Пройдя по аллее, он вышел на караульный пост, и часовой немедленно повернул в его сторону автомат. “Назад!” – повелительно крикнул солдат. “Что это значит?” – по застарелой интеллигентской привычке возмутился Ойх. Вместо ответа часовой ударил короткой очередью над его головой. Инстинктивно пригнувшись, Давид бросился назад, чувствуя спиной насмешливый взгляд часового и черный зрачок автоматного дула.
В вестибюле гостиницы сидел скучный пожилой бригадир жандармерии, и Давид излил свое возмущение на него. Бригадир равнодушно выслушал писателя и вместо ответа протянул ему свежеотпечатанную листовку, из которой Давид узнал, что, находясь на острове, он пользуется всеми правами гражданина Эврии и вместе с тем ему запрещено выходить за посты жандармерии, покидать остров без предупреждения жандармпоста, приближаться к Больничному Центру острова и административным зданиям без специального на то разрешения. Схема запретных и свободных передвижений прилагалась. Давид прочитал листовку с бешенством и отчаянием, но не подал виду.
Бригадир выжидательно смотрел на Давида, и писатель вдруг ощутил свое полное бессилие перед этим великолепно отлаженным роботом, понимающим только язык приказов и военных наставлений. И Ойх молча отошел в сторону.
На его вопрос о свежих газетах администратор гостиницы, превращенной в фешенебельную тюрьму, лишь развел руками.
Давид вернулся в свой номер и не обнаружил в нем даже намека на приемник или телевизор. Он пожалел, что не захватил из дома свой походный приемничек.
Сев на подоконник, Давид принялся обозревать остров. Сразу же вспомнилось, что с утра он не выкурил ни одной сигареты. Он тщетно похлопал себя по карманам и в боковом обнаружил туго свернутые листы. В суматохе дня он совсем забыл о рукописи Влаха. Ай-яй-яй! Как же это он так? При полковнике Огу и за меньшие грехи расстреливали прямо на улицах! Давид положил рукопись на подоконник, расправил листы и задумчиво смотрел на разноцветные разводы правок. Где сейчас ее автор? Вряд ли Скавронски простили все его издевательские притчи.
Ойх вызвал по телефону прислугу и заказал в номер сигареты и несколько жестянок пива.
Странно все-таки к нему отнеслись, весьма странно. Надо же – комфортабельный номер в развлекательном комплексе, ресторан, относительная свобода… Правда, нет ни радио, ни телевизора, зато есть прекрасная библиотека и штат машинисток. Развлекательный комплекс окружен вооруженными патрулями, и это, конечно, минус, но для его же благополучия, чтобы писалось спокойнее. Да-а, это совершенно не похоже на остров Ант!
“Литовский ад” называли остров те, кто узнал колючую проволоку лагеря. Жизнь впроголодь, грязная, со стоками вода, от которой заключенные лагеря мучились кишечными заболеваниями. Лауреата Нобелевской премии народного поэта Фрагу охранники заставляли декламировать стихи в сортире, натешившись же, выпускали старика и лицемерно благодарили за выразительное чтение стихов. Рядом с сортиром располагался лагерный карцер, куда сочились вонючие стоки. Среди заскорузлого окаменевшего тряпья бегали юркие злые крысы. Выдержать в карцере можно было не более двух–трех суток, а председателя Молодежного Союза Дери Оорта вытащили из карцера умирающим, с обгрызенным крысами лицом…
В дверь постучали, и Давид сел на постели. Вошла маленькая хрупкая горничная в форменном коротком халатике и белом передничке. Перед собой она толкала столик, на котором стояли жестянки с пивом, лежали сигареты, несколько пакетиков с солеными палочками и краснело великолепными раками овальное блюдо.
Нет, решительно ничем это не напоминало тюремный ад!
Горничная выставила привезенное на столик у постели, кокетливо выстрелила из-под челки откровенным, зовущим взглядом и вышла, сверкнув на прощание белизной крепких стройных бедер.
Давид остался один.
Он снова сел на постель, вскрывая банку пива, сделал несколько глотков и разорвал пакет соленых палочек. Положив рукопись приятеля на колени, Давид снова принялся разбирать каракули Влаха Скавронски. Болото Влах списал один к одному. Было, все было – и мечтатели кувшиночные, и рассуждения об избранности, и проекты грандиозные, и тиран долгоносый, выщипывающий цвет нации острым клювом службы безопасности… Влах, Влах, бесшабашная твоя голова!
“Первое потрясение на болоте случилось, когда заблудившиеся охотники со зла застрелили цаплю. В ту пору лягушки высыпали на берег, безбоязненно и радостно обнимаясь, и с криками: “Конец тирану!” – провозгласили на болоте отныне и вовеки республику. Каждая лягушка мнила себя заговорщиком, и нашлись такие, что писали уже мемуары о своем участии в убийстве тирана посредством предупредительного кваканья охотникам.
Начался период вольного существования. Кувшинки заполнились праздно рассуждающими философами, слагались и исполнялись бесконечные оратории, а на теплых кувшиночных листьях в академической заводи уже шептались о необходимости всеобщего заболачивания суши для получения безмерного комариного поголовья.
Живя в безопасности, лягушки окончательно уверовали, что являются избранным народом. Отложив прожекты всемирного заболачивания, лягушиный народ нашел-таки достойное применение своим силам. Удумали мыслители кувшиночные прорыть от болота канал и соединить тем каналом болото с бегущей неподалеку рекой, что по всем расчетам должно было приманить к болоту речных комаров и тем создать для лягушиного поголовья своеобразный Эдем.
И закипела на болоте великая работа!
Строители гибли тысячами, но истово исполняли мечту лягушачью и добились-таки того, что вошли в болото воды речные, разбавив мутную затхлость его.
Но хотя больше стало комара на болоте, не было в том радости лягушиному народу, потому что принесли воды речные в болото великую по размерам и безмерную по жестокости щуку.
И стала та щука тираном лягушиного народа заместо убитой цапли!”
Ну, Влах! Давид вдруг обнаружил, что пиво в жестянке кончилось. Он отложил рукопись и вскрыл новую банку.
В дверь постучали.
– Войдите! – Давид сел, нащупывая ногами сброшенные туфли.
– Литературные гении изволят почивать? – громогласно осведомился вошедший.
Давид вздрогнул от неожиданности.
На пороге стоял Влах Скавронски – молодой независимый литератор, и под правым глазом его фиолетово высвечивал обширный синяк.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В зале притушили свет.
Под экзотическую слащавую музыку модного в это лето шлягера на сцену выплыли длинноногие лохматые девы, едва прикрытые лоскутьями, символически обозначающими трусики. Вслед за музыкой девицы потянулись в зал, покачивая крутыми бедрами, проходили мимо столиков, и Давид чувствовал смешанный терпкий запах духов и женского пота. Запах этот заставлял мужчин чувственно раздувать ноздри и зажигал нескромностью взгляды посетителей ресторана.
Давид смотрел на Скавронски. Влах потягивал из высокой рюмки коньяк и разглядывал девиц.
В номере Скавронски долго отказывался от авторства, потом поморщился и неожиданно для Давида сказал:
– Не убеждай, что это я написал такой злобный политический пасквиль!
– Влах, – спросил Давид, – разве ты когда-то писал не политику?
Скавронски усмехнулся.
– Это было ошибкой, – сказал он. – Главное – это юмор. Не обязательно над кем-то издеваться. Вместо этого можно весело посмеяться вместе.
Он хотел разорвать листы рукописи, но Давид не позволил ему этого сделать.
Сейчас они вместе сидели за столиком и рядом с ними были Бернгри, медленно пьянеющий Блох, а на сцене пел полуголый певец в черном кожаном переднике и в напульсниках, блестящих от множества за­клепок.
Низкий густой голос его, звучащий под вкрадчивую музыку, будоражил все то, что скрывалось в темных закоулках подсознания слушателей.
– Иди ко мне! – пел певец, потрясая сильными и властными руками. Его грубое лицо было полно мужской силы. – Иди ко мне, и мы достигнем острова счастья! Хочешь испытать настоящее блаженство? Иди ко мне!
Танцовщица легко присела на колени Давида. Он ощутил острый запах ее надушенного и – напудренного тела, почувствовал желание, и женщина угадала это, на мгновение прижавшись к мужчине твердой обнаженной грудью.
– Иди ко мне! – прощально загремел на сцене певец, потрясая бутафорскими цепями. – Иди ко мне, если хочешь проснуться счастливой! Если ты хочешь быть любимой всегда – иди ко мне!
Танцовщицы начали сходиться к сцене, словно шли на зов неистовствующего там самца.
– Иди ко мне! – уже животно хрипел певец, стоя на коленях. – Иди ко мне! – И к нему приближались тоненькие фигурки танцовщиц.
Свет на мгновение погас, а когда вновь загорелся, то сцена была пуста, и только запах духов, еще не перебитый сигаретной гарью, напоминал о женщине, секунды назад сидевшей на коленях Давида.
На освещенной сцене появился лысоватый невзрачный саксофонист. Музыкант начал выдувать из своего инструмента замысловатую тягучую мелодию. Было что-то фальшивое в веселье зала.
Давид огляделся.
Лысые и лохматые, сияющие обворожительными улыбками и шамкающие беззубо, толстые, полные, худые, задумчивые и энергичные, знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые люди окружали его. В зале стоял приглушенный гул голосов, звенели фужеры и рюмки, ложки и ножи, скрежетали по фарфору тарелок вилки, поднимался к потолку густой сигаретный дым, и даже невозможно было представить, что где-то в пригородах Бейлина падали во рвы окровавленные люди, а деловитые жандармы в черной униформе посыпали трупы вонючей хлоркой, что именно в этот момент, разваливаясь на куски, падал к земле истребитель, сбитый меткой партизанской ракетой, что где-то умирали, плакали над мертвыми, что где-то кричали в предсмертном ужасе, в то время как здесь пили, жрали, снова пили, и снова жрали, не вспоминая о чужой боли.
Изможденный старик, искавший на лагерной помойке картофельную шелуху, был разительно не похож на нынешнего респектабельного Бернгри, потягивающего коньяк в ожидании очередного пикантного зрелища. Затравленный издевательствами охраны молодой парень с тоскливыми безумными глазами был абсолютно не схож с ухмыляющимся, не верящим ни в бога ни в черта Влахом Скавронски. Седенький писатель, смакующий за соседним столиком пиццу, в лагере был похож на маленький живой скелетик и получил там прозвище Дух, которое настолько прилипло к нему, что в Авторском Союзе после освобождения из лагеря его никто не называл иначе.
“Неужели мы все прошли через лагерный ад?” – подумал Давид.
Правые и левые, умеренные, радикальные, клерикальные, левацкие, прокоммунистические, анархистские, верующие и атеисты, пишущие гениально и марающие бумагу, – все они были сегодня собраны в одну свору, которая пила и жрала, не бросаясь в привычные драку и склоки, потому что чувствовала запах крови и свежей хлорки, от которых уже отвыкла.
Для чего их собрали здесь? Глава Государства был слишком рационален, чтобы позволить себе роскошь бесцельно содержать в райской неволе писак, которых он нисколько не уважал и более того – некоторых ненавидел.
Генерал Стан. Глава Государства. Великий Кормчий нации, правящий веслом мудрости в бурных потоках современности. Так его назвал в своем выступлении председатель Авторского Союза?
Исподволь пробираясь к власти, от начальника финансового управления армии до министра финансов, от министра финансов до референта по государственному строительству и далее к референту по иностранным делам, к министру обороны страны, он, взяв власть над армией в свои руки, неожиданно укусил своего благодетеля. В один день он занял место укатившего с отдыхом на Багамы полковника Огу, объявил себя пожизненным президентом, присвоил себе очередное генеральское звание и объявил своего предшественника государственным преступником, навсегда запретив ему въезд в страну.
В течение года он ликвидировал все остатки свобод, еще сохранявшихся по нерасторопности полковника Огу.
Изощренный в финансовых вопросах, новоиспеченный диктатор надумал оздоровить экономику страны, продавая государственную территорию иностранным концернам, за что получил в народе титул Главного Продавца Родины. Потерпев неудачу в бизнесе, генерал Стан начал шарахаться из крайности в крайность, что привело к росту безработицы, крестьянским выступлениям и образованию Фронта Национального Освобождения.
Помимо воли Давид мысленно вернулся к рукописи Скавронски.
“И стала та щука тираном лягушиного народа заместо убитой цапли.
Правила она по строгости, в соответствии с артикуляцией и уставами: кого заметит, так сразу ест и никаких оправданий не слушает. Затосковал от такой напасти лягушиный народ, и не стало прежнего спокойствия на болоте. Стали пустеть широкие кувшинки и глянцевые листья лилий. Многие лягушки отправились на поиски более спокойных мест и из дальних лесных ям хаяли родное болото, и уже клялись в любви к новым местам, обещая не жалеть для защиты нового отечества ни капли своей холодной лягушачьей крови.
1 2 3 4 5 6 7 8