Не думаю, что такая смерть много хуже любой другой. Дело в самой болезни. Сперва мутит, а потом и впрямь начинает тошнить. И это не проходит, что ни съешь, тебя выворачивает наизнанку. В желудке ничего не удерживается. Понос. Становится хуже и хуже. Может немножко полегчать, а потом опять все сызнова. Под конец совсем ослабеешь… ну и умираешь.
Мэри выдохнула длинную струю дыма.
— И долго все это тянется?
— Я не спрашивал. Думаю, у всех по-разному. Дня два, три. А если на время поправишься, пожалуй что две-три недели.
Помолчали.
— Много пачкотни, — сказала наконец Мэри. — Наверно, если все захворают сразу, так и помочь некому? Ни докторов не будет, ни больниц?
— Думаю, так. Думаю, тут каждый воюет в одиночку.
— Но ты будешь здесь, Питер?
— Да, — успокоил он. — Я говорю просто на всякий случай, один на тысячу.
— Но если я окажусь одна, кто присмотрит за Дженнифер?
— Давай пока не говорить о Дженнифер. О ней после. — Питер наклонился к жене. — Вот что главное, родная. Выздороветь нельзя. Но незачем умирать в грязи. Когда все станет худо, можно умереть пристойно.
Он достал из кармана меньшую из двух красных коробочек.
Мэри впилась в нее взглядом. Прошептала:
— Что это?
Питер открыл коробочку, вынул пластиковый пузырек.
— Это бутафория, — сказал он. — Пилюльки не настоящие. Гоулди дал мне их, чтобы показать тебе, что надо делать. Берешь одну и запиваешь — чем угодно. Что тебе больше нравится. А потом ложишься — и конец.
— И умираешь? — Сигарета в пальцах Мэри погасла.
Питер кивнул.
— Когда станет совсем скверно, это выход.
— А вторая пилюля зачем? — шепотом спросила Мэри.
— Запасная. Наверно, ее дают на случай, если ты одну потеряешь или со страха выплюнешь.
Мэри молчала, не сводя глаз с красной коробочки.
— Когда придет время, об этом прямо скажут по радио. Тогда просто надо пойти в аптеку Гоулди и спросить у девушки за прилавком такую коробочку, чтоб была дома, у тебя под рукой. Тебе дадут. Их будут давать всем, кто захочет.
Мэри бросила погасшую сигарету, потянулась и взяла у Питера коробочку. Прочитала напечатанные черными буквами наставления. И наконец сказала:
— Питер, как бы худо мне ни было, я так не смогу. Кто тогда позаботится о Дженнифер?
— От этой болезни никто не уйдет. Ни одно живое существо. Собаки, кошки, дети — все заболеют. И я. И ты. И Дженнифер.
Мэри посмотрела на него с ужасом.
— И Дженнифер тоже заболеет этим… этой холерой?
— Да, родная. Этого никому не миновать.
Мэри опустила глаза.
— Что за гнусность! — сказала яростно. — Мне не так уж обидно за себя. Но… но это просто подло!
Питер попытался ее утешить:
— Всех нас ждет один конец. Мы с тобой потеряем многие годы, которые надеялись прожить, а Дженнифер и вовсе не узнает жизни. Но она не будет мучиться. Когда никакой надежды не останется, ты ей это облегчишь. Надо будет собраться с духом, но ты ведь храбрая. Вот что тебе придется сделать, если я к тому времени не вернусь.
Он достал вторую красную коробочку и начал объяснять, как обращаться с шприцем, жена смотрела на него со все возрастающей враждебностью.
— Я плохо понимаю, — сказала она сердито. — Ты что же, стараешься растолковать, как мне убить Дженнифер?
Он понимал, что бури не миновать и надо ее выдержать.
— Да, верно, — сказал он. — Если станет необходимо, придется тебе это сделать.
И тут ее взорвало.
— По-моему, ты сошел с ума! — гневно воскликнула она. — В жизни я ничего подобного не сделаю, как бы Дженнифер ни болела. Буду заботиться о ней до последнего. Ты, видно, совсем помешался. Ты ее не любишь, вот и все. Никогда ты ее не любил. Она тебе всегда была помехой, она тебе просто надоела. А мне не надоела. Вот ты мне надоел. Надо же, до чего дошло, ты мне объясняешь, как ее убить. — Мэри вскочила, бледная от бешенства. — Скажи еще хоть слово, и я тебя убью!
Никогда еще Питер не видел жену такой. Он тоже поднялся.
— Как знаешь, — сказал он устало. — Не хочешь этим пользоваться — не надо.
— Тут что-то кроется, — со злостью продолжала Мэри. — Ты обманщик, ты хочешь, чтоб я убила Дженнифер и покончила с собой, хочешь от нас избавиться. А сам уйдешь к другой женщине.
Такого оборота Питер не ждал.
— Не будь дурой, — резко перебил он. — Если я вернусь, я и сам приму это зелье. А если не вернулся, если в такое время ты осталась одна, значит, я уже мертвый. Пошевели наконец мозгами, сообрази. Это будет значить — я уже мертвый.
Мэри молча, сердито смотрела на него в упор.
— Подумай лучше вот о чем. Вдруг Дженнифер проживет дольше тебя. — Питер поднял первую из красных коробочек. — Ты можешь выбросить это в мусорное ведро. Можешь сопротивляться болезни изо всех сил, до самой смерти. А Дженнифер будет еще жива. Представь-ка себе, она живет еще несколько дней, лежит в кроватке, вся перепачканная, и захлебывается рвотой, и плачет, а ты лежишь рядом на полу мертвая, и некому ей помочь. В конце концов, ясное дело, она умрет. Хочешь для нее такой смерти? А вот я не хочу. — Он отвернулся. — Подумай-ка об этом и не будь такой бестолковой дурехой.
Мэри молчала. На мгновенье Питеру показалось — сейчас она упадет, но он был так зол, что не подошел ее поддержать.
— Пора тебе проявить хоть на грош мужества и посмотреть правде в глаза, — сказал он.
Мэри повернулась и выбежала вон, почти сразу до него донеслись из спальни ее рыдания. Но он не пошел к ней. Он налил себе виски с содовой, вышел на веранду, опустился в шезлонг и сидел, глядя на море. Черт побери женщин, живут, укрытые от суровой действительности, в своем воображаемом розовом мирке! Будь они способны посмотреть правде в глаза, они были бы опорой мужчине, верной, надежной опорой. А когда жена цепляется за свой воображаемый мирок, она просто жернов на мужниной шее.
Около полуночи, после третьей порции виски, Питер пошел в дом, в спальню. Мэри лежит в постели, свет погашен… боясь ее разбудить, Питер разделся в темноте. Мэри лежала к нему спиной; он отвернулся от нее и уснул, виски помогло. А среди ночи, часа в два, проснулся и услышал рядом ее всхлипывания. Питер протянул руку, утешая. Все еще всхлипывая, она повернулась к нему.
— Прости, Питер, я была такая дура.
О красных коробочках больше не говорили, но наутро Питер положил их в домашнюю аптечку в ванной, засунул поглубже — они не слишком бросались в глаза, но Мэри никак не могла вовсе их не заметить. И к каждой приложил записку с объяснением, что это бутафория, но вот где и как можно будет получить настоящую. И каждую записку закончил несколькими словами, полными любви, ведь очень возможно, что она их прочтет, когда его уже не будет в живых.
Настал март, а все еще держались по-летнему погожие славные деньки. Из команды «Скорпиона» больше никто не заболел корью, переоборудование лодки подвигалось быстро — у механиков верфи, в сущности, не было другой работы. Питер Холмс спилил еще одно дерево, разделал на дрова, сложил их так, чтобы к зиме высохли и годились в печку, и принялся корчевать пни, готовя землю под огород.
Джон Осборн завел свой «феррари» и выехал на дорогу. В эти дни автомобильная езда не запрещалась. Не всякий мог разжиться бензином, ведь считалось, что горючего в стране нет; запасы, хранившиеся для больниц и врачей, уже истощились. Однако на дорогах изредка еще могла промелькнуть случайная машина. Когда с горючим стало туго, каждый владелец автомобиля постарался припрятать у себя в гараже или в каком-нибудь укромном местечке канистру-другую, и если уж доходило до крайности, черпал из этих запасов. Появление Осборнова «феррари» на дороге не требовало вмешательства полиции, даже когда нога его скользила на непривычной педали акселератора и посреди города, на Берк-стрит он вдруг включал вторую скорость — восемьдесят пять миль в час. Если при этом он кого-нибудь не задавит, не станет полиция придираться к такой мелочи.
И он никого не задавил, но перепугался изрядно. В округе Саут Джипсленд, близ городка Турадин находился автодром некоего клуба гонщиков-любителей. Это была широкая асфальтированная дорога, которая никуда не вела — в частных владениях, недоступная для посторонней публики. Был на ней один участок, прямой как стрела, и немало крутых изгибов и поворотов. Изредка и теперь еще здесь устраивались гонки, почти без зрителей — им не на чем было сюда добираться. Где азартные любители гонок брали горючее, оставалось тщательно хранимым секретом, вернее, множеством секретов, похоже, у каждого был свой тайник; Джон Осборн припрятал в огороде у своей матери восемь канистр первоклассного горючего для гоночных машин.
Джон Осборн ездил на автодром на «феррари» несколько раз — сначала тренироваться, а потом и участвовал в гонках, но только в гонках на короткие расстояния: экономил горючее. Эта машина прибавила смысл его существованию. Прежде он вел жизнь ученого, человека, который обдумывает свои теории в стенах кабинета или, в лучшем случае, в лаборатории. Действовать ему не приходилось. Он не привык, рисковать, не встречался с опасностью, и оттого жизнь его была бедной, неполной. Когда его призвали к научной работе на подводной лодке, он был радостно взволнован нежданным поворотом житейской колеи, однако втайне отчаянно боялся каждого погружения. Во время похода на север ему удалось владеть собой и выполнять свои обязанности, почти не выказывая нервного напряжения, но о предстоящем плаванье — почти месяц под водой! — он не мог думать без ужаса.
С покупкой «феррари» все стало по-другому. Вести такую машину — это всякий раз захватывало. На первых порах водитель он был неважный. Разгонялся на прямой дороге примерно до ста пятидесяти миль в час, а надежно сбросить скорость перед поворотом не удавалось. Поначалу при каждом повороте он ставил на карту жизнь, дважды машину заносило, и он оказывался на поросшей травой обочине, дрожащий, бледный, вне себя от стыда, — надо ж так варварски обращаться с машиной! После каждого короткого пробега или тренировки он понимал, сколько наделал ошибок, такое повторять нельзя, ведь он лишь чудом остался жив.
Острота этих ощущений увлекала его, поглощая все мысли, даже предстоящий рейс «Скорпиона» больше не страшил. Никакая опасность не сравнится с теми, с какими играет он на своей гоночной машине. Это плаванье стало казаться лишь нудной работой, придется на нее угробить долю драгоценного времени, а затем он вернется в Мельбурн и оставшиеся три месяца, до самого конца, посвятит автомобильным гонкам.
Как все остальные гонщики, он немало времени тратил на поиски еще припрятанных кое-где запасов горючего.
Сэр Дэвид Хартмен провел совещание, как это было загодя условлено. На совещание отправился Дуайт Тауэрс, капитан «Скорпиона», и взял с собой офицера связи Холмса. И еще специалиста по радио и электронике лейтенанта Сандерстрома, ведь почти наверняка речь зайдет о радиосигналах из Сиэтла. От ученых присутствовали директор НОНПИ и Джон Осборн, был здесь комендант порта с помощником, и наконец, один из секретарей премьер-министра.
Открывая совещание, Главнокомандующий военно-морскими силами сказал о сложностях задуманной операции:
— Я хотел бы, и таково прямое указание премьер-министра, чтобы «Скорпион» во время похода не подвергал себя чрезмерной опасности. Прежде всего нам нужны результаты научных наблюдений, ради них мы и посылаем подводную лодку. Поскольку антенна лодки невысока, а идти почти все время надо будет с погружением, мы не можем ждать постоянной радиосвязи. Уже по одной этой причине «Скорпион» должен благополучно вернуться, иначе вся операция потеряет смысл. Кроме того, ваша лодка — единственное оставшееся у нас судно дальнего действия, пригодное для связи с Южной Америкой и Южной Африкой. Учитывая все это, я внес коренные изменения в маршрут, который мы обсуждали на предыдущем нашем совещании. Обследование Панамского канала отменяется. Сан-Диего и Сан-Франциско также отменяются. Там всюду могут быть минные поля. Капитан Тауэрс, не скажете ли нам вкратце, какие у вас соображения насчет минных полей?
Дуайт коротко изложил, что ему известно о минах и что неизвестно.
— Сиэтл нам доступен и весь Пьюгетский пролив тоже. И Пирл-Харбор. Думаю, незачем особенно опасаться мин вокруг залива Аляски, вряд ли их ставили там, где льды всегда в движении. В тех широтах льды сами по себе — задача не простая, «Скорпион» ведь не ледокол. И все же, я полагаю, мы можем попробовать туда пройти без особого риска для лодки. Если и не удастся пройти до шестидесятой широты, что ж, сделаем все, что в наших силах. Думаю, мы сумеем выполнить почти все, что вам желательно.
И опять пошел разговор о радиосигналах, все еще доносящихся откуда-то из района Сиэтла. Сэр Филип Гудол, директор НОНПИ, предъявил сводку передач, полученных после войны.
— В большинстве эти сигналы непонятны, — сказал он. — Они поступают через неопределенные промежутки времени, больше зимой, чем летом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мэри выдохнула длинную струю дыма.
— И долго все это тянется?
— Я не спрашивал. Думаю, у всех по-разному. Дня два, три. А если на время поправишься, пожалуй что две-три недели.
Помолчали.
— Много пачкотни, — сказала наконец Мэри. — Наверно, если все захворают сразу, так и помочь некому? Ни докторов не будет, ни больниц?
— Думаю, так. Думаю, тут каждый воюет в одиночку.
— Но ты будешь здесь, Питер?
— Да, — успокоил он. — Я говорю просто на всякий случай, один на тысячу.
— Но если я окажусь одна, кто присмотрит за Дженнифер?
— Давай пока не говорить о Дженнифер. О ней после. — Питер наклонился к жене. — Вот что главное, родная. Выздороветь нельзя. Но незачем умирать в грязи. Когда все станет худо, можно умереть пристойно.
Он достал из кармана меньшую из двух красных коробочек.
Мэри впилась в нее взглядом. Прошептала:
— Что это?
Питер открыл коробочку, вынул пластиковый пузырек.
— Это бутафория, — сказал он. — Пилюльки не настоящие. Гоулди дал мне их, чтобы показать тебе, что надо делать. Берешь одну и запиваешь — чем угодно. Что тебе больше нравится. А потом ложишься — и конец.
— И умираешь? — Сигарета в пальцах Мэри погасла.
Питер кивнул.
— Когда станет совсем скверно, это выход.
— А вторая пилюля зачем? — шепотом спросила Мэри.
— Запасная. Наверно, ее дают на случай, если ты одну потеряешь или со страха выплюнешь.
Мэри молчала, не сводя глаз с красной коробочки.
— Когда придет время, об этом прямо скажут по радио. Тогда просто надо пойти в аптеку Гоулди и спросить у девушки за прилавком такую коробочку, чтоб была дома, у тебя под рукой. Тебе дадут. Их будут давать всем, кто захочет.
Мэри бросила погасшую сигарету, потянулась и взяла у Питера коробочку. Прочитала напечатанные черными буквами наставления. И наконец сказала:
— Питер, как бы худо мне ни было, я так не смогу. Кто тогда позаботится о Дженнифер?
— От этой болезни никто не уйдет. Ни одно живое существо. Собаки, кошки, дети — все заболеют. И я. И ты. И Дженнифер.
Мэри посмотрела на него с ужасом.
— И Дженнифер тоже заболеет этим… этой холерой?
— Да, родная. Этого никому не миновать.
Мэри опустила глаза.
— Что за гнусность! — сказала яростно. — Мне не так уж обидно за себя. Но… но это просто подло!
Питер попытался ее утешить:
— Всех нас ждет один конец. Мы с тобой потеряем многие годы, которые надеялись прожить, а Дженнифер и вовсе не узнает жизни. Но она не будет мучиться. Когда никакой надежды не останется, ты ей это облегчишь. Надо будет собраться с духом, но ты ведь храбрая. Вот что тебе придется сделать, если я к тому времени не вернусь.
Он достал вторую красную коробочку и начал объяснять, как обращаться с шприцем, жена смотрела на него со все возрастающей враждебностью.
— Я плохо понимаю, — сказала она сердито. — Ты что же, стараешься растолковать, как мне убить Дженнифер?
Он понимал, что бури не миновать и надо ее выдержать.
— Да, верно, — сказал он. — Если станет необходимо, придется тебе это сделать.
И тут ее взорвало.
— По-моему, ты сошел с ума! — гневно воскликнула она. — В жизни я ничего подобного не сделаю, как бы Дженнифер ни болела. Буду заботиться о ней до последнего. Ты, видно, совсем помешался. Ты ее не любишь, вот и все. Никогда ты ее не любил. Она тебе всегда была помехой, она тебе просто надоела. А мне не надоела. Вот ты мне надоел. Надо же, до чего дошло, ты мне объясняешь, как ее убить. — Мэри вскочила, бледная от бешенства. — Скажи еще хоть слово, и я тебя убью!
Никогда еще Питер не видел жену такой. Он тоже поднялся.
— Как знаешь, — сказал он устало. — Не хочешь этим пользоваться — не надо.
— Тут что-то кроется, — со злостью продолжала Мэри. — Ты обманщик, ты хочешь, чтоб я убила Дженнифер и покончила с собой, хочешь от нас избавиться. А сам уйдешь к другой женщине.
Такого оборота Питер не ждал.
— Не будь дурой, — резко перебил он. — Если я вернусь, я и сам приму это зелье. А если не вернулся, если в такое время ты осталась одна, значит, я уже мертвый. Пошевели наконец мозгами, сообрази. Это будет значить — я уже мертвый.
Мэри молча, сердито смотрела на него в упор.
— Подумай лучше вот о чем. Вдруг Дженнифер проживет дольше тебя. — Питер поднял первую из красных коробочек. — Ты можешь выбросить это в мусорное ведро. Можешь сопротивляться болезни изо всех сил, до самой смерти. А Дженнифер будет еще жива. Представь-ка себе, она живет еще несколько дней, лежит в кроватке, вся перепачканная, и захлебывается рвотой, и плачет, а ты лежишь рядом на полу мертвая, и некому ей помочь. В конце концов, ясное дело, она умрет. Хочешь для нее такой смерти? А вот я не хочу. — Он отвернулся. — Подумай-ка об этом и не будь такой бестолковой дурехой.
Мэри молчала. На мгновенье Питеру показалось — сейчас она упадет, но он был так зол, что не подошел ее поддержать.
— Пора тебе проявить хоть на грош мужества и посмотреть правде в глаза, — сказал он.
Мэри повернулась и выбежала вон, почти сразу до него донеслись из спальни ее рыдания. Но он не пошел к ней. Он налил себе виски с содовой, вышел на веранду, опустился в шезлонг и сидел, глядя на море. Черт побери женщин, живут, укрытые от суровой действительности, в своем воображаемом розовом мирке! Будь они способны посмотреть правде в глаза, они были бы опорой мужчине, верной, надежной опорой. А когда жена цепляется за свой воображаемый мирок, она просто жернов на мужниной шее.
Около полуночи, после третьей порции виски, Питер пошел в дом, в спальню. Мэри лежит в постели, свет погашен… боясь ее разбудить, Питер разделся в темноте. Мэри лежала к нему спиной; он отвернулся от нее и уснул, виски помогло. А среди ночи, часа в два, проснулся и услышал рядом ее всхлипывания. Питер протянул руку, утешая. Все еще всхлипывая, она повернулась к нему.
— Прости, Питер, я была такая дура.
О красных коробочках больше не говорили, но наутро Питер положил их в домашнюю аптечку в ванной, засунул поглубже — они не слишком бросались в глаза, но Мэри никак не могла вовсе их не заметить. И к каждой приложил записку с объяснением, что это бутафория, но вот где и как можно будет получить настоящую. И каждую записку закончил несколькими словами, полными любви, ведь очень возможно, что она их прочтет, когда его уже не будет в живых.
Настал март, а все еще держались по-летнему погожие славные деньки. Из команды «Скорпиона» больше никто не заболел корью, переоборудование лодки подвигалось быстро — у механиков верфи, в сущности, не было другой работы. Питер Холмс спилил еще одно дерево, разделал на дрова, сложил их так, чтобы к зиме высохли и годились в печку, и принялся корчевать пни, готовя землю под огород.
Джон Осборн завел свой «феррари» и выехал на дорогу. В эти дни автомобильная езда не запрещалась. Не всякий мог разжиться бензином, ведь считалось, что горючего в стране нет; запасы, хранившиеся для больниц и врачей, уже истощились. Однако на дорогах изредка еще могла промелькнуть случайная машина. Когда с горючим стало туго, каждый владелец автомобиля постарался припрятать у себя в гараже или в каком-нибудь укромном местечке канистру-другую, и если уж доходило до крайности, черпал из этих запасов. Появление Осборнова «феррари» на дороге не требовало вмешательства полиции, даже когда нога его скользила на непривычной педали акселератора и посреди города, на Берк-стрит он вдруг включал вторую скорость — восемьдесят пять миль в час. Если при этом он кого-нибудь не задавит, не станет полиция придираться к такой мелочи.
И он никого не задавил, но перепугался изрядно. В округе Саут Джипсленд, близ городка Турадин находился автодром некоего клуба гонщиков-любителей. Это была широкая асфальтированная дорога, которая никуда не вела — в частных владениях, недоступная для посторонней публики. Был на ней один участок, прямой как стрела, и немало крутых изгибов и поворотов. Изредка и теперь еще здесь устраивались гонки, почти без зрителей — им не на чем было сюда добираться. Где азартные любители гонок брали горючее, оставалось тщательно хранимым секретом, вернее, множеством секретов, похоже, у каждого был свой тайник; Джон Осборн припрятал в огороде у своей матери восемь канистр первоклассного горючего для гоночных машин.
Джон Осборн ездил на автодром на «феррари» несколько раз — сначала тренироваться, а потом и участвовал в гонках, но только в гонках на короткие расстояния: экономил горючее. Эта машина прибавила смысл его существованию. Прежде он вел жизнь ученого, человека, который обдумывает свои теории в стенах кабинета или, в лучшем случае, в лаборатории. Действовать ему не приходилось. Он не привык, рисковать, не встречался с опасностью, и оттого жизнь его была бедной, неполной. Когда его призвали к научной работе на подводной лодке, он был радостно взволнован нежданным поворотом житейской колеи, однако втайне отчаянно боялся каждого погружения. Во время похода на север ему удалось владеть собой и выполнять свои обязанности, почти не выказывая нервного напряжения, но о предстоящем плаванье — почти месяц под водой! — он не мог думать без ужаса.
С покупкой «феррари» все стало по-другому. Вести такую машину — это всякий раз захватывало. На первых порах водитель он был неважный. Разгонялся на прямой дороге примерно до ста пятидесяти миль в час, а надежно сбросить скорость перед поворотом не удавалось. Поначалу при каждом повороте он ставил на карту жизнь, дважды машину заносило, и он оказывался на поросшей травой обочине, дрожащий, бледный, вне себя от стыда, — надо ж так варварски обращаться с машиной! После каждого короткого пробега или тренировки он понимал, сколько наделал ошибок, такое повторять нельзя, ведь он лишь чудом остался жив.
Острота этих ощущений увлекала его, поглощая все мысли, даже предстоящий рейс «Скорпиона» больше не страшил. Никакая опасность не сравнится с теми, с какими играет он на своей гоночной машине. Это плаванье стало казаться лишь нудной работой, придется на нее угробить долю драгоценного времени, а затем он вернется в Мельбурн и оставшиеся три месяца, до самого конца, посвятит автомобильным гонкам.
Как все остальные гонщики, он немало времени тратил на поиски еще припрятанных кое-где запасов горючего.
Сэр Дэвид Хартмен провел совещание, как это было загодя условлено. На совещание отправился Дуайт Тауэрс, капитан «Скорпиона», и взял с собой офицера связи Холмса. И еще специалиста по радио и электронике лейтенанта Сандерстрома, ведь почти наверняка речь зайдет о радиосигналах из Сиэтла. От ученых присутствовали директор НОНПИ и Джон Осборн, был здесь комендант порта с помощником, и наконец, один из секретарей премьер-министра.
Открывая совещание, Главнокомандующий военно-морскими силами сказал о сложностях задуманной операции:
— Я хотел бы, и таково прямое указание премьер-министра, чтобы «Скорпион» во время похода не подвергал себя чрезмерной опасности. Прежде всего нам нужны результаты научных наблюдений, ради них мы и посылаем подводную лодку. Поскольку антенна лодки невысока, а идти почти все время надо будет с погружением, мы не можем ждать постоянной радиосвязи. Уже по одной этой причине «Скорпион» должен благополучно вернуться, иначе вся операция потеряет смысл. Кроме того, ваша лодка — единственное оставшееся у нас судно дальнего действия, пригодное для связи с Южной Америкой и Южной Африкой. Учитывая все это, я внес коренные изменения в маршрут, который мы обсуждали на предыдущем нашем совещании. Обследование Панамского канала отменяется. Сан-Диего и Сан-Франциско также отменяются. Там всюду могут быть минные поля. Капитан Тауэрс, не скажете ли нам вкратце, какие у вас соображения насчет минных полей?
Дуайт коротко изложил, что ему известно о минах и что неизвестно.
— Сиэтл нам доступен и весь Пьюгетский пролив тоже. И Пирл-Харбор. Думаю, незачем особенно опасаться мин вокруг залива Аляски, вряд ли их ставили там, где льды всегда в движении. В тех широтах льды сами по себе — задача не простая, «Скорпион» ведь не ледокол. И все же, я полагаю, мы можем попробовать туда пройти без особого риска для лодки. Если и не удастся пройти до шестидесятой широты, что ж, сделаем все, что в наших силах. Думаю, мы сумеем выполнить почти все, что вам желательно.
И опять пошел разговор о радиосигналах, все еще доносящихся откуда-то из района Сиэтла. Сэр Филип Гудол, директор НОНПИ, предъявил сводку передач, полученных после войны.
— В большинстве эти сигналы непонятны, — сказал он. — Они поступают через неопределенные промежутки времени, больше зимой, чем летом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39