А мистер Петухов, профсоюзная
шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а
одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая
жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне
Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только
по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно
оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж
потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И
ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным
образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так
называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь
Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит
наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят
по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в
ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических
платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать,
страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в
грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак,
веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев,
сидящих напротив. Немцы, кстати, и сидят иначе, и сигарету держат как-то
красиво, и лица у всех культурные. Ведь вот - выпили, а никто не красный,
не потный, не орет и руками не машет.
И, главное, не встанешь, не закричишь: "Товарищи!" то есть, конечно:
"Господа! Я не такой, как эти! Я все понимаю, мне смешно и противно
смотреть на них, так же, как и вам! Это, ей Богу, не я покупаю в аптеке
медицинский спирт и напиваюсь, как свинья у себя в номере, а потом начинаю
горланить на весь отель! Не я с утра до вечера дуюсь в холле в подкидного
дурака! Не я под джазовую музыку пляшу в ресторане "цыганочку" или топчусь
в медленном танго, как допотопный сервант. Не я это! Не я!"
Тонко улыбаются нарядные западные люди, кажется, если бы можно,
выкинули бы сейчас фотоаппараты и кинокамеры, запечатлели бы на память
дикарей. Но - нельзя, неприлично.
А наши понятия-то такого не имеют - "неприлично", им все прилично,
вопят на весь зал, пялятся по сторонам и еще шуточки отпускают - у нас,
мол, танцуют лучше и одеваются наряднее. Кретины! Неандертальцы! Толпа!
Так они сводили его с ума там, в Болгарии. А теперь - вот она Родина.
Родина - мать. Перемать. Россия, сплошь состоящая из них, из этих...
На второй день после приезда зашел днем в "Север" пообедать и сразу:
"Глаза есть? Не видите - стол убран? Ах, видите. Так чего садитесь?.. Мест
нет? А у нас - людей нет. Вы к нам работать пойдете?" Сервис!
Можно было, конечно, показать ей Кузькину мать, чтобы знала с кем
имеет дело, хамка, да связываться противно, тем более, был не один, с
начальством. Еще, слава Богу, ему, Петухову, теперь не нужно стоять по
очередям за продуктами, на дом возят...
...Ах, скажите, пожалуйста: на дом! Благодетели. Купили за банку
паршивого кофе! Да, если уж на то пошло, насрать ему на их растворимый
кофе и лососину! Да и на икру, если на то пошло! Не хлебом единым! Орут
везде, что у нас - права человека, а в городе ни одного ночного бара.
Только на валюту, на доллары. В занюханной Болгарии, тоже мне еще - Запад,
сколько угодно этих баров! И девочки! Только не для нашего брата девочки,
для нашего брата - руководитель Павлов, он тебя и...
...Болгария... А где-то есть еще и Париж. Есть и Швейцария. И
Штаты...
В гробу я видал этот вонючий кофе!
- Сашенька, почему так поздно? - робко спросила Таня, когда Петухов в
третий раз явился домой в половине восьмого.
- Автобус сломался, - с горделивой скорбью отрезал он.
- Автобус?! Почему - автобус? А где Василий Ильич?
- А пускай твой Василий Ильич другую жопу возит! Ясно?! - заорал
Петухов. - Сдалась мне их поганая "Волга"! И пайков больше не будет,
поняла? Попили кофеев, хватит! Обойдешься чаем "Краснодарским" сорт второй
и городской колбасой!
- Что случилось, Саша? У тебя неприятности? - Танечка уже плакала.
- Приведи в порядок лицо! - завизжал Петухов. - Не женщина, а чучело!
Плевал я! Принципы надо иметь! Дешево купить хотите, граждане-товарищи!
Долго еще бушевал Александр Николаевич, хлопая дверью, выкрикивал
лозунги о демократических свободах, о том, что никому не позволит душить и
попирать. Потом улегся на диван с транзистором и на всю квартиру включил
"Голос Америки".

3
В середине декабря месяца Наталья Ивановна Копейкина случайно узнала,
что в субботу в магазине "Океан" с утра будут давать баночную селедку.
Новый год был уже вот-вот, и поэтому Наталья Ивановна с Дусей Семеновой и
недавно прощенной Тоней Бодровой за час до открытия отправились занимать
очередь. Марья Сидоровна, которой тоже предложили, сказала, что ей не до
селедки, плохо себя чувствует, и женщины решили взять две банки и
разделить: по пол-банки Тютиным, они старые люди, надо помочь, и пол банки
Дусе. Антонине хорошая селедка очень бы кстати, так как Анатолий все же
обещал первого зайти. Это надо: с лета ни разу не вспомнил, а тут... нет
слов, одни буквы. А Валерку тогда заберут к себе с ночевкой Семеновы.
Селедку, действительно, отпускали, очередь шла быстро, так что к
десяти часам все трое, довольные, стояли с банками на трамвайной остановке
напротив метро "Площадь Мира". Погода была ясная, светило солнце.
Трамваи не шли, на остановке собралась огромная толпа, говорили:
кто-то должен проехать из аэропорта, не то король, не то кто из наших, и
движение - перекрыто. Минут через десять появилась милицейская машина,
принялась кричать в мегафон, загнала всех на тротуар, давка началась
невероятная. И в этой давке Антонина внезапно почувствовала, что в глазах
у нее темнеет, ноги отнимаются, кругом зеленая мгла, как с хорошей
поддачи, и что она не соображает, где находится и зачем.
Сколько времени продолжалось такое состояние, Антонина никогда потом
сказать не могла, но, когда очнулась, увидела, что сидит на скамейке около
автобусного вокзала, а рядом с ней сидят и Наталья Ивановна, и Дуся, обе
бледные, не в себе и без сумок.
- Чего со мной? - спросила Антонина слабым голосом, но ей не
ответили. Как выяснилось, ответить ей и не могли, потому что ни Семенова,
ни Копейкина не знали, что и с ними-то произошло, как, например, попали
они с остановки на эту скамейку, а главное, где их сумки с деньгами и
банки с селедками. Обе они, как и Антонина, оказывается, видели только
зеленую мглу и туман среди ясного дня.
- Несомненно - вредительство, - предположила Наталья Ивановна, и
женщины с ней согласились.
Посидев с пол-часа, придя в себя и переговорив, они решили все же
ничего никому не рассказывать, все равно не поверят и еще засмеют, а
деньги, которые дала им на селедку Тютина, собрать между собой и вернуть.
Про банки же сказать, что их не давали, а была мороженая треска с
головами.

4
А ведь и верно: совсем скоро Новый год. Кажется, только что прошли
ноябрьские, а через неделю опять праздник. Все скоро в этой жизни, так что
и уследить не успеешь.
Петр Васильевич Тютин праздник Новый год любил и всякий раз
радовался: смотри, пожалуйста, опять дожил - и ничего, сам, вон, с
Некрасовского рынка (придумал какой-то болван назвать рынок именем
великого писателя!) сам с Мальцевского рынка елку приволок. Приволок,
украсил, подарки разложил, а как же? - придут внуки, Даниил и Тимофей.
Нравился Петру Васильевичу Новый год, а все-таки главными праздниками
у него были другие. День Советской Армии и, самый важный, это, конечно,
Праздник Победы. Новый год - больше для внуков, для жены с дочерью, а это
- собственные его.
В эти дни Петр Васильевич надевал на серый костюм орден Красной
Звезды и Отечественной второй степени, прикалывал медали и шел к Петру
Самохину, тезке, другу и однополчанину. У Самохина была большая квартира,
и это уж, как говорится, создалась такая хорошая традиция - по праздникам
собираться у него. Приходили ребята без жен, выпивали умеренно, пели,
вспоминали. И если кто в десятый раз принимался рассказывать один и тот же
случай, никогда не одергивали и не поправляли, мол, не так было, путаешь,
старый хрен; этого у всех дома хватало, наслушались от родных деток,
которым, что ни скажи - в глазах тоска - скоро ли он кончит, надоел, все
одно и то же, да одно и то же. А товарищи те и послушают, а если у кого
слезы, дело-то стариковское, не заметят, виду не подадут, а не то что
сразу охать да бегать с валидолами. Одно слово: мужская дружба
фронтовиков.
Интересное дело, сколько времени прошло после войны, больше двадцати
лет Тютин отработал на заводе мастером, на отдых вышел как полагается, с
почестями, никто не гнал, сам захотел, и друзья были, а вот, пожалуйста,
остались от этих заводских друзей только поздравительные открытки к
календарным датам. И от завкома - открытки, и от партбюро. А эти парни, с
которыми в войну самое дольшее три года вместе был, да что - три года,
некоторых и года не знал, - эти мужики до самой, видно, смерти, до
последнего дня. Почему так?
Встречи с фронтовыми товарищами считал теперь Петр Васильевич
единственным и главным делом своей жизни, только с ними, с ребятами,
чувствовал, _к_т_о_ он такой, _ч_т_о_ сделал, _к_а_к_и_е_ дороги прошел,
потому что личное - это личное, это для женщин, а мужчина для другого
живет. Но все меньше, с каждым разом меньше народу собиралось у Петьки
Самохина на праздники. В прошлый день Победы только трое пришли, остальные
- кто болел... Встречались вообще-то последнее время довольно часто, но те
встречи были далеко не праздничные, да и какие это встречи, это -
проводы...
Так что не от злобы или плохого характера, не от жестокости Петр
Васильевич мучил жену похоронными разговорами, а потому что видел -
подходит время, и смерть представлялась ему последним заданием, которое
скромно и с достоинством предстоит ему выполнить на земле. А только дурак
полагает, будто умереть можно кое-как и безответственно. Пускай, дескать,
родственники беспокоятся и хлопочут, а мне что - лег себе в гроб, руки
крест-накрест и спи, дорогой товарищ.
Петр Васильевич недаром был ветераном и солдатом, он, может, потому и
войну без ранений прошел, с одной контузией, что все умел и привык делать,
как следует, хоть окоп вырыть, хоть автомат смазать. А теперь - это тебе
не окоп, тут надо решить ряд важных вопросов: материальное обеспечение
жены, то есть, конечно, вдовы, распорядок ее дальнейшей жизни, организация
похорон. Естественно, и в этих делах не на родственников рассчитывал
Тютин, а на боевых товарищей, знал, что помогут Марье Сидоровне и внуков
не оставят, но надо же и самому руки приложить. Как раз сегодня утром он
принялся составлять список: фамилии и адреса тех, кого обязательно надо
пригласить, чтобы проводили его в последний путь, но жена, увидев этот
список, ударилась в такой рев, дура старая, что Тютин разозлился, скомкал
бумагу, сунул в карман и ушел, хлопнув дверью, в сад на прогулку. Вот
ведь, ей богу, бабий ум! Курица и курица. Будет потом метаться, кудахтать,
кого позвать, как сообщить, где найти. Самой же приятно: пришли проститься
с мужем хорошие люди, никто не побрезговал, вот, пожалуйста, фронтовые
друзья, а это - рабочий класс, товарищи, ученики, смена то есть. А тут -
руководство, Ладно... Допишет он свой список потом, без нее, Допишет и
спрячет в стол, в тот ящик, где ордена и документы. Понадобятся когда
ордена, начнет искать, найдет и список.
...Петр Васильевич Тютин шел себе воскресным утром в валенках по
узкой дорожке среди сугробов, смотрел на белые патлатые деревья, на
простецкое, светленькое небо, на глупую мордастую снежную бабу с палочкой
от мороженного вместо носа, журнал в кармане мятым списком, думал и вдруг
так расхотелось ему помирать, так стало страшно и неохота провалиться из
этого уютного обжитого мира куда-то во тьму, где наверняка, ничего
хорошего нету, что вытащил он скомканную бумажку с фамилиями, торопясь,
бросил в мусорную урну и, как мог быстро, подволакивая ноги, - чертовы
валенки по пуду весят! - пошел прочь. Надо еще конфет купить, а то в
магазинах уже завтра будут очереди - жуткое дело.

5
В ночь под Новый год Фира сказала мужу, что она его больше не любит.
Это же надо еще суметь - выбрать такой день для подобного разговора!
1 2 3 4 5 6 7 8 9