Джордж и Морин, да, наверное, и Молли, потому что недалекими были — без намека на воображение. А Джин выжила, потому что с характером была и волей с этой жизнью бороться. А я потому, что никогда себе не изменял и делил свою судьбу с судьбами других. А ты с Эм… И замолчал Эзра, давая Ишу самому сказать.
— Да, — сказал Иш тогда, — думаю, ты прав… А я — я мог жить, потому что на другой стороне стоял и смотрел, что происходит. А вот про Эм… И когда замер Иш, не в силах говорить, Эзра продолжил:
— Ничего не поделаешь, какими мы были, такими и Племя будет. Не будут они большими умницами, потому что мы такими не были. Наверное, тем, кто действительно умом отличался, не полагалось выжить… Но что Эм касается, нет нужды объяснять и догадки строить, ибо самой сильной из всех нас была эта женщина. Многое нам в этой жизни требовалось. Нам нужен был Джордж с его любовью к дереву, и твоя способность вперед заглядывать нам тоже была необходима, и моя привычка делать так, чтобы каждый с каждым в мире мог жить, наверное, тоже пригодилась, хотя мало я чего собственными руками и головой сделал. Но больше всего, думаю, мы в Эм нуждались, потому что давала она нам мужество. А без мужества разве что медленно умирать можно, а настоящей жизни не получится. И пока они сидели на склоне холма, показалось Ишу, что выросло перед ними молодое дерево и росло до тех пор, пока не закрыло ветвями вид на Залив, где по-прежнему высоко в небо вздымались красной ржавчиной покрытые башни огромного моста. А потом стало болеть дерево, сохнуть и в один из дней рухнуло вниз. Теперь с того места, где любил Иш сидеть и греться на солнце, если поднять немного голову, снова был виден мост. И однажды, когда взглянул он в сторону моста, то увидел, как бушует огонь в развалинах города по ту сторону Залива. И вспомнил, что давно, очень давно, когда и он еще не родился, город этот тоже горел. Сухой северный ветер раздувал языки пламени, и целую неделю горел город. Никто не позаботился узнать, почему возник пожар, и ни у кого даже мысли не возникло тушить пламя. И погас огонь сам собой, когда, наверное, все сгорело, что могло сгореть. А потом пришло время, когда даже разговаривать тяжело им стало. Теперь просто сидел Иш, поудобней устроясь на склоне холма и подставив лицо солнцу, а рядом сидел тот, кому еще больше лет было и который кашлял и с каждым днем все тоньше становился. Трудно им теперь вспомнить было, как дни проходили, как в недели складывались, и даже годы пробегали так, что почти и не замечали их бега эти двое. Но продолжал сидеть рядом Эзра, и иногда Иш думал: «И хотя он кашляет и кашляет и становится все тоньше, он переживет меня». И теперь, когда даже говорить трудно было, разум его все больше во внутренний мир уходил, и Иш думал о всех странностях этой жизни. Разве какой-нибудь другой конец у нее мог быть? Даже если бы не случилась Великая Драма, все равно был бы он сейчас древним стариком — таким, как профессор Эмеритус. Ковылял бы со своей палкой, брал книги из библиотеки, воображал, что занимается какими-то исследованиями, немного раздражал пятидесяти-и шестидесятилетнюю молодежь, управляющую нынче факультетом, а те бы говорили уважительно студентам последнего курса: «Это профессор Уильямс. В свое время был большим ученым. Мы им все очень гордимся». Теперь Старые Времена еще глубже были похоронены, чем древний город Мохенджо-Даро — «место мертвых». На его глазах все это крушилось, обращаясь в прах. Но и другое забавно: эта обратившая все в прах катастрофа не сломала его, не разрушила как личность. И он остался таким, каким и должен был остаться — как профессор Эмеритус, — хотя черные тени уже накрывают его разум, пока сидит он на склоне пустынного холма, словно умирающий патриарх первобытного племени. И еще в эти годы совсем странные вещи стали происходить с ним. Молодые люди всегда приходили к нему за советом, но сейчас — даже когда черные тени закрывали его разум — стали приходить молодые как-то совсем по-особенному. Сидел ли он в солнечную погоду на склоне холма, или в дождливый, или в туманный день оставался в доме, они стали приходить к нему с маленькими подарками: с горстью спелых ягод, которые он очень любил, или с красивым камешком, или с осколком цветного стекла, вспыхивающем в лучах солнца. Не нужны были Ишу ни стекло, ни камни, хотя порой были те камни сапфирами или изумрудами, найденными в развалинах ювелирных магазинов, но он ценил подарки, ибо понимал — молодые люди приносили ему то, что нравилось им самим. Вручали молодые принесенные дары и, когда он сидел, сжимая в руке молоток, почтительно о чем-нибудь спрашивали. Иногда они спрашивали о погоде, и тогда Иш отвечал охотно и с радостью. Он ведь мог взглянуть на барометр отца и часто сказать то, что не могли знать молодые, — уйдут ли низкие облака и выглянет жаркое солнце, или, наоборот, разразится буря. Но порой задавали ему другие вопросы. Например, в какую сторону им лучше пойти, чтобы удачной получилась охота. И тогда пропадало у Иша желание отвечать, потому что ничего не знал он об этих делах. Но когда молчал Иш, не давая ответа, молодежь всегда сердилась и грубо начинала щипать его. И в боли отвечал он им тогда, хотя ничего не понимал и не знал об охоте. Тогда кричал он глухим, старческим голосом: «Идите на юг!» или «Идите за холмы!» И молодые люди улыбались и уходили довольные. А Иш боялся, что не найдут они хорошей охоты, вернутся и снова будут щипать его, но они никогда не возвращались. За эти годы всякое было — было и так, что мог он думать ясно и четко, как прежде, но «все чаще случалось, будто густой туман наполнял его голову, в самые укромные уголки мозга проникая. Но однажды, когда пришли они и голова у Иша ясной была, внезапно понял он, что, кажется, стал для них для всех Богом или оракулом, чьими устами говорит с ними Бог. И тогда вспомнил, как много лет назад боялись дети дотронуться до молотка и как понимающе и согласно кивали головами, стоило ему сказать, что он Американец. А ведь он никогда не хотел быть Богом. А однажды сидел Иш на склоне холма и грелся на солнце и, взглянув налево, увидел, что никто не сидит с ним рядом. И тогда понял, что и Эзра — добрый помощник — ушел и что теперь никто не будет сидеть с ним рядом на склоне холма. И когда подумал так, то вцепились немощные старческие пальцы в ручку молотка, который в эти дни слишком тяжел для него был — и двумя руками не поднять. „И называется он ручник, — подумал Иш, — но теперь слишком тяжел он для моей руки. А сейчас он символом племенного Бога стал и до сей поры со мной рядом… а вот все остальные ушли, даже Эзра ушел“. И тогда, потрясенный неожиданным знанием об Эзре, очистился его мозг от тумана, и окинул внимательным взглядом Иш, что окружало его, и увидел, что сидит на склоне холма, где много лет назад расцветал весной фруктовый сад, а теперь лишь истоптанная, заросшая травой земля, да полуразрушенный дом в зарослях разросшихся кустов, да высокие деревья. А потом он взглянул на солнце, и было солнце на востоке, а не на западе — там, где думал он его увидеть. И в северной части небосклона висело солнце, а значит, середина лета пришла, а не ранняя весна, как он думал. Да, за все эти годы, что провел он на склоне холма, оборвалась для него временная связь, потому движение солнца с востока на запад, начало и конец дня определяющее, ничем не отличалось от движения солнца с севера на юг, когда, сменяя друг друга, времена года проходили. И мысль эта окончательно дала понять, какой он старик, и горько ему стало. И печаль эта принесла с собой воспоминания о еще одной печали и подумал он про себя: „Да, ушла Эм, и Джои, и даже Эзра покинул меня“. И когда ожило в памяти его все, что случилось, что одиноким его снова сделало, заплакал Иш, — беззвучными слезами заплакал… стар он уже был, а старикам трудно управлять тем, что они делают. И когда текли по его щекам слезы, думал Иш: „Все они ушли! И я Последний Американец“.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОСЛЕДНИЙ АМЕРИКАНЕЦ
Как весело, как весело в лесах зеленых.
Старинная песня
1
Может быть, это в тот же день случилось, а может быть, тем летом, а может быть, целый год прошел… Только когда поднял Иш голову, ясно увидел молодого мужчину перед собой. Совсем молодого… и одет был странно — в голубых джинсах — их блестящие медные пряжки и пуговицы на солнце посверкивали, — а на плечах светло-коричневая звериная шкура с острыми длинными когтями. В руке держал он тугой лук, а за спиной его видел Иш колчан с оперенными стрелами. Иш заморгал ресницами — слишком ярок был свет солнца для старческих глаз.
— Кто ты? — спросил Иш. А молодой ответил уважительно:
— Я Джек, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь. И то, как произнес он «Иш», вовсе не значило, что молодой уменьшительным именем этим пытается незаконно на «одну ногу» со стариком встать, скорее, тут огромное уважение звучало, даже благоговейный трепет примешивался, будто «Иш» гораздо больше значило, чем просто имя старого человека. А Иш и сам смутился и прищурил глаза, стараясь получше разглядеть, кто перед ним, — с годами плохо он стал видеть вблизи. Да и как тут не смутиться, ведь помнил он еще, что у Джека темные волосы, ну, может быть, поседели слегка, а у этого, который Джеком назвался, светлые, с легкой рыжинкой, волосы почти плеч касались.
— Не должен ты насмехаться над старым человеком, — сказал тогда Иш. — Джек — мой старший сын, и я бы его узнал. У него волосы темные, и он тебя старше. А молодой рассмеялся, но не грубо, уважительно рассмеялся.
— Ты о моем дедушке говоришь, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь.
— И снова в том, как произнес он «Иш», странные нотки прозвучали… и это непонятное повторение — «как ты и сам, конечно, хорошо знаешь».
— Ты из Первых, — спросил Иш, — или из Других?
— Из Первых, — прозвучало в ответ. И пока разглядывал его Иш, новая загадка возникла. Почему парень этот — ясно видно, что уже давно не мальчик, — держит в руке лук, а не ружье.
— Почему у тебя нет ружья? — спросил Иш.
— Ружья только для забавы хороши, — сказал молодой и коротко, пренебрежительно хохотнул. — Разве можно доверять ружьям, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. Бывает, раз выстрелит и наделает много шума, а все остальное время жмешь на спусковой крючок и слышишь только «клик». — И тут он в подтверждение, что такое «клик», громко щелкнул пальцами. — Потому нельзя ружье брать, когда на настоящую охоту идешь, хотя старики наши говорят — совсем не так было в давно прошедшие годы. Но теперь мы стрелы берем, потому что надежнее стрела и не отказывается лететь, когда нужно, а еще, — тут он гордо распрямил плечи, — а еще, тут сила нужна и умение управляться с луком. Старики рассказывали, раньше любой мог из ружья стрелять, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь.
— Дай мне посмотреть стрелу, — попросил Иш. Молодой вытащил стрелу из колчана, сначала осмотрел внимательно сам и только потом протянул Ишу.
— Это хорошая стрела, — сказал он. — Я ее сам сделал. А Иш держал в руке стрелу и чувствовал ее вес. Такую стрелу уже игрушкой для детей не назовешь. В целый ярд длиной было древко. Видно, аккуратно отколото от ровной, без сучков, плашки, а потом обточено со всех сторон. И оперение было хорошим, только вот по слабости зрения не мог понять Иш, какая птица рассталась со своим хвостом. Плохо стал видеть Иш, но, когда коснулся перьев пальцами, понял, что хорошо они расставлены — так, чтобы вращалась стрела в полете, как вращается пуля, а потому дальше и вернее в цель способна лететь. А потом стал Иш наконечник стрелы изучать — скорее пальцами, на ощупь, чем глазами. Острой оказалась стрела, Иш чуть было большой палец не проколол, пока острие пробовал. Гладким был на ощупь наконечник, с небольшими вмятинами, какие на кованом металле остаются после ударов. И хотя туман стоял в глазах Иша, все же различил он серебристо-белый цвет наконечника. И тогда спросил он:
— Из чего это сделано?
— Это сделано из маленьких круглых штук. На них еще лица есть. У Старых Людей есть для них имя, только я не помню точно. Вроде макета… Молодой замолчал. Наверное, ждал, что сейчас услышит правильное слово, а когда понял, что не дождется, снова зачастил словами, видно, радовался показать свои знания о наконечниках.
— Мы находим эти маленькие круглые штуки в домах. Там их много, очень много лежит — и в ящиках, и в шкафах. Иногда они даже сложены вместе, все равно как короткие круглые палки получается, только тяжелее палок. Одни красные, другие белые — вот как эта. Белые бывают одни и еще другие. На которой горбатый бык, мы такие не берем — твердые очень, когда по ним стучишь. Иш думал, и наконец ему показалось, что понял, о чем идет речь.
— А вот эта, белая, — спросил он. — Был на ней рельеф — картинка на этой была? Молодой взял из рук Иша стрелу, повертев в пальцах, осмотрел наконечник и вернул стрелу Ишу.
— На них на всех есть картинки, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Да, — сказал Иш тогда, — думаю, ты прав… А я — я мог жить, потому что на другой стороне стоял и смотрел, что происходит. А вот про Эм… И когда замер Иш, не в силах говорить, Эзра продолжил:
— Ничего не поделаешь, какими мы были, такими и Племя будет. Не будут они большими умницами, потому что мы такими не были. Наверное, тем, кто действительно умом отличался, не полагалось выжить… Но что Эм касается, нет нужды объяснять и догадки строить, ибо самой сильной из всех нас была эта женщина. Многое нам в этой жизни требовалось. Нам нужен был Джордж с его любовью к дереву, и твоя способность вперед заглядывать нам тоже была необходима, и моя привычка делать так, чтобы каждый с каждым в мире мог жить, наверное, тоже пригодилась, хотя мало я чего собственными руками и головой сделал. Но больше всего, думаю, мы в Эм нуждались, потому что давала она нам мужество. А без мужества разве что медленно умирать можно, а настоящей жизни не получится. И пока они сидели на склоне холма, показалось Ишу, что выросло перед ними молодое дерево и росло до тех пор, пока не закрыло ветвями вид на Залив, где по-прежнему высоко в небо вздымались красной ржавчиной покрытые башни огромного моста. А потом стало болеть дерево, сохнуть и в один из дней рухнуло вниз. Теперь с того места, где любил Иш сидеть и греться на солнце, если поднять немного голову, снова был виден мост. И однажды, когда взглянул он в сторону моста, то увидел, как бушует огонь в развалинах города по ту сторону Залива. И вспомнил, что давно, очень давно, когда и он еще не родился, город этот тоже горел. Сухой северный ветер раздувал языки пламени, и целую неделю горел город. Никто не позаботился узнать, почему возник пожар, и ни у кого даже мысли не возникло тушить пламя. И погас огонь сам собой, когда, наверное, все сгорело, что могло сгореть. А потом пришло время, когда даже разговаривать тяжело им стало. Теперь просто сидел Иш, поудобней устроясь на склоне холма и подставив лицо солнцу, а рядом сидел тот, кому еще больше лет было и который кашлял и с каждым днем все тоньше становился. Трудно им теперь вспомнить было, как дни проходили, как в недели складывались, и даже годы пробегали так, что почти и не замечали их бега эти двое. Но продолжал сидеть рядом Эзра, и иногда Иш думал: «И хотя он кашляет и кашляет и становится все тоньше, он переживет меня». И теперь, когда даже говорить трудно было, разум его все больше во внутренний мир уходил, и Иш думал о всех странностях этой жизни. Разве какой-нибудь другой конец у нее мог быть? Даже если бы не случилась Великая Драма, все равно был бы он сейчас древним стариком — таким, как профессор Эмеритус. Ковылял бы со своей палкой, брал книги из библиотеки, воображал, что занимается какими-то исследованиями, немного раздражал пятидесяти-и шестидесятилетнюю молодежь, управляющую нынче факультетом, а те бы говорили уважительно студентам последнего курса: «Это профессор Уильямс. В свое время был большим ученым. Мы им все очень гордимся». Теперь Старые Времена еще глубже были похоронены, чем древний город Мохенджо-Даро — «место мертвых». На его глазах все это крушилось, обращаясь в прах. Но и другое забавно: эта обратившая все в прах катастрофа не сломала его, не разрушила как личность. И он остался таким, каким и должен был остаться — как профессор Эмеритус, — хотя черные тени уже накрывают его разум, пока сидит он на склоне пустынного холма, словно умирающий патриарх первобытного племени. И еще в эти годы совсем странные вещи стали происходить с ним. Молодые люди всегда приходили к нему за советом, но сейчас — даже когда черные тени закрывали его разум — стали приходить молодые как-то совсем по-особенному. Сидел ли он в солнечную погоду на склоне холма, или в дождливый, или в туманный день оставался в доме, они стали приходить к нему с маленькими подарками: с горстью спелых ягод, которые он очень любил, или с красивым камешком, или с осколком цветного стекла, вспыхивающем в лучах солнца. Не нужны были Ишу ни стекло, ни камни, хотя порой были те камни сапфирами или изумрудами, найденными в развалинах ювелирных магазинов, но он ценил подарки, ибо понимал — молодые люди приносили ему то, что нравилось им самим. Вручали молодые принесенные дары и, когда он сидел, сжимая в руке молоток, почтительно о чем-нибудь спрашивали. Иногда они спрашивали о погоде, и тогда Иш отвечал охотно и с радостью. Он ведь мог взглянуть на барометр отца и часто сказать то, что не могли знать молодые, — уйдут ли низкие облака и выглянет жаркое солнце, или, наоборот, разразится буря. Но порой задавали ему другие вопросы. Например, в какую сторону им лучше пойти, чтобы удачной получилась охота. И тогда пропадало у Иша желание отвечать, потому что ничего не знал он об этих делах. Но когда молчал Иш, не давая ответа, молодежь всегда сердилась и грубо начинала щипать его. И в боли отвечал он им тогда, хотя ничего не понимал и не знал об охоте. Тогда кричал он глухим, старческим голосом: «Идите на юг!» или «Идите за холмы!» И молодые люди улыбались и уходили довольные. А Иш боялся, что не найдут они хорошей охоты, вернутся и снова будут щипать его, но они никогда не возвращались. За эти годы всякое было — было и так, что мог он думать ясно и четко, как прежде, но «все чаще случалось, будто густой туман наполнял его голову, в самые укромные уголки мозга проникая. Но однажды, когда пришли они и голова у Иша ясной была, внезапно понял он, что, кажется, стал для них для всех Богом или оракулом, чьими устами говорит с ними Бог. И тогда вспомнил, как много лет назад боялись дети дотронуться до молотка и как понимающе и согласно кивали головами, стоило ему сказать, что он Американец. А ведь он никогда не хотел быть Богом. А однажды сидел Иш на склоне холма и грелся на солнце и, взглянув налево, увидел, что никто не сидит с ним рядом. И тогда понял, что и Эзра — добрый помощник — ушел и что теперь никто не будет сидеть с ним рядом на склоне холма. И когда подумал так, то вцепились немощные старческие пальцы в ручку молотка, который в эти дни слишком тяжел для него был — и двумя руками не поднять. „И называется он ручник, — подумал Иш, — но теперь слишком тяжел он для моей руки. А сейчас он символом племенного Бога стал и до сей поры со мной рядом… а вот все остальные ушли, даже Эзра ушел“. И тогда, потрясенный неожиданным знанием об Эзре, очистился его мозг от тумана, и окинул внимательным взглядом Иш, что окружало его, и увидел, что сидит на склоне холма, где много лет назад расцветал весной фруктовый сад, а теперь лишь истоптанная, заросшая травой земля, да полуразрушенный дом в зарослях разросшихся кустов, да высокие деревья. А потом он взглянул на солнце, и было солнце на востоке, а не на западе — там, где думал он его увидеть. И в северной части небосклона висело солнце, а значит, середина лета пришла, а не ранняя весна, как он думал. Да, за все эти годы, что провел он на склоне холма, оборвалась для него временная связь, потому движение солнца с востока на запад, начало и конец дня определяющее, ничем не отличалось от движения солнца с севера на юг, когда, сменяя друг друга, времена года проходили. И мысль эта окончательно дала понять, какой он старик, и горько ему стало. И печаль эта принесла с собой воспоминания о еще одной печали и подумал он про себя: „Да, ушла Эм, и Джои, и даже Эзра покинул меня“. И когда ожило в памяти его все, что случилось, что одиноким его снова сделало, заплакал Иш, — беззвучными слезами заплакал… стар он уже был, а старикам трудно управлять тем, что они делают. И когда текли по его щекам слезы, думал Иш: „Все они ушли! И я Последний Американец“.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОСЛЕДНИЙ АМЕРИКАНЕЦ
Как весело, как весело в лесах зеленых.
Старинная песня
1
Может быть, это в тот же день случилось, а может быть, тем летом, а может быть, целый год прошел… Только когда поднял Иш голову, ясно увидел молодого мужчину перед собой. Совсем молодого… и одет был странно — в голубых джинсах — их блестящие медные пряжки и пуговицы на солнце посверкивали, — а на плечах светло-коричневая звериная шкура с острыми длинными когтями. В руке держал он тугой лук, а за спиной его видел Иш колчан с оперенными стрелами. Иш заморгал ресницами — слишком ярок был свет солнца для старческих глаз.
— Кто ты? — спросил Иш. А молодой ответил уважительно:
— Я Джек, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь. И то, как произнес он «Иш», вовсе не значило, что молодой уменьшительным именем этим пытается незаконно на «одну ногу» со стариком встать, скорее, тут огромное уважение звучало, даже благоговейный трепет примешивался, будто «Иш» гораздо больше значило, чем просто имя старого человека. А Иш и сам смутился и прищурил глаза, стараясь получше разглядеть, кто перед ним, — с годами плохо он стал видеть вблизи. Да и как тут не смутиться, ведь помнил он еще, что у Джека темные волосы, ну, может быть, поседели слегка, а у этого, который Джеком назвался, светлые, с легкой рыжинкой, волосы почти плеч касались.
— Не должен ты насмехаться над старым человеком, — сказал тогда Иш. — Джек — мой старший сын, и я бы его узнал. У него волосы темные, и он тебя старше. А молодой рассмеялся, но не грубо, уважительно рассмеялся.
— Ты о моем дедушке говоришь, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь.
— И снова в том, как произнес он «Иш», странные нотки прозвучали… и это непонятное повторение — «как ты и сам, конечно, хорошо знаешь».
— Ты из Первых, — спросил Иш, — или из Других?
— Из Первых, — прозвучало в ответ. И пока разглядывал его Иш, новая загадка возникла. Почему парень этот — ясно видно, что уже давно не мальчик, — держит в руке лук, а не ружье.
— Почему у тебя нет ружья? — спросил Иш.
— Ружья только для забавы хороши, — сказал молодой и коротко, пренебрежительно хохотнул. — Разве можно доверять ружьям, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. Бывает, раз выстрелит и наделает много шума, а все остальное время жмешь на спусковой крючок и слышишь только «клик». — И тут он в подтверждение, что такое «клик», громко щелкнул пальцами. — Потому нельзя ружье брать, когда на настоящую охоту идешь, хотя старики наши говорят — совсем не так было в давно прошедшие годы. Но теперь мы стрелы берем, потому что надежнее стрела и не отказывается лететь, когда нужно, а еще, — тут он гордо распрямил плечи, — а еще, тут сила нужна и умение управляться с луком. Старики рассказывали, раньше любой мог из ружья стрелять, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь.
— Дай мне посмотреть стрелу, — попросил Иш. Молодой вытащил стрелу из колчана, сначала осмотрел внимательно сам и только потом протянул Ишу.
— Это хорошая стрела, — сказал он. — Я ее сам сделал. А Иш держал в руке стрелу и чувствовал ее вес. Такую стрелу уже игрушкой для детей не назовешь. В целый ярд длиной было древко. Видно, аккуратно отколото от ровной, без сучков, плашки, а потом обточено со всех сторон. И оперение было хорошим, только вот по слабости зрения не мог понять Иш, какая птица рассталась со своим хвостом. Плохо стал видеть Иш, но, когда коснулся перьев пальцами, понял, что хорошо они расставлены — так, чтобы вращалась стрела в полете, как вращается пуля, а потому дальше и вернее в цель способна лететь. А потом стал Иш наконечник стрелы изучать — скорее пальцами, на ощупь, чем глазами. Острой оказалась стрела, Иш чуть было большой палец не проколол, пока острие пробовал. Гладким был на ощупь наконечник, с небольшими вмятинами, какие на кованом металле остаются после ударов. И хотя туман стоял в глазах Иша, все же различил он серебристо-белый цвет наконечника. И тогда спросил он:
— Из чего это сделано?
— Это сделано из маленьких круглых штук. На них еще лица есть. У Старых Людей есть для них имя, только я не помню точно. Вроде макета… Молодой замолчал. Наверное, ждал, что сейчас услышит правильное слово, а когда понял, что не дождется, снова зачастил словами, видно, радовался показать свои знания о наконечниках.
— Мы находим эти маленькие круглые штуки в домах. Там их много, очень много лежит — и в ящиках, и в шкафах. Иногда они даже сложены вместе, все равно как короткие круглые палки получается, только тяжелее палок. Одни красные, другие белые — вот как эта. Белые бывают одни и еще другие. На которой горбатый бык, мы такие не берем — твердые очень, когда по ним стучишь. Иш думал, и наконец ему показалось, что понял, о чем идет речь.
— А вот эта, белая, — спросил он. — Был на ней рельеф — картинка на этой была? Молодой взял из рук Иша стрелу, повертев в пальцах, осмотрел наконечник и вернул стрелу Ишу.
— На них на всех есть картинки, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65