Я согласилась, хотя ужас обуял меня. Тогда Блэз сказал мне: «Он придет сегодня ночью. Я дам тебе напиток, который усыпит твою волю и рассудок. Оставь дверь открытой и погаси все лампы, как сделала бы по доброй воле неразумная дева. Затем ложись нагая на свою постель». Я так и поступила и скоро забылась глубоким сном. Помню только, как вдруг почувствовала непомерную тяжесть — на себе, и боль — внутри, потом, прежде чем снова погрузиться в небытие, я как в тумане увидела огромную тень, неподвижно и безмолвно стоявшую перед моей постелью. Я проснулась испачканная и в крови. Именно так ты и был зачат, Мерлин, сын дьявола, мой сын. Я не помнил себя от страха. Моему измученному воображению поочередно являлись образы дьявола — то ярко-красного, как огонь, то черного, как ночь, то отвратительного, то прекрасного, то жестокого, то задумчивого, овладевавшего с яростью и нежностью, словно полновластный хозяин, белым и священным телом моей матери. И вдруг безумная круговерть остановилась, и я отчетливо увидал его лик. То был лик короля, моего деда.
Я не знал, был ли я избранником или изгоем, как не знал, сделает ли меня судьба первым или последним среди людей. Я только почувствовал, что, как бы она ни сложилась, я буду навсегда исключен из числа простых смертных, и я ясно ощутил тяжкий гнет одиночества.
— Как только ты родился, мой отец забрал тебя к себе во дворец и препоручил заботам кормилицы, потому что он непременно хотел самолично, с помощью Блэза, дать тебе воспитание, достойное государя. Он не пожелал держать все это в тайне, поскольку собирался перед всем миром объявить тебя своим законным наследником. К тому же длинные языки моих слуг разнесли слух о моей беременности, относительно которой не было единого мнения, была ли она просто греховной, и в таком случае я заслуживала смерти, или же сверхъестественной, — тогда следовало обратиться к суду отцов Церкви, которые решили бы мою судьбу. Король устроил открытое разбирательство. Незадолго до того, как я предстала перед судьями, он пришел ко мне и сказал, чтобы я ничего не боялась, потому что он не допустит, чтобы мне причинили какое-нибудь зло. На суде Блэз был моим защитником и утверждал, что я была лишь орудием — орудием страдательным, что было чистой правдой, и слепым, что было ложью, — Божественного Провидения, чьей целью было создать из хаоса человека, способного победить хаос. И то ли его красноречие их убедило, то ли из-за страха, который им внушал король, но только судьи объявили меня невиновной и подтвердили, что твое рождение было доказательством победы Бога над мятежным разумом, а также и абсолютной победы веры над знанием. Таким образом, использовав эти лицемерные и подневольные свидетельства, король и Блэз смогли смыть позор, но не подавили глухое недоверие и плохо скрываемый страх, которые отделили меня от людей, окружив пустыней, в которой, быть может, живешь уже и ты. Я бросилась в изучение наук, но из пищи они сделались лекарством, отчего приобрели горький привкус и имели то странное действие, противоположное их подлинному призванию, что, постигая их, я не только не приближалась к истине, но безнадежно удалялась от нее. Потому что, равно неспособная как к вере, так и к знанию, я замкнулась в изучении случайных следствий, тогда как главные причины оставались мне недоступны. Я больше не знаю, кто такой король, — тот, кого я считала своим отцом. Я больше не знаю, кто такой Блэз, которого я считала разумом мира. И я не знаю, кто ты — Мерлин.
— Я твой сын, мама, и я люблю тебя. Она приблизилась и, обхватив меня руками, крепко сжала в своих объятиях. Прижавшись головой к ее нежной груди, я вдыхал аромат ее тела. По тому, как вдруг судорожно вздрогнула ее грудь и дрожь сотрясла все ее члены, я почувствовал, что она плачет, но не мог постичь, что означали эти безмолвные слезы, взволновавшие меня до глубины души. Меня переполняла страсть, которая достигла предела, едва успев родиться, — страсть, которая, я знал, никогда уже не оставит меня и в которой я столь же ясно видел чистую любовь, сколь и безудержное желание слиться с ней: мой рано созревший в детском теле разум уже мог постичь природу этих вещей.
— Ты никогда больше не будешь жить в пустыне, потому что я заменю тебе всех людей, насколько я по своей природе и возрасту способен на это, — я стану твоим сыном и мужем.
Мы разделили с ней ужин. Потом я смотрел, как ее слуги готовят ее ко сну. И когда она возлегла на ложе, я разделся и лег рядом с ней. И до самой зари, когда меня наконец сразил сон, я в упоении гладил и ласкал ее тело, не уставая повторять «мама» — слово, неизвестное мне до сих пор. И она отвечала на мои ласки, покрывая меня поцелуями и произнося нежные слова любви. И с тех пор я проводил возле нее каждую ночь, чувствуя себя одновременно любящим сыном и нежным возлюбленным.
_5_
Армии бриттов и саксов, построившись в боевые порядки, смотрели друг на друга в молчании, нарушаемом только ржанием коней и бряцанием мечей. Равнина то вспыхивала тысячью огней, которые отбрасывали сверкающие на солнце стальные доспехи, то вдруг небо закрывала плотная гряда хмурых туч, в которых глухо погрохатывал гром, и тогда земля и люди скрывались в сумрачной мгле. Все — на небе и на земле — было полно грозных предзнаменований.
— Это будет великая битва, мой юный принц, мудрое дитя, наш общий отец, — сказал мне весело Утер. — Даст Бог, военная удача будет не так переменчива, как небо. Сегодня вечером эта земля будет кроваво-красной, цвета саксонской крови — была бы на то воля Господня, а за мной дело не станет. И он засмеялся. Утер больше всего на свете любил войну. Почти все логрское королевство уже покорилось ему. Вортигерн погиб, заживо сгорев в своем лондонском дворце. В самом начале войны большая часть бриттских войск узурпатора при известии о том, что Пендрагон и Утер находятся вместе с моим дедом во главе вторгшейся армии, присоединилась к последней и провозгласила своим законным государем старшего сына Констана. Но Пендрагон хотел получить корону только из рук своего покровителя, короля Уэльса. За время войны он показал себя незаурядным вождем и мудрым стратегом, а Утер — непревзойденным воином, но оба беспрекословно повиновались власти и приказам моего деда, в наивысшей степени соединявшего в себе эти воинские доблести. Отряды саксов, которые Вортигерн, боясь возвращения сыновей Констана и измены своих солдат, разместил на юге королевства, и которые обосновались и благополучно простояли там более пятнадцати лет, не участвовали в войне и собрались теперь, чтобы встретить соединенные армии Уэльса и Логриса на равнине к западу от Венты Белгарум.
Мой дед поднял меч. Бескрайние ряды всадников всколыхнулись, за ними — пешие воины. Прямо на нас, построившись острым клином, двинулись саксы, словно хотели прорвать наши порядки в том месте, где находились вожди. Они испускали громкие крики и изрыгали проклятия и оскорбления. Планомерное безмолвное приближение правильных шеренг бриттов было еще ужаснее. Король во второй раз поднял меч. Всадники расступились. Они разделились на две равные части, открывая для удара саксонского клина плотные ряды пеших воинов. Конница бриттов во весь опор поскакала вокруг вражеской армии и замкнула окружение за ней. Это была сеть ретиария против меча мирмиллона. Резня началась. В течение нескольких часов окружение удерживалось. Первые ряды саксов были изрублены в куски. Большинство воинов, стиснутые в середине своими же товарищами, были скованы и не могли броситься на врага. Наконец наброшенная сеть была прорвана в двух местах. Людской поток, вырвавшись из смертельных тисков, устремился наружу через проделанные бреши.
Мой дед и Пендрагон с несколькими сотнями конных деметов были отрезаны от Утера, который оставался с главными силами кавалерии и большей частью пехоты. Саксы воздвигли между ними непреодолимую преграду. Они ограничивались тем, что отбивали атаки Утера, приберегая всю свою ярость для двух королей, оставшихся без прикрытия. Эти последние скоро оказались в смертельной опасности. Деметы, на которых обрушились полчища врагов, стояли насмерть, не отступая ни на шаг. Пендрагон сражался доблестно. Но ни один воин не мог сравниться с королем Уэльса. Его огромный меч ломал шлемы и щиты, отрубал руки и ноги и кромсал черепа, на мгновение создавая вокруг него кровавую пустоту, которую немедленно заполнял новый, еще более яростный вал нападающих. Ловкий, могучий и неутомимый, он не один раз был ранен, но каждая рана, вместо того чтобы ослаблять его, казалось, только еще сильнее разжигала в нем воинственный дух. То была живая легенда — Лев и Дьявол, — и он убивал без устали. Вдруг Пендрагон, пронзенный копьем в живот, рухнул на холку своего коня и соскользнул вниз. Мой дед спрыгнул на землю, встал впереди него и продолжал бой пешим. Видя это. Утер — он тысячу раз уже рисковал жизнью, пробиваясь им на помощь и безуспешно пытаясь прорвать ряды саксов, — обернулся к своим воинам и закричал:
— Ко мне, заячьи душонки! Они убивают ваших королей! Сюда, грязные лежебоки! Пусть вас порубят на куски, трусливое семя! Вы, логры, тридцать лет служившие вонючему псу, умрите же за мужа! Алой кровью смойте черный позор ваших душ, если только и кровь ваша еще не отравлена предательством! И с бешенством отчаяния бросился он в самую гущу вражеских рядов. Охраняемый в тылу самыми преданными деметами короля, я посильнее хлестнул моего коня и, прежде чем они успели меня остановить, направил его в прорыв, пробитый атакой Утера.
Оглушительный рев валлийцев и логров поглотил все вокруг. Я увидел, как они бегут на врага со звериной яростью, удесятеренной нанесенным им оскорблением. Это был ураган, и он смел все на своем пути. В рядах саксов началась паника. Бой отодвинулся на несколько миль, освободив то место, где, словно скала, стоял перед распростертым на земле телом Пендрагона мой дед. Я остался один перед ним, посреди горы из мертвых тел — красноречивого свидетельства беспощадности, с которой он защищался. Он был ужасен. Покрытый кровью с головы до ног, он, казалось, держался на ногах только благодаря нечеловеческому усилию и чудовищной воле. Его голова вздрагивала, как у смертельно раненного хищного зверя, который в отупении наступающей смерти собирает последние силы, чтобы продлить еще немного свою жизнь. При каждой судороге с его лица стекал и падал на траву кровавый дождь. Он воткнул меч в землю и оперся о него.
— Еще слишком рано, — прошептал он. — Спускаются тени. Слишком рано. Нужно преследовать их. Обещай мне, Мерлин.
— Я клянусь тебе, отец. Он бросил на меня странный взгляд и упал замертво. Мои стражи догнали меня. Они с плачем окружили тело короля — это были его самые старые товарищи, они были рядом с ним во все время его царствия. Я один не проливал слез и в смятении чувств, обуревавших меня, сам не знал, любил ли я или ненавидел этого человека.
Пендрагон был еще жив. Я велел перенести обоих королей в шатер и обмыть их раны. На ту рану, что Пендрагон получил в живот, было ужасно смотреть. Я сшил ее разошедшиеся края, но я достаточно понимал во врачебном искусстве, чтобы определить, что он был обречен. Он не издал ни единого стона. Мой дед был иссечен сотней ран, через которые — хотя ни одна из них и не была смертельной — жизнь вытекла вместе со всей его кровью. Их красная сеть пересекала белые нити его старых шрамов. И это гигантское истерзанное тело, словно побежденное наконец совершенное орудие войны, выражало собой со всей безобразной красноречивостью то вечное торжество грубой и жестокой силы, которым и была его жизнь. Утер вернулся с наступлением ночи — с обессиленной, но победоносной армией. Он разбил саксов. Войдя в шатер, он, безмолвный и потрясенный, смотрел на двух королей, возлежащих на своих ложах. Пендрагон увидел его, сделал нам знак приблизиться и заговорил слабым голосом:
— Заботьтесь друг о друге и будьте каждый для другого одновременно сыном и отцом. Ибо один из вас ребенок телом, а другой умом. Вместе вы будете владеть миром. Утер, назначь Мерлина твоим наследником, как сделал я, получив корону. Такова была воля короля.
Сказав это, он умер. Утер упал на колени и горько зарыдал, как оставшийся один на свете сирота. Это было необычайное и ошеломляющее зрелище — видеть, как плачет такой великий воин. В этом был весь он, словно в подтверждение слов Пендрагона: тридцатилетний ребенок, неистовый и благородный — в войне и в скорби.
_6_
— Едва только родственники короля узнали о его смерти и о том, что на поле битвы ты провозглашен полновластным властителем Уэльса, они собрались в Кардуэльском дворце, не выказывая ни малейших признаков скорби, но наоборот — дух мятежа и предательства. Они заявили, что престол не может достаться ребенку и дьявольскому отродью, и объявили наследником племянника короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13