дня: гудение пчел среди красного плюща за настежь растворенным окном, песенные дуэли пересмешников, изредка – взрывы смеха садовников, ухаживающих за клумбами на внутреннем дворе.
Но в комнате, где стоял мальчик, доминировали иные звуки, более прозаичные и оттого утомительные: монотонное гудение Сарагосы Серрано вперемешку с полными самодовольства восклицаниями, обращенными к мольберту, перед которым стоял придворный художник. А еще – скрип мела по плотной загрунтованной бумаге и свист воздуха, втягиваемого и выпускаемого сложенными в куриную гузку губами.
А за спиной наследника жил, дышал, манил к себе мир. Алехандро стоял как на раскаленных угольях. В нем закипало раздражение, грозилось вырваться наружу, если только он сам не вырвется из этой комнаты. Сколько можно терпеть эту пытку?! Он не для того рожден, чтобы стоять столбом перед этим узколицым павлином в малиновой парче и слушать противное мычание.
Он скривился еще сильнее.
Оторвав взгляд от наброска, Серрано вежливо запротестовал:
– Нет… эйха, нет, дон Алехандро. Нельзя ли снова приподнять подбородок, граццо? Потерпите еще чуть-чуть, всего лишь моментик, эн верро…
Алехандро не приподнял подбородок. И не перестал кривиться.
– Граццо, дон Алехандро…
Но дон Алехандро не внял мольбе.
– Хватит, – заявил он, принимая нормальную позу. – Ты слишком долго возишься.
– Дон Алехандро, подлинное искусство не терпит суеты…
– Другие художники так не копаются. – Мальчик подошел к мольберту, взглянул на набросок и состроил брезгливую мину. – Это не я.
Сарагоса выдавил неестественный смешок.
– Оригиналы редко себя узнают… Помилуйте, дон Алехандро, это вы, и никто иной. Не будьте слишком строги к грубому наброску, ведь это всего лишь начало…
– Я тут совсем не похож на себя.
– Пока, может, сходство и не полное, но все изменится, дон Алехандро, когда я возьму кисть…
Алехандро замотал головой и сказал с юношеской непреклонностью:
– Итинераррио и уличные художники гораздо лучше рисуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53