Вообще-то Лазарь уже давно, с месяц, наверное, чувствовал: что-то не то.
Фира постоянно где-то задерживалась, у нее невесть откуда завелось
огромное количество дел, а так бывает всегда, когда человеку плохо у себя
дома. Все ее раздражало и выводило из себя, а, особенно, почему-то
невинная просьба Лазаря не звать его больше никакими Олежками, Леликами и
Ляликами. Раньше и внимания бы не обратила, может быть, даже с уважением
бы отнеслась, а теперь:
- Ах, Лазарь? Понимаю... Это у тебя такая форма протеста. Мол, ничего
не скрываю и даже горжусь. Очень, о-очень смело, ты у нас прямо какой-то
Жанна д'Арк.
- Ты чего это?
- Потому что противно! Кукиш в кармане. Герой - борец за идею. Ты бы
еще магендовит надел.
- Надо будет - и надену, вон, датский король с королевой, когда
немцы...
- Слыхала. Ты мне про этот случай рассказывал раза три... позволь,
четыре раза. Но ты, к сожалению не король, тебе ничего надевать не надо, у
тебя, как говорится, факт на лице.
- Я не понимаю, - вконец растерялся Лазарь, - ты что, антисемиткой
сделалась?
- Просто, миленький, дешевки не люблю. Лазарь ты? Великолепно!
Гордишься своим еврейством? Браво-браво-бис! Не нравится, когда кривят
рожу на твой пятый пункт? Противно, что любой скобарь в трамвае может,
если пожелает, обозвать жидовской мордой, и ничего ему за это не будет? И
мне, представь, противно. Только причем же здесь "Лазарь"? Будь
последовательным. Уезжай!
- Ты что это, Фирка, обалдела?
- испугался. Вот она, цена твоего гражданского мужества.
- Подожди, ты что, серьезно?
- Я-то серьезно, я о-очень даже серьезно, а вот ты со своими
тявканьем из подворотни, с вечным "я бы в морду...".
- Ты действительно хочешь уехать? В Израиль?
- А это уже второй вопрос: куда? Важно, что _о_т_с_ю_д_а_. Ясно?
- Ладно, Фира, давай поговорим... хотя я не представляю себе, чтоб
ты... У тебя что-то случилось!
- Ну, знаешь, это уж вообще! "Случилось"! А у тебя ничего не
случилось, ни разу, Лелик, то есть, тьфу! Лазарь Моисеевич? Это не тебя ли
как-то не приняли на филфак с золотой медалью? И не ты ли тут вечно рвешь
и мечешь, когда твой доклад читает на каком-нибудь симпозиуме в Лондоне
ариец с партийным билетом?!
- Тише ты.
- Тише?! Вот-вот. Надоело! Их - по морде, а они - тише! Чего ж не
врезать? Да брось ты сигарету, мать увидит, будет орать!
- Не увидит. А меня ты напрасно агитируешь, я тебе могу привести и не
такие примеры.
- Ну, так что ж?
- А... таки плохо. Как в том анекдоте. Плохо, Фирочка. И все-таки я
не уеду.
- Боишься? Мол, подам заявление, с работы выгонят, а разрешения не
дадут. Так?
- Если уж честно, - и это. Но не во-первых, даже не во-вторых. А
во-первых то, что здесь, видишь ли, моя родина. Мелочь, конечно.
- Родина-мать?
- Да, уж как тебе угодно: мать, мачеха, тетя, а только - Родина, и
никуда от этого не деться.
- Какая там тетя? Какое отношение имеешь к России ты, Лазарь
Моисеевич, еврей, место рождения - черта оседлости? Нужен ты ей, со своей
сыновней любовью, как Тоньке Бодровой ее незаконный Валерик!
- Это черт знает что! Мне дико, что это мы, ты и я, ведем такой
разговор. Лично я не верю в генетическую любовь к земле предков, может
быть, потому не верю, что сам ее не чувствую. Конечно, кто чувствует -
пускай едет, всех ему благ...
- ...А тебе и здесь хорошо.
- Нет. Не хорошо. Но, боюсь, что лучше нигде не будет. И - почему
такой издевательский тон? Неужели я должен объяснять тебе, что я тут
вырос, что я, прости за пошлость, люблю русскую землю, русскую литературу,
а еврейский просто не знаю. Кто там у вас главный еврейский классик?
- У _н_а_с_?! Ну, вот, что, - Фира стояла посреди комнаты, сложив
руки на груди, - мне этот разговор противен. И ты сам, прости, пожалуйста,
тоже. Это психология раба и труса.
- А катись ты... знаешь куда! - разозлился Лазарь. - подумаешь,
диссидентка! Противен - и иди себе, держать не стану!
Фира тут же оделась и ушла на весь вечер. Может быть, у нее на работе
завелся какой-нибудь сионист? Их теперь полно, героев с комплексом
неполноценности и длинными языками.
Лазарь долго стоял на кухне у окна и курил в форточку. Наконец он
решил, что, скорее всего, Фирку кто-нибудь обругал в автобусе или в
магазине, у нее-то внешность - клейма негде ставить, прямо Рахиль
какая-то. Конечно противно! Только нет из этого положения выхода, как она,
глупая, не понимает?! Евреям всегда было плохо и должно быть плохо.
"Успокоится, тогда и поговорим", - решил Лазарь.
Но Фира не успокоилась. И вот в Новогоднюю ночь, сидя за накрытым
столом, она при свекрови официально заявила мужу, что намерена с ним
развестись из-за несходства характеров и политических убеждений.
Роза Львовна сразу сказала, что у нее болит голова, и она идет спать.
А Лазарь выслушал следующее:
- Это счастье, что у нас нет детей, хотя я знаю, что вы с матерью за
глаза всегда меня за это осуждали. Развод мне нужен немедленно. Мы с тобой
чужие люди. Слабых не ругают, их жалеют, но мне жалости недостаточно, мне,
для того, чтобы жить с человеком, нужно еще и уважение, в его нет.
Тут Лазарь тихо спросил:
- Ты меня больше не любишь? У тебя кто-то другой?
- Не люблю, - отрезала Фира, - а есть другой или нету - в этом
случае, какая разница? Твоя приспособленческая позиция мне не подходит. Я
считаю: кто не хочет ехать _д_о_м_о_й_, тот пусть идет работать в ГБ!
- Можно утром? А то сейчас ГБ, наверно, закрыто, - спросил Лазарь,
машинально откусывая от куриной ноги.
- Вытри подбородок, он у тебя в жиру, - с отвращением сказала Фира. -
Я ухожу. Возьму пока самое необходимое.
Она вышла из-за стола, и через пять минут Лазарь услышал, как
хлопнула дверь - видно, самое необходимое было собрано заблаговременно.
Лазарь подвинул к себе фужер с недопитым шампанским, налил туда водки
и медленно, не чувствуя вкуса, выпил. Выпил, вытер рот тыльной стороной
ладони и посмотрел на часы.
"Пол-второго. Куда она? Впрочем, транспорт работает всю ночь".

6
Бодрова Тоня Новый гол, почитай, и не встретила: забежала в
одиннадцать часов к Семеновым, посидела, поздравила всех с наступающим,
оставила Валерку, как договаривались, до второго, - и домой. Дуся:
останься да останься, а Антонине ну, ей-богу, неохота, не почему-либо, а
такое настроение, решила спать лечь не поздно, чтобы утром выглядеть, как
человек. Потому что Анатолий точно сказал: зайду первого днем. Ему
вообще-то верить не больно можно, бывало и раньше, обещает: жди, а сам не
явится, но в этот раз другое дело, в этот раз чего ему врать, как ушел
тогда, еще в августе, она за ним не бегала, не звала, хотя и знала: с
Полиной живут плохо - пьянка каждый день, а после пьянки - драка.
Тридцатого вечером встретились в булочной, Антонина сделала вид,
будто не признала, отвернулась, берет "городскую", а руки, как не свои,
уронила булку на пол, пришлось платить - кассирша там вредная, разорется,
а булка вся в грязи. Только вышла на улицу, Анатолий тут как тут, за ней.
- Гражданочка, извиняюсь, не знаете, сколько время?
Больше четырех месяцев Антонина каждый день, да не по одному разу,
все представляла себе, как это будет, как они увидятся, и решила вести
себя не грубо, но так, чтоб он понял - гордость и у нее есть. И, если она
тогда выла, как ненормальная, и чуть не за ноги его хватала, только чтоб
не уходил, то теперь с этим уже все, и перед ним, как говорят, другой
человек. Пусть подозревает, что у нее кто-то есть, пусть не думает.
Но получилось по-другому. Про гордость она забыла, стала болтать
какие-то глупости, мол, как живешь, а он, - нерегулярно, - говорит. - Что
же нерегулярно-то? У тебя жена молодая. А он: - во-первых, она мне жена
только для прописки, а, во-вторых, ты на ее рожу погляди, одно слово -
сзади пенсионерка, спереди пенсионерка. Антонине бы сказать, что некрасиво
так - о женщине, а она наоборот: лицо, - говорит, - можно и полотенцем
прикрыть, а дальше такое сказала, что и вспоминать неудобно. Главное,
говорит, сама чувствует - не то, не так надо с ним разговаривать, а
остановится не может, вот и верно, что язык без костей. А Анатолию,
кобелю, нравится, хохочет, доволен, боялся небось, что Антонина будет
скандалить, а чего ей скандалить, хотела бы, еще летом морду бы Полине
начистила, далеко ходить не надо, в одном дворе живут.
Что-то еще говорил Анатолий, - хорошо, дескать выглядеть стала,
поправилась, Антонина, вроде бы, отвечала, что надо, а сама только думала
- сейчас ведь уйдет, вот сейчас - попрощается и все, и опять только жди,
да гляди в окно - не идет ли мимо, и опять жди, и ночи эти проклятые,
когда такое, бывает, приснится, что утром вспомнишь и в жар кидает.
А он вдруг: чего же на Новый год не приглашаешь?
- Так ведь, Толя, Новый год - семейный праздник, в кругу семьи. Как
тебя Полина отпустит? Или ты с ней вместе ко мне собираешься?
"И что это я говорю? Вот теперь-то он и скажет - шутка, мол, привет
семье, до новых встреч, чаю, бомбина!"
- Нет, конечно, смотри сам. Если хочешь, заходи. Хоть в Новый год,
хоть первого.
- Первого? Порядок. Если не прогонишь, приду в два часа, готовь
пол-банки.
Вот, так и договорились. Придет. Чего ему врать, сам предложил, не
напрашивалась. Придет.

Комнату свою Антонина, конечно, вылизала, себе купила новое платье
цвета морской волны и приталенное. Это ведь еще надо найти - пятьдесят
второй размер и по фигуре, у нас на полных шьют, как на старух, мешки, а
не платья, даже обидно.
Тридцать первого сбегала к знакомой парикмахерше, сразу после гимна.
Зато первого к часу дня была уже готова - платье, как влитое, на груди
кулон, колготки, правда, порвала, когда натягивала, потому что импортные.
У заграничных баб не ноги, а палки, а у нас ноги фигуральные, вот и тесно.
Ну да ничего, подняла петлю, сойдет.
Потом накрыла на стол. Скромненько, не очень, чтобы очень, потому что
не покупать она мужика собирается за какую-то ветчину или икру. Поставила
огурчики соленые, шпроты, "еврейский" салат (Роза Львовна научила: творог,
чеснок мелко порубить, зелень - можно укроп, можно петрушку) ну и там сыр,
колбасы "Советской" твердокопченой триста грамм, у себя в магазине
выпросила. Сволочи все же Катька с Валентиной, как надо что из бакалеи,
так "Тося" да "Тося", и она им конечно все оставляет, а у них вечно по сто
раз проси, унижайся...
Короче говоря, стол получился не то, что богатый, но приличный. А
водки, как просил, купила пол-литра. И хватит. Это с Полиной они пускай
пьянствуют, Тоня не Полина, что раньше было, то прошло. и вспоминать
нечего.
В холодильнике, конечно, была еще "маленькая" и две бутылки пива на
запас, но это - как получится.
Анатолий пришел точно в два. Снял в передней пальто, и Антонина даже
обалдела, никогда таким его не видела. Костюм цвет беж, галстук весь
переливается, волосы курчавые, а она уж забыть оказывается, успела, какие
у него красивые волосы.
Пошли в комнату. Антонина говорит:
- Ну, ты даешь. Прямо, как из загранки.
А он хохочет:
- Это ты прямо в точку, костюм у меня импортный, маде ин Поланд. Ну,
что видела костюмчик? Больше не увидишь.
Снимает пиджак, вешает на стул, галстук туда же, и - за брюки.
Антонина села на оттоманку и молчит, что говорить, не знает. Он брюки
снял, хохочет, как чокнутый:
- Чего рот раззявила, деревня? Надо быть современной женщиной, к тебе
не кто-нибудь, а любовник пришел. Раздевайся.
Антонина встала и опять стоит, молчит. С одной стороны, конечно,
приятно, что он считает ее за современную женщину и не просто выпить
пришел, но с другой стороны, у них, может это и принято, а у нас не
привыкли еще.
А он стоит, в чем мать родила, одни носки оставил с полуботинками, и
ухмыляется.
- Ну чего? Раздевайся да побыстрее!
Антонина смотрит - он берет со стола бутылку, наливает ей стопку,
себе стопку, и говорит:
- Пей, давай, тогда, может, смелее станешь, а то как все равно -
дурочка. Французские кинофильмы смотрела?
Не ругаться же с ним, не для того пол-года ждала. Антонина взяла
стопку, выпила. Ладно. Французская жизнь, так французская, хорошо хоть
сорочку новую надела, нейлоновую. Сняла свое платье морской волны, а он:
все снимай, тут тебе не ателье мод и не поликлиника. А сам еще наливает.
Антонина хотела погасить лампочку, а он: еще чего? Дикость, - говорит, -
или может, ты у нас с браком? Не помню, чего у тебя там не хватает, вроде,
всего полно и все на месте. Ну, что с ним поделаешь, - шутник!
В общем, она разделась, стоит, а что дальше - не знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9