Золото звякнуло; старик очнулся и протер глаза; но царевна пробежала пальцами по струнам лиры, и он снова дремотно закивал, а посох колебался в его руке. «Теперь, – сказала царевна, – коснись амулетом его посоха». Девочка так и сделала, и посох выпал из руки звездочета, а сам он простерся на диване, объятый глубоким сном. Царевна осторожно прислонила к голове спящего чародея серебряную лиру и, тронув струны над его ухом, промолвила:
– О волшебство музыки! Продлись и владей его чувствами до наступленья утра. Иди за мною, дитя, – сказала она Санчике, – и увидишь Альгамбру такой, как во дни ее славы, ибо твой волшебный талисман проницает любые чары.
Санчика в молчании последовала за нею. Проход вывел их в барбакан Врат Правосудия – и они оказались на Водоемной площали перед дворцом.
Площадь была заполнена мавританским воинством, конным и пешим; над строями реяли знамена. У портала дворца стояла царская стража и ряды черных африканцев с обнаженными саблями. Стояли они как онемелые, и Санчика шла мимо них без всякого страха. Удивительнее всего был сам дворец, в котором она выросла. Яркий лунный свет озарял чертоги, дворики и сады ясно, как днем, но все выглядело так непривычно! На стенах не было ни подтеков, ни трещин, и завешаны они были не паутиной, а дорогими дамасскими шелками; сверкала позолота, горели свежестью цветные узоры. И в чертогах, всегда таких пустых и голых, везде стояли диваны и сиденья в роскошной обивке, расшитой жемчугами и многоцветными каменьями, и повсюду – во двориках и в садах – вздымались струи фонтанов.
В кухнях стоял дым коромыслом: повара стряпали призрачные кушанья, жарились и варились бесплотные цыплята и куропатки; слуги сновали туда-сюда с горами яств на серебряных подносах, готовя пиршественный стол. В Львином Дворике, как в мавританские времена, было полным-полно стражи, придворных, фа-кихов; и в Чертоге Правосудия надо всеми восседал на своем троне окруженный царедворцами Боабдил, ночной владыка призрачного царства. Люди толпились и суетились, но не было слышно ни слова, ни шага; заполуночную тишь нарушал лишь плеск фонтанов. В немом изумлении следовала Санчика за царевной, и они подошли к порталу сводчатого прохода под мощною башней Комарес. За аркой портала по обе стороны белели мраморные изваянья сидящих боком женщин. Лица их были отвернуты, потупленные взоры скрещивались где-то на стене прохода. Зачарованная красавица остановилась и поманила к себе девочку.
– Это, – сказала она, – большая тайна, которую я открою тебе в награду за твое доверие и храбрость. Эти скрытные статуи давным-давно воздвиг над своими замурованными сокровищами один мавританский царь. Скажи отцу искать в том месте, на которое они обе смотрят, и он станет богаче всех в Гранаде. Но только твоей невинной рукою и с помощью твоего талисмана можно добыть этот клад. Попроси отца разумно распорядиться сокровищами; часть их пусть пойдет в уплату за ежедневные мессы о моем избавленье от злых чар. Вслед за этими словами она повела Санчику в садик Линдарахи, расположенный неподалеку от прохода со статуями. Лунный луч дрожал на воде фонтана и обливал тихим светом апельсины и цитроны. Красавица сорвала веточку мирта и увенчала ею девочку.
– Пусть это останется в память, – сказала она, – о том, что я открыла тебе, и в залог того, что подлинно открыла. Мой час настал – мне пора возвращаться в зачарованный чертог; за мною тебе идти нельзя, прощай.
Сказав так, царевна ступила в черный проход под башню Комарес и скрылась с глаз.
Далекий крик петуха донесся откуда-то снизу из долины Дарро, и слабый свет забрезжил над вершинами гор на востоке. Повеял легкий ветерок, шелест как бы сухих листьев пробежал по дворам и коридорам Альгамбры, и дверь за дверью со скрежетом затворились. Санчика вернулась туда, где недавно еще толпились полчища теней, но Боабдила с его призрачным двором уже не было. Луна озаряла пустые чертоги и галереи, лишенные мимолетной роскоши, изъеденные и испятнанные временем, обвешанные паутиной. В тусклом предутреннем свете метнулся нетопырь, и квакнула лягушка на пруду.
Санчика скорей побежала к неприметной лесенке на задворках, которая вела в их скромное жилище. Дверь, как всегда, была отворена: Лопе Санчес, по бедности своей, не нуждался в замках и запорах. Девочка неслышно пробралась к своей подстилке, припрятала в изголовье миртовую веточку и тотчас уснула.
Наутро она обо всем рассказала отцу. Лопе Санчес заверил ее, что это был только сон, посмеялся над своей легковерной дочуркой и пошел, как обычно, Работать по саду. Едва он успел приняться за дело, как увидел, что к нему во весь дух мчится Санчика.
– Папа, папа! – кричала она. – Смотри, какой миртовый венок надела мне на голову та мавританская красавица!
Лопе Санчес глянул и обомлел: миртовый стебель был чистого золота, а листья – изумрудные. К драгоценностям он был непривычен и не особенно представлял, какова цена веночку, но понять – понял, что дочке его не просто все приснилось, а если и приснилось, то не без толку. Прежде всего он велел дочери держать язык на привязи, но только на всякий случай: Санчика была вовсе не болтлива. Он поспешил в сводчатый проход, к двум мраморным статуям. И заметил, что они, не глядя на проходящих, смотрят на одно и то же место в проходе. Лопе Санчес порадовался такому надежному способу сохранить тайну. Он проследил, куда глядят статуи, сделал отметку на стене и удалился.
Однако ж весь день Лопе Санчес не находил себе места. Он почти безотлучно околачивался возле статуй, обливаясь холодным потом от ужаса, что клад его вот-вот откроют, и вздрагивал, если кто-нибудь проходил неподалеку. Он бы отдал все на свете, лишь бы как-нибудь повернуть головы статуй, забыв, что они глядели так век за веком и никто ни о чем не догадывался.
– А, прах вас забери, – говорил он про себя, – ну так и смотрят. Придумано, нечего сказать!
Заслышав кого-нибудь, он крался прочь, словно одно то, что он здесь, уже подозрительно. Потом осторожно возвращался, выглядывая издали, все ли на месте, но при виде статуй снова впадал в отчаяние.
– Сидят, голубушки, – говорил он, – и смотрят, смотрят, смотрят – как раз туда, куда смотреть не надо. Ах, чтоб им! Бабы, как есть бабы: не могут языком сказать, так глазами выбалтывают.
Наконец, на счастье его, долгий тревожный день подошел к концу. Отзвучали дневные шаги в гулких чертогах Альгамбры, последний чужак удалился, большие ворота задвинули и замкнули, нетопыри, лягушки и крикливые совы снова завладели опустелым дворцом.
Лопе Санчес подождал, однако, настоящей ночи и тогда уж пошел с дочкой в гости к изваяньям. Они все так же проницательно и загадочно созерцали замурованный клад. «С вашего позволения, любезные дамы, – подумал Лопе Санчес, проходя мимо них, – я избавлю вас от лишних забот, а то вы, поди, устали хранить тайну три не то четыре сотни лет».
Он разломал стену, где было помечено, и скоро открылся тайник с двумя большими фаянсовыми кубышками. Он попробовал их вытащить, но и с места не сдвинул, пока не коснулась их легкая рука его дочки. С ее помощью он достал кубышки и обнаружил, к своей превеликой радости, что они полны мавританских золотых монет, перемешанных с драгоценностями и дорогими каменьями. За ночь он исхитрился перетащить все к себе в комнатушку, и недвижные стражи остались глядеть на пустую стену.
Итак, Лопе Санчес нежданно-негаданно стал богачом; но ведь богатство – дело хлопотное, а прежде он хлопот не знал. Как ему уберечь сокровище? Как воспользоваться им, чтоб никто ничего не заподозрил? Впервые в жизни он испугался грабителей. Он с ужасом оглядел свое ненадежное жилище и принялся заколачивать окна и двери; но толком заснуть так и не смог. Пропала вся его веселость, он не шутил с соседями и не пел песен; скоро он стал самым жалким существом в Альгамбре. Его старые приятели, заметив перемену, от души пожалели его и стали обходить стороной: они решили, что он впал в крайнюю нужду и, того гляди, начнет просить взаймы. Им и в голову не приходило, что он несчастен лишь тем, что богат.
Жена Лопе Санчеса тоже тревожилась, но у нее все-таки было легче на душе. Давно уж нам надо было упомянуть, что, зная мужа за человека неосновательного, она привыкла искать совета и наставления во всех важных делах у своего духовника брата Симона, дюжего, широкоплечего, синебородого и круглоголового монаха из соседней францисканской обители он пекся о душах доброй половины всех окрестных матрон. В большом почете был он и у сестер-монахинь без различия орденов, и они воздавали ему за услуги лакомствами собственного изготовления: сластями, печеньицами и душистыми настоечками, которые так хорошо подкрепляют силы, изнуренные постом и бдением.
Брат Симон трудился на славу. Осиливая знойным Днем подъем в Альгамбру, он весь так и лоснился от натуги. Его цветущие телеса, однако же, туго опоясывало вервие – знак непрестанного умерщвления плоти; встречные ломали шапки пред этим зерцалом благочестия, и даже собаки, учуяв дух святости, веявший от монашеского облаченья, провожали его жалобным воем.
Таков был брат Симон, духовный попечитель пригожей супруги Лопе Санчеса; и так как в Испании у женщин нету тайн от духовников, то ему вскоре было под большим секретом рассказано о найденном кладе.
Монах выпучил глаза, разинул рот и перекрестился раз десять.
– О дщерь моя духовная! – сказал он затем. – Знай, что муж твой совершил двойное прегрешенье – против властей светских и духовных. Сокровище, которое он присвоил, найдено в королевских владениях и, стало быть, принадлежит короне; поскольку же это богатство нечестивое, вырванное как бы из пасти сатанинской, то его должно пожертвовать церкви. Все же беде еще можно помочь. Принеси мне этот миртовый венок.
При виде веночка глаза его разгорелись, ибо изумруды были не только прекрасные, но и отменно крупные.
– Это, – сказал он, – как бы первоцвет сокровища, и его надо обратить на дела благочестия. Я повешу его как обетное приношенье пред образом святого Франциска у нас в часовне и нынче же ночью буду неусыпно молиться, дабы мужу твоему было дозволено свыше остаться владетелем вашего богатства.
Добрая женщина была в восторге, что примиренье с небесами обходится ей так дешево, и монах, запрятав венок под облачением, чинно отправился в свою обитель.
Лопе ^Санчес вернулся домой, узнал про исповедь и очень рассердился, потому что был не столь набожен, как жена, и уже давно втайне скрипел зубами, когда их навещал брат-францисканец.
– Женщина, – сказал он, – что же ты натворила? Из-за твоей болтливости все может прахом пойти.
– Как! – воскликнула она. – Я, по-твоему, должна таиться от духовного отца?
– Да нет, жена! Своих грехов ты не таи, выкладывай ему все как есть, только за меня не исповедуйся: я уж как-нибудь проживу с таким грехом на совести.
Но сетовать было поздно: слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Оставалось надеяться, что монах будет помалкивать.
На другой день, когда Лопе Санчес ушел по делам, в дверь смиренно постучали и появился брат Симон, на лице которого были разлиты кротость и умиление.
– Дочь моя, – сказал он, – я всей душою взмолился святому Франциску, и он внял моим мольбам. Глубокой ночью он посетил меня во сне, но вид его был суров. «Как же, – сказал он, – просишь ты моего благословения обладателям сарацинского сокровища, видя убожество моей часовни? Иди в дом к Лопе Санчесу и во имя мое испроси у них толику мавританского золота на два подсвечника у главного алтаря, остальным же пусть владеют невозбранно».
Услышав об этом видении, добрая женщина истово перекрестилась, пошла к тайнику, где Лопе Санчес хранил сокровище, набила золотыми монетами большой кожаный кошель и отдала его францисканцу. Честной отец наградил ее за это столькими благословениями, что их должно было с лихвою хватить на самое отдаленное потомство Санчесов; затем он опустил кошель в рукав своей рясы, сложил руки на груди и удалился с видом смиреннейшей благодарности.
Когда Лопе Санчес узнал об этом очередном даянии, он чуть ума не решился.
– Несчастный я человек, – кричал он, – что меня ждет? Меня будут грабить и грабить, обдерут до нитки и пустят по миру!
Жена кое-как успокоила его, напомнив об оставшихся несметных сокровищах и о том, как немного взял с них, по доброте своей, святой Франциск.
Но – увы! – у брата Симона была уйма бедных и неимущих родственников, не говоря уж о полудюжине крепеньких круглоголовых сирот и найденышей, состоявших на его попечении. Поэтому он приходил изо дня в день от лица святого Доминика, святого Андрея, святого Иакова, пока бедный Лопе вконец не отчаялся, поняв, что либо он как-нибудь улизнет от святого отца, либо придется ему одарить все святцы наперечет. И он решил наскоро увязать, что еще уцелело, и потихоньку отъехать ночью куда глаза глядят
Во исполненье этого замысла он купил себе крепкого мула и привязал его в сумрачном подвале Семиярусной Башни, том самом, откуда, говорят, в полночь выскакивает бесовский жеребец Бельюдо и носится по улицам Гранады, а за ним свора осатанелых псов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– О волшебство музыки! Продлись и владей его чувствами до наступленья утра. Иди за мною, дитя, – сказала она Санчике, – и увидишь Альгамбру такой, как во дни ее славы, ибо твой волшебный талисман проницает любые чары.
Санчика в молчании последовала за нею. Проход вывел их в барбакан Врат Правосудия – и они оказались на Водоемной площали перед дворцом.
Площадь была заполнена мавританским воинством, конным и пешим; над строями реяли знамена. У портала дворца стояла царская стража и ряды черных африканцев с обнаженными саблями. Стояли они как онемелые, и Санчика шла мимо них без всякого страха. Удивительнее всего был сам дворец, в котором она выросла. Яркий лунный свет озарял чертоги, дворики и сады ясно, как днем, но все выглядело так непривычно! На стенах не было ни подтеков, ни трещин, и завешаны они были не паутиной, а дорогими дамасскими шелками; сверкала позолота, горели свежестью цветные узоры. И в чертогах, всегда таких пустых и голых, везде стояли диваны и сиденья в роскошной обивке, расшитой жемчугами и многоцветными каменьями, и повсюду – во двориках и в садах – вздымались струи фонтанов.
В кухнях стоял дым коромыслом: повара стряпали призрачные кушанья, жарились и варились бесплотные цыплята и куропатки; слуги сновали туда-сюда с горами яств на серебряных подносах, готовя пиршественный стол. В Львином Дворике, как в мавританские времена, было полным-полно стражи, придворных, фа-кихов; и в Чертоге Правосудия надо всеми восседал на своем троне окруженный царедворцами Боабдил, ночной владыка призрачного царства. Люди толпились и суетились, но не было слышно ни слова, ни шага; заполуночную тишь нарушал лишь плеск фонтанов. В немом изумлении следовала Санчика за царевной, и они подошли к порталу сводчатого прохода под мощною башней Комарес. За аркой портала по обе стороны белели мраморные изваянья сидящих боком женщин. Лица их были отвернуты, потупленные взоры скрещивались где-то на стене прохода. Зачарованная красавица остановилась и поманила к себе девочку.
– Это, – сказала она, – большая тайна, которую я открою тебе в награду за твое доверие и храбрость. Эти скрытные статуи давным-давно воздвиг над своими замурованными сокровищами один мавританский царь. Скажи отцу искать в том месте, на которое они обе смотрят, и он станет богаче всех в Гранаде. Но только твоей невинной рукою и с помощью твоего талисмана можно добыть этот клад. Попроси отца разумно распорядиться сокровищами; часть их пусть пойдет в уплату за ежедневные мессы о моем избавленье от злых чар. Вслед за этими словами она повела Санчику в садик Линдарахи, расположенный неподалеку от прохода со статуями. Лунный луч дрожал на воде фонтана и обливал тихим светом апельсины и цитроны. Красавица сорвала веточку мирта и увенчала ею девочку.
– Пусть это останется в память, – сказала она, – о том, что я открыла тебе, и в залог того, что подлинно открыла. Мой час настал – мне пора возвращаться в зачарованный чертог; за мною тебе идти нельзя, прощай.
Сказав так, царевна ступила в черный проход под башню Комарес и скрылась с глаз.
Далекий крик петуха донесся откуда-то снизу из долины Дарро, и слабый свет забрезжил над вершинами гор на востоке. Повеял легкий ветерок, шелест как бы сухих листьев пробежал по дворам и коридорам Альгамбры, и дверь за дверью со скрежетом затворились. Санчика вернулась туда, где недавно еще толпились полчища теней, но Боабдила с его призрачным двором уже не было. Луна озаряла пустые чертоги и галереи, лишенные мимолетной роскоши, изъеденные и испятнанные временем, обвешанные паутиной. В тусклом предутреннем свете метнулся нетопырь, и квакнула лягушка на пруду.
Санчика скорей побежала к неприметной лесенке на задворках, которая вела в их скромное жилище. Дверь, как всегда, была отворена: Лопе Санчес, по бедности своей, не нуждался в замках и запорах. Девочка неслышно пробралась к своей подстилке, припрятала в изголовье миртовую веточку и тотчас уснула.
Наутро она обо всем рассказала отцу. Лопе Санчес заверил ее, что это был только сон, посмеялся над своей легковерной дочуркой и пошел, как обычно, Работать по саду. Едва он успел приняться за дело, как увидел, что к нему во весь дух мчится Санчика.
– Папа, папа! – кричала она. – Смотри, какой миртовый венок надела мне на голову та мавританская красавица!
Лопе Санчес глянул и обомлел: миртовый стебель был чистого золота, а листья – изумрудные. К драгоценностям он был непривычен и не особенно представлял, какова цена веночку, но понять – понял, что дочке его не просто все приснилось, а если и приснилось, то не без толку. Прежде всего он велел дочери держать язык на привязи, но только на всякий случай: Санчика была вовсе не болтлива. Он поспешил в сводчатый проход, к двум мраморным статуям. И заметил, что они, не глядя на проходящих, смотрят на одно и то же место в проходе. Лопе Санчес порадовался такому надежному способу сохранить тайну. Он проследил, куда глядят статуи, сделал отметку на стене и удалился.
Однако ж весь день Лопе Санчес не находил себе места. Он почти безотлучно околачивался возле статуй, обливаясь холодным потом от ужаса, что клад его вот-вот откроют, и вздрагивал, если кто-нибудь проходил неподалеку. Он бы отдал все на свете, лишь бы как-нибудь повернуть головы статуй, забыв, что они глядели так век за веком и никто ни о чем не догадывался.
– А, прах вас забери, – говорил он про себя, – ну так и смотрят. Придумано, нечего сказать!
Заслышав кого-нибудь, он крался прочь, словно одно то, что он здесь, уже подозрительно. Потом осторожно возвращался, выглядывая издали, все ли на месте, но при виде статуй снова впадал в отчаяние.
– Сидят, голубушки, – говорил он, – и смотрят, смотрят, смотрят – как раз туда, куда смотреть не надо. Ах, чтоб им! Бабы, как есть бабы: не могут языком сказать, так глазами выбалтывают.
Наконец, на счастье его, долгий тревожный день подошел к концу. Отзвучали дневные шаги в гулких чертогах Альгамбры, последний чужак удалился, большие ворота задвинули и замкнули, нетопыри, лягушки и крикливые совы снова завладели опустелым дворцом.
Лопе Санчес подождал, однако, настоящей ночи и тогда уж пошел с дочкой в гости к изваяньям. Они все так же проницательно и загадочно созерцали замурованный клад. «С вашего позволения, любезные дамы, – подумал Лопе Санчес, проходя мимо них, – я избавлю вас от лишних забот, а то вы, поди, устали хранить тайну три не то четыре сотни лет».
Он разломал стену, где было помечено, и скоро открылся тайник с двумя большими фаянсовыми кубышками. Он попробовал их вытащить, но и с места не сдвинул, пока не коснулась их легкая рука его дочки. С ее помощью он достал кубышки и обнаружил, к своей превеликой радости, что они полны мавританских золотых монет, перемешанных с драгоценностями и дорогими каменьями. За ночь он исхитрился перетащить все к себе в комнатушку, и недвижные стражи остались глядеть на пустую стену.
Итак, Лопе Санчес нежданно-негаданно стал богачом; но ведь богатство – дело хлопотное, а прежде он хлопот не знал. Как ему уберечь сокровище? Как воспользоваться им, чтоб никто ничего не заподозрил? Впервые в жизни он испугался грабителей. Он с ужасом оглядел свое ненадежное жилище и принялся заколачивать окна и двери; но толком заснуть так и не смог. Пропала вся его веселость, он не шутил с соседями и не пел песен; скоро он стал самым жалким существом в Альгамбре. Его старые приятели, заметив перемену, от души пожалели его и стали обходить стороной: они решили, что он впал в крайнюю нужду и, того гляди, начнет просить взаймы. Им и в голову не приходило, что он несчастен лишь тем, что богат.
Жена Лопе Санчеса тоже тревожилась, но у нее все-таки было легче на душе. Давно уж нам надо было упомянуть, что, зная мужа за человека неосновательного, она привыкла искать совета и наставления во всех важных делах у своего духовника брата Симона, дюжего, широкоплечего, синебородого и круглоголового монаха из соседней францисканской обители он пекся о душах доброй половины всех окрестных матрон. В большом почете был он и у сестер-монахинь без различия орденов, и они воздавали ему за услуги лакомствами собственного изготовления: сластями, печеньицами и душистыми настоечками, которые так хорошо подкрепляют силы, изнуренные постом и бдением.
Брат Симон трудился на славу. Осиливая знойным Днем подъем в Альгамбру, он весь так и лоснился от натуги. Его цветущие телеса, однако же, туго опоясывало вервие – знак непрестанного умерщвления плоти; встречные ломали шапки пред этим зерцалом благочестия, и даже собаки, учуяв дух святости, веявший от монашеского облаченья, провожали его жалобным воем.
Таков был брат Симон, духовный попечитель пригожей супруги Лопе Санчеса; и так как в Испании у женщин нету тайн от духовников, то ему вскоре было под большим секретом рассказано о найденном кладе.
Монах выпучил глаза, разинул рот и перекрестился раз десять.
– О дщерь моя духовная! – сказал он затем. – Знай, что муж твой совершил двойное прегрешенье – против властей светских и духовных. Сокровище, которое он присвоил, найдено в королевских владениях и, стало быть, принадлежит короне; поскольку же это богатство нечестивое, вырванное как бы из пасти сатанинской, то его должно пожертвовать церкви. Все же беде еще можно помочь. Принеси мне этот миртовый венок.
При виде веночка глаза его разгорелись, ибо изумруды были не только прекрасные, но и отменно крупные.
– Это, – сказал он, – как бы первоцвет сокровища, и его надо обратить на дела благочестия. Я повешу его как обетное приношенье пред образом святого Франциска у нас в часовне и нынче же ночью буду неусыпно молиться, дабы мужу твоему было дозволено свыше остаться владетелем вашего богатства.
Добрая женщина была в восторге, что примиренье с небесами обходится ей так дешево, и монах, запрятав венок под облачением, чинно отправился в свою обитель.
Лопе ^Санчес вернулся домой, узнал про исповедь и очень рассердился, потому что был не столь набожен, как жена, и уже давно втайне скрипел зубами, когда их навещал брат-францисканец.
– Женщина, – сказал он, – что же ты натворила? Из-за твоей болтливости все может прахом пойти.
– Как! – воскликнула она. – Я, по-твоему, должна таиться от духовного отца?
– Да нет, жена! Своих грехов ты не таи, выкладывай ему все как есть, только за меня не исповедуйся: я уж как-нибудь проживу с таким грехом на совести.
Но сетовать было поздно: слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Оставалось надеяться, что монах будет помалкивать.
На другой день, когда Лопе Санчес ушел по делам, в дверь смиренно постучали и появился брат Симон, на лице которого были разлиты кротость и умиление.
– Дочь моя, – сказал он, – я всей душою взмолился святому Франциску, и он внял моим мольбам. Глубокой ночью он посетил меня во сне, но вид его был суров. «Как же, – сказал он, – просишь ты моего благословения обладателям сарацинского сокровища, видя убожество моей часовни? Иди в дом к Лопе Санчесу и во имя мое испроси у них толику мавританского золота на два подсвечника у главного алтаря, остальным же пусть владеют невозбранно».
Услышав об этом видении, добрая женщина истово перекрестилась, пошла к тайнику, где Лопе Санчес хранил сокровище, набила золотыми монетами большой кожаный кошель и отдала его францисканцу. Честной отец наградил ее за это столькими благословениями, что их должно было с лихвою хватить на самое отдаленное потомство Санчесов; затем он опустил кошель в рукав своей рясы, сложил руки на груди и удалился с видом смиреннейшей благодарности.
Когда Лопе Санчес узнал об этом очередном даянии, он чуть ума не решился.
– Несчастный я человек, – кричал он, – что меня ждет? Меня будут грабить и грабить, обдерут до нитки и пустят по миру!
Жена кое-как успокоила его, напомнив об оставшихся несметных сокровищах и о том, как немного взял с них, по доброте своей, святой Франциск.
Но – увы! – у брата Симона была уйма бедных и неимущих родственников, не говоря уж о полудюжине крепеньких круглоголовых сирот и найденышей, состоявших на его попечении. Поэтому он приходил изо дня в день от лица святого Доминика, святого Андрея, святого Иакова, пока бедный Лопе вконец не отчаялся, поняв, что либо он как-нибудь улизнет от святого отца, либо придется ему одарить все святцы наперечет. И он решил наскоро увязать, что еще уцелело, и потихоньку отъехать ночью куда глаза глядят
Во исполненье этого замысла он купил себе крепкого мула и привязал его в сумрачном подвале Семиярусной Башни, том самом, откуда, говорят, в полночь выскакивает бесовский жеребец Бельюдо и носится по улицам Гранады, а за ним свора осатанелых псов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45