— Развяжу потом, а сейчас у меня планетолог на очереди.
— Чего я тебе сделал, а?
— Мне ничего. Но ты пошел против естества, ты презрел естественное стремление всего живого к красоте.
— Не шел я против естества.
— Шел. Ты на планете сарай построил.
— Дворец! — закричал космофизик.
— Сарай! — говорю я, а сам в эпидиаскоп для воспроизведения рентгеновских снимков голографическую пленку вкладываю. Включил аппарат, и во всю стену возник оскорбляющий взоры сарай, снятый мною в разных ракурсах.
Увидел это и сник мой космофизик и даже барахтаться перестал, только зашептал что-то детское и трогательное.
…Я долго не знал, как подступиться к планетологу. Он с утра сидел на дереве и срубал ветки, которые собирали в кучу киберы. Выключить киберов я не решался, так как это могло насторожить и планетолога, и Льва Матюшина, и без того, наверное, обеспокоенных долгим отсутствием капитана и двух десантников. А невыключенные киберы — как там у них программа перестроена, не знаю — могли, чего доброго, помешать мне скрутить здорового планетолога. Здорового? Ну а если больного? Если я понесу на катер больного планетолога, то ни киберы, ни Лев вмешиваться не станут. Значит, и надо нести больного.
…Это было божественное зрелище, когда планетолог принялся за сук, на котором сидел. Сук у ствола был толст, но он старался и только щепки летели. При этом планетолог затравленно озирался, видимо чувствуя, что делает что-то не то. Я дождался, пока он тюкнулся копчиком о планету, и принял его в свои объятия.
Когда я нес его напрямик через лагерь, Лев перестал терзать гитару и, покачивая плечами, двинулся на меня.
"Он у вас больной, — объясняю. — С дерева свалился и ни на что больше не годен. А я его выхожу, и он снова сможет веточный корм заготавливать. Понятно?
— А капитан что? Тоже болен? — Лев облизал губы. Голос его был хриплым. — Это все твои штучки, Василий. Но со мной у тебя ничего не выйдет. Я буду петь, пока могу.
— Левушка, — взмолился я. — Пойдем домой, а? Умоешься, покушаешь, спать ляжешь в нормальных условиях. А завтра споешь всем нам, а мы тебе аплодировать станем. Ну что тебе здесь? Зачем тебе эти носатые?
Лев топтался передо мной, тоска застыла в его карих очах, от вздохов склонился ближайший кустарник. Конечно, ему очень хотелось домой, на катер.
— Каждому свое, — всхлипнул Лев. — Видно, судьба у меня такая. Буду петь…
— Ну если судьба, тогда конечно.
— Еда кончилась. Ты б принес чего-нибудь поесть, а?
Естественно, на голодный желудок не поется, думал я, растирая в лазарете заживляющей мазью спину планетологу. Само собой, я отнесу тебе чего-нибудь поесть, вот только в аптеке малость покопаюсь… Под эти мысли уложил я болезного на носилках-тележке, рядом разместил космофизика, который лежал покорно, закрыв глаза, и только бормотал:
— Ты выброси пленку, Вася. Прошу тебя.
— Считай, ее уже нет, — ответил я, вкатывая носилки в виварий с черного хода, через переходной бокс. И зря капитан с биологом поджидали меня у главного входа, ничего у них не вышло. Да и не могло выйти — пощупайте бицепс — с двоими-то я запросто справлюсь, не прибегая к волевым приемам.
Из холодильника достал я тубу с земляничным муссом — любимая еда Льва Матюшина — и углубился в изучение справочника по лекарственным средствам. Потом нашел подходящее снотворное в аптеке, набрал из ампулы в шприц и вколол в тубу с задней стороны. Капелька мусса вышла через дырочку, но я не стал ее стирать, пусть подсохнет. Не будет же голодный Лев проверять целостность тубы.
Лев, весь в грустях, сидел на пенечке. Петь он уже не мог, но еще пытался что-то набренчать на гитаре. Пуджики сидели кружком неподалеку и хрустели корнеплодами, доставая их из ведра. Похоже, лафа для них кончилась. Я так понял, что Лев с самого начала был вроде как запрограммирован на пение и добытчик из него не получился. Киберы наши бездельничали, и, вообще, не было прежней целенаправленности во всей картине стойбища. Только ткачики старались над ковриками, самозабвенно подправляя пушинки и перышки. Птички, что с них возьмешь.
Лев выхватил у меня тубу, откусил кончик. Я глядел, как он глотал содержимое, и жалел его, беднягу.
«Я за тобой пришел».
Пуджики перестали чавкать, раздался гнусавый переписк-перехрюкивание. Примерно такие звуки мог издавать поросенок.
Лев сполз с пенька. Я подобрал гитару и кликнул киберов. Повинуясь команде, они подобрали спящего Льва. Один спереди нес его за ноги, двое держали Льва за плечи, а последний поддерживал голову. Я замыкал шествие, снимая на пленку все подряд и крупным планом пуджика, пытавшегося выдавить из тубы остатки мусса. Они полукругом шли следом за мной, вытягивая лапы с растопыренными пальцами. Такие милые, подумалось мне, беззащитные, певучие пуджики. Их бы покормить, погладить, им бы спеть, сплясать бы для них! Вертятся эти мысли у меня в сознании, а подсознание мое человеческое борется, и понимаю я, что идет на меня массированная гипнотическая атака, а ничего поделать не могу. Так и тянет меня все бросить и пойти в услужение к пуджикам, и начинаю я в этом видеть высший долг свой, и начинаю понимать всю муку десантников, которых лишил я возможности служения пуджикам. Хрюканье их гунявое музыкой мне кажется, а морды хоботастые благородные очертания приобретают. Согрелось сердце мое в этакой сюсюкающей, нерассуждающей доброте, и только ни рожи, ни фантазии в желаниях, сибаритствующий байбак с паразитскими наклонностями. К тому же хобот с одной стороны и хвост такой плоский — с другой. Нет, ему, гаду, и в виварии не место. А пуджики тем временем собрались в кучку, перехрюкиваются, но никто не делает попытки освободить соплеменника: к тому же еще и трусы.
Вспомнил я футбольный мяч на Теоре, поставил пуджика в удобное для меня положение и разбежался…
Вот, по сути, и все. Но, поскольку конец всему делу венец, то в заключение скажу, что взлететь мы сразу не могли, так как в виварии противоперегрузочных устройств, пригодных для людей, не было. Открывать же виварий я не решался и потому почел за благо выдержать паузу, чтобы остаточные явления гипнотического воздействия выветрились из сознания десантников. Я поднял трап, дождался, пока пуджики уберутся подальше, и поставил защиту. Потом связался с виварием.
Капитан выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов. Когда я кончил, он сказал: «Я одобряю ваши действия, и в этом отношении пусть вас не гложут сомнения. Объективно оценивая ситуацию, должен сказать, что мне еще иногда хочется плясать… Биолога мы посадили в клетку: он визжит и царапается: требует, чтобы его отпустили чесать пуджиков. Космофизик практически здоров, но сам считает, что пока ему место в виварии. Планетолог плачет и все рассказывает, как он рубил сук, на котором сидел. После вашего доклада я понял, что это у него не бред. Принимая команду на себя, предлагаю вам, ремонтник Рамодин, продлить карантин на трое земных суток, из вивария никого, включая и меня, не выпускать, из катера не выходить».
* * *
Выслушали мы с капитаном Васю и согласились, что он рассказал все так, как оно и было. Капитан даже добавил, что ему особенно импонирует критический настрой Васи в отношении его, капитана. И ему непонятно, чего это Вася раньше сдерживался — мог бы и высказаться. Ему вообще никогда не нравилось, что все в экипаже смотрели на него, как на непогрешимого и не знающего сомнений руководителя. Это несправедливо. Ведь чем выше пост, тем больше решений приходится принимать и, естественно, тем больше ошибок делать. Масштаб руководителя прямо пропорционален величине и количеству совершенных ошибок: знать все невозможно, а вид приходится делать… И еще капитан сказал, что ему теперь понятно, почему Вася оказался невосприимчивым к гипнозу, но говорить он об этом не станет, чтобы не обидеть Васю, который вполне заслужил похвалы.
ТИШКИН СИНДРОМ
— Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических и эстетических представлений.
Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел на меня. Тут даже Клемма и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она принялась за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный прибор, сняла со стола впечатленца пустотелого, который заправлялся из вазы родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма — мой домовый кибер — следит, чтобы в квартире было чисто и красиво, и поэтому впечатленец у меня всегда толстенький такой, гладкий и бодрый… Сегодня Вася опять навестил меня и заодно принес групповой портрет, вроде как на неофициальную экспертизу. Впечатленец, чуя халтуру, обфыркал то место, где Вася третий с конца, и мы оба приняли это как должное. Ничего не поделаешь, мнение впечатленца о произведении искусства, как говорят, обжалованию не подлежит. Для меня разговор, который начал Вася упомянутым" выше афоризмом, не был неожиданным: в присутствии впечатленца люди всегда почему-то говорят об искусстве. А лично я ценю эту зверушку как огородника, не более того. И уж как-нибудь сам сумею отличить хороший этюд от плохого…
— Насчет этики я согласен, — ответил я, потирая поясницу. — Этика регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят про эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.
Вася не спросил меня о связи между эстетикой и собакой, Вася поморщился. Как и все члены нашего экипажа, он не любил вспоминать об экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы тогда не лучшим образом или, как говорил капитан, вели себя неадекватно.
Я уже рассказывал о наших великолепных по результатам экспедициях на Ломерею, на Теору и другие планеты. Но и мы, прославленные, не были застрахованы от неудач. Что ж, пусть и об этом узнают потомки, пока не поздно… Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этого бы не случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого океана и была большая нужда в специалистах по донным ландшафтам, а лучше дельфина и осьминога в этом никто не разбирается.
Цедна, рядовая планета, освещаемая своим оранжевым солнцем, была обитаема, и, готовя свой разведочный рейс, мы учитывали это обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась эпоха открытия обитаемых планет, и многие из них десятилетиями дожидались своей очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не хватает и сейчас…
Мы высадились на Цедне, как всегда, оставив звездолет на орбите. Отличная, скажу вам, планета. Зеленая, обильная холодными речками и теплыми морями. Мы летали над ней на махолетах, неспешно разглядывая окружающую красоту. Махолет — он на глюкозе и не заглушает запахов, а планета пахла черемухой. Леса и воды были населены зверьем, в воздухе порхали птицы, в траве звенели насекомые. К вечеру мы неохотно возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Ну да, третий. Первый мы разбили на опушке хвойного леса, накрыли территорию защитным полем и лишний раз убедились в мудрости составителей предписывающих инструкций; Наш капитан, к слову, делит все инструкции на полезные предписывающие и вредные запретительные. Первые он знает назубок, а что касается запретительных, то помню, перед стартом пришли мы к нему домой в гости, он вышел к нам, толкая перед собой тележку, и на нем лица не было. «Ну вот, — решили мы. — Капитан никак заболел».
— Ребята, как, по-вашему, я человек дисциплинированный? — В голосе капитана звучал непривычный для нас надрыв.
— Он еще спрашивает! — воскликнул Вася Рамодин.
— Тогда все! — сказал капитан. — Отлетались. Старта больше не будет! Вот это, — он кивнул на книжки, грудой уложенные на тележке, — это запретительные инструкции. Мне с чего-то взбрело в голову их прочесть, затмение нашло. По точному их смыслу нам не то что летать, нам и ходить-то нельзя.
— А ты их забудь! — посоветовал случившийся здесь председатель Государственной комиссии. Старый космический волк знавал составителей инструкций, из которых никто, странным образом, сам в космосе не бывал. Сейчас-то я уже понимаю: тот, кто сам взлететь не может, тот лезет других учить и проверять. Но это так, заметки на полях. Короче, капитан последовал совету умного человека с тем результатом, что мы благополучно стартовали и прибыли на Цедну…
Накрыли мы, значит, лагерь защитным полем и хорошо сделали, ибо утром проснулись от звуков (поле пропускает звук), по сравнению с которыми мартовский вопль гланлиста-микрофонщика, как капитан называет эстрадников, казался колыбельным мурлыканьем. Продрав глаза, мы увидели у кромки поля четырех зверей. Представьте себе покрытую пенистой слизью свинью на шести длинных суставчатых ногах, и вы будете иметь то, что надо. То, что будет отдаленно похоже на эту богомерзкую тварь. Умывались и завтракали мы, не глядя по сторонам: какофонию слегка приглушили звукопоглотители, но аппетит уже одним своим видом портили скользкие скоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Чего я тебе сделал, а?
— Мне ничего. Но ты пошел против естества, ты презрел естественное стремление всего живого к красоте.
— Не шел я против естества.
— Шел. Ты на планете сарай построил.
— Дворец! — закричал космофизик.
— Сарай! — говорю я, а сам в эпидиаскоп для воспроизведения рентгеновских снимков голографическую пленку вкладываю. Включил аппарат, и во всю стену возник оскорбляющий взоры сарай, снятый мною в разных ракурсах.
Увидел это и сник мой космофизик и даже барахтаться перестал, только зашептал что-то детское и трогательное.
…Я долго не знал, как подступиться к планетологу. Он с утра сидел на дереве и срубал ветки, которые собирали в кучу киберы. Выключить киберов я не решался, так как это могло насторожить и планетолога, и Льва Матюшина, и без того, наверное, обеспокоенных долгим отсутствием капитана и двух десантников. А невыключенные киберы — как там у них программа перестроена, не знаю — могли, чего доброго, помешать мне скрутить здорового планетолога. Здорового? Ну а если больного? Если я понесу на катер больного планетолога, то ни киберы, ни Лев вмешиваться не станут. Значит, и надо нести больного.
…Это было божественное зрелище, когда планетолог принялся за сук, на котором сидел. Сук у ствола был толст, но он старался и только щепки летели. При этом планетолог затравленно озирался, видимо чувствуя, что делает что-то не то. Я дождался, пока он тюкнулся копчиком о планету, и принял его в свои объятия.
Когда я нес его напрямик через лагерь, Лев перестал терзать гитару и, покачивая плечами, двинулся на меня.
"Он у вас больной, — объясняю. — С дерева свалился и ни на что больше не годен. А я его выхожу, и он снова сможет веточный корм заготавливать. Понятно?
— А капитан что? Тоже болен? — Лев облизал губы. Голос его был хриплым. — Это все твои штучки, Василий. Но со мной у тебя ничего не выйдет. Я буду петь, пока могу.
— Левушка, — взмолился я. — Пойдем домой, а? Умоешься, покушаешь, спать ляжешь в нормальных условиях. А завтра споешь всем нам, а мы тебе аплодировать станем. Ну что тебе здесь? Зачем тебе эти носатые?
Лев топтался передо мной, тоска застыла в его карих очах, от вздохов склонился ближайший кустарник. Конечно, ему очень хотелось домой, на катер.
— Каждому свое, — всхлипнул Лев. — Видно, судьба у меня такая. Буду петь…
— Ну если судьба, тогда конечно.
— Еда кончилась. Ты б принес чего-нибудь поесть, а?
Естественно, на голодный желудок не поется, думал я, растирая в лазарете заживляющей мазью спину планетологу. Само собой, я отнесу тебе чего-нибудь поесть, вот только в аптеке малость покопаюсь… Под эти мысли уложил я болезного на носилках-тележке, рядом разместил космофизика, который лежал покорно, закрыв глаза, и только бормотал:
— Ты выброси пленку, Вася. Прошу тебя.
— Считай, ее уже нет, — ответил я, вкатывая носилки в виварий с черного хода, через переходной бокс. И зря капитан с биологом поджидали меня у главного входа, ничего у них не вышло. Да и не могло выйти — пощупайте бицепс — с двоими-то я запросто справлюсь, не прибегая к волевым приемам.
Из холодильника достал я тубу с земляничным муссом — любимая еда Льва Матюшина — и углубился в изучение справочника по лекарственным средствам. Потом нашел подходящее снотворное в аптеке, набрал из ампулы в шприц и вколол в тубу с задней стороны. Капелька мусса вышла через дырочку, но я не стал ее стирать, пусть подсохнет. Не будет же голодный Лев проверять целостность тубы.
Лев, весь в грустях, сидел на пенечке. Петь он уже не мог, но еще пытался что-то набренчать на гитаре. Пуджики сидели кружком неподалеку и хрустели корнеплодами, доставая их из ведра. Похоже, лафа для них кончилась. Я так понял, что Лев с самого начала был вроде как запрограммирован на пение и добытчик из него не получился. Киберы наши бездельничали, и, вообще, не было прежней целенаправленности во всей картине стойбища. Только ткачики старались над ковриками, самозабвенно подправляя пушинки и перышки. Птички, что с них возьмешь.
Лев выхватил у меня тубу, откусил кончик. Я глядел, как он глотал содержимое, и жалел его, беднягу.
«Я за тобой пришел».
Пуджики перестали чавкать, раздался гнусавый переписк-перехрюкивание. Примерно такие звуки мог издавать поросенок.
Лев сполз с пенька. Я подобрал гитару и кликнул киберов. Повинуясь команде, они подобрали спящего Льва. Один спереди нес его за ноги, двое держали Льва за плечи, а последний поддерживал голову. Я замыкал шествие, снимая на пленку все подряд и крупным планом пуджика, пытавшегося выдавить из тубы остатки мусса. Они полукругом шли следом за мной, вытягивая лапы с растопыренными пальцами. Такие милые, подумалось мне, беззащитные, певучие пуджики. Их бы покормить, погладить, им бы спеть, сплясать бы для них! Вертятся эти мысли у меня в сознании, а подсознание мое человеческое борется, и понимаю я, что идет на меня массированная гипнотическая атака, а ничего поделать не могу. Так и тянет меня все бросить и пойти в услужение к пуджикам, и начинаю я в этом видеть высший долг свой, и начинаю понимать всю муку десантников, которых лишил я возможности служения пуджикам. Хрюканье их гунявое музыкой мне кажется, а морды хоботастые благородные очертания приобретают. Согрелось сердце мое в этакой сюсюкающей, нерассуждающей доброте, и только ни рожи, ни фантазии в желаниях, сибаритствующий байбак с паразитскими наклонностями. К тому же хобот с одной стороны и хвост такой плоский — с другой. Нет, ему, гаду, и в виварии не место. А пуджики тем временем собрались в кучку, перехрюкиваются, но никто не делает попытки освободить соплеменника: к тому же еще и трусы.
Вспомнил я футбольный мяч на Теоре, поставил пуджика в удобное для меня положение и разбежался…
Вот, по сути, и все. Но, поскольку конец всему делу венец, то в заключение скажу, что взлететь мы сразу не могли, так как в виварии противоперегрузочных устройств, пригодных для людей, не было. Открывать же виварий я не решался и потому почел за благо выдержать паузу, чтобы остаточные явления гипнотического воздействия выветрились из сознания десантников. Я поднял трап, дождался, пока пуджики уберутся подальше, и поставил защиту. Потом связался с виварием.
Капитан выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов. Когда я кончил, он сказал: «Я одобряю ваши действия, и в этом отношении пусть вас не гложут сомнения. Объективно оценивая ситуацию, должен сказать, что мне еще иногда хочется плясать… Биолога мы посадили в клетку: он визжит и царапается: требует, чтобы его отпустили чесать пуджиков. Космофизик практически здоров, но сам считает, что пока ему место в виварии. Планетолог плачет и все рассказывает, как он рубил сук, на котором сидел. После вашего доклада я понял, что это у него не бред. Принимая команду на себя, предлагаю вам, ремонтник Рамодин, продлить карантин на трое земных суток, из вивария никого, включая и меня, не выпускать, из катера не выходить».
* * *
Выслушали мы с капитаном Васю и согласились, что он рассказал все так, как оно и было. Капитан даже добавил, что ему особенно импонирует критический настрой Васи в отношении его, капитана. И ему непонятно, чего это Вася раньше сдерживался — мог бы и высказаться. Ему вообще никогда не нравилось, что все в экипаже смотрели на него, как на непогрешимого и не знающего сомнений руководителя. Это несправедливо. Ведь чем выше пост, тем больше решений приходится принимать и, естественно, тем больше ошибок делать. Масштаб руководителя прямо пропорционален величине и количеству совершенных ошибок: знать все невозможно, а вид приходится делать… И еще капитан сказал, что ему теперь понятно, почему Вася оказался невосприимчивым к гипнозу, но говорить он об этом не станет, чтобы не обидеть Васю, который вполне заслужил похвалы.
ТИШКИН СИНДРОМ
— Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических и эстетических представлений.
Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел на меня. Тут даже Клемма и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она принялась за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный прибор, сняла со стола впечатленца пустотелого, который заправлялся из вазы родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма — мой домовый кибер — следит, чтобы в квартире было чисто и красиво, и поэтому впечатленец у меня всегда толстенький такой, гладкий и бодрый… Сегодня Вася опять навестил меня и заодно принес групповой портрет, вроде как на неофициальную экспертизу. Впечатленец, чуя халтуру, обфыркал то место, где Вася третий с конца, и мы оба приняли это как должное. Ничего не поделаешь, мнение впечатленца о произведении искусства, как говорят, обжалованию не подлежит. Для меня разговор, который начал Вася упомянутым" выше афоризмом, не был неожиданным: в присутствии впечатленца люди всегда почему-то говорят об искусстве. А лично я ценю эту зверушку как огородника, не более того. И уж как-нибудь сам сумею отличить хороший этюд от плохого…
— Насчет этики я согласен, — ответил я, потирая поясницу. — Этика регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят про эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.
Вася не спросил меня о связи между эстетикой и собакой, Вася поморщился. Как и все члены нашего экипажа, он не любил вспоминать об экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы тогда не лучшим образом или, как говорил капитан, вели себя неадекватно.
Я уже рассказывал о наших великолепных по результатам экспедициях на Ломерею, на Теору и другие планеты. Но и мы, прославленные, не были застрахованы от неудач. Что ж, пусть и об этом узнают потомки, пока не поздно… Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этого бы не случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого океана и была большая нужда в специалистах по донным ландшафтам, а лучше дельфина и осьминога в этом никто не разбирается.
Цедна, рядовая планета, освещаемая своим оранжевым солнцем, была обитаема, и, готовя свой разведочный рейс, мы учитывали это обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась эпоха открытия обитаемых планет, и многие из них десятилетиями дожидались своей очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не хватает и сейчас…
Мы высадились на Цедне, как всегда, оставив звездолет на орбите. Отличная, скажу вам, планета. Зеленая, обильная холодными речками и теплыми морями. Мы летали над ней на махолетах, неспешно разглядывая окружающую красоту. Махолет — он на глюкозе и не заглушает запахов, а планета пахла черемухой. Леса и воды были населены зверьем, в воздухе порхали птицы, в траве звенели насекомые. К вечеру мы неохотно возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Ну да, третий. Первый мы разбили на опушке хвойного леса, накрыли территорию защитным полем и лишний раз убедились в мудрости составителей предписывающих инструкций; Наш капитан, к слову, делит все инструкции на полезные предписывающие и вредные запретительные. Первые он знает назубок, а что касается запретительных, то помню, перед стартом пришли мы к нему домой в гости, он вышел к нам, толкая перед собой тележку, и на нем лица не было. «Ну вот, — решили мы. — Капитан никак заболел».
— Ребята, как, по-вашему, я человек дисциплинированный? — В голосе капитана звучал непривычный для нас надрыв.
— Он еще спрашивает! — воскликнул Вася Рамодин.
— Тогда все! — сказал капитан. — Отлетались. Старта больше не будет! Вот это, — он кивнул на книжки, грудой уложенные на тележке, — это запретительные инструкции. Мне с чего-то взбрело в голову их прочесть, затмение нашло. По точному их смыслу нам не то что летать, нам и ходить-то нельзя.
— А ты их забудь! — посоветовал случившийся здесь председатель Государственной комиссии. Старый космический волк знавал составителей инструкций, из которых никто, странным образом, сам в космосе не бывал. Сейчас-то я уже понимаю: тот, кто сам взлететь не может, тот лезет других учить и проверять. Но это так, заметки на полях. Короче, капитан последовал совету умного человека с тем результатом, что мы благополучно стартовали и прибыли на Цедну…
Накрыли мы, значит, лагерь защитным полем и хорошо сделали, ибо утром проснулись от звуков (поле пропускает звук), по сравнению с которыми мартовский вопль гланлиста-микрофонщика, как капитан называет эстрадников, казался колыбельным мурлыканьем. Продрав глаза, мы увидели у кромки поля четырех зверей. Представьте себе покрытую пенистой слизью свинью на шести длинных суставчатых ногах, и вы будете иметь то, что надо. То, что будет отдаленно похоже на эту богомерзкую тварь. Умывались и завтракали мы, не глядя по сторонам: какофонию слегка приглушили звукопоглотители, но аппетит уже одним своим видом портили скользкие скоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67