Я не могу держать в своих отрядах столько людей, сколько бы мне хотелось, я не могу…
– Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?
Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.
Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…
В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.
Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.
– …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!
Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.
Под своды Храма пускали лишь избранных, тем не менее, просторный чертог с куполом, пронизанным лучами света, оказался почти полон. Вельможи Империи разительно отличались от буйной толпы на площади, благопристойно молчали, ничем не выдавая нетерпения. Немощный примас Империи вершил службу не торопясь. Многочасовое стояние на ногах утомило собравшихся аристократов, по лицам иных, особенно престарелых, увечных или тучных, было заметно, что они не прочь улизнуть, однако никто и не помышлял открыто демонстрировать нелояльность императору по такой ничтожной причине, как гудящие от усталости ноги и боль в пояснице. Гизельгер невозмутимо, как скала, стоял в первых рядах, лицом к примасу, обратив могучую спину к собравшимся, однако вида императорской спины достаточно – никто не смел даже метнуть беспокойный взгляд в сторону архитектурного чуда – арки выхода.
Главный собор столицы отличался от прочих храмов строгой красотой, даже в яркий, солнечный день под его сводами сохранялась прохлада. Там помещалась усыпальница императоров – ее покой хранили скорбные каменные фигуры с опущенными лицами и руками, скрещенными на рукоятях мечей. Роскошные витражи застилали окна, сияли, слагаясь в аллегорические сцены, мелкие золотистые и бирюзово-голубые стекла.
Собор славился искусно-незаметной роскошью. Разительно отличалась лишь сама Обитель, примыкающая к собору – приземистое здание без окон, с мощными, сложенными из неподъемных каменных блоков стенами, она походила на крепость, какие отстраивали в давние времена, гораздо раньше, чем возвели изысканные колонны главного храма столицы. Странное сооружение – ни на что не похожее. Подобных зданий нет больше нигде в Империи.
Молящейся оказалась девица – возможно, та самая, из мятежных баронов, о которых Гагену рассказывал отец – гибкая легкая фигурка в белом саване и покрывале из тонкого, дорогого шелка. Балахон мешал рассмотреть ее как следует, однако принцу девушка показалась хорошенькой: печальный, золотисто-смуглый ангел.
Песнопения и молитвы сменяли друг друга неспешно, отражаясь от сводов, потоки желтого и бирюзового цвета ласковым светом заливали чертог. Все земные тревоги – ненависть и вожделение, корысть и честолюбие – постепенно таяли, исчезали – земное ничтожно по сравнению с вечным.
В конце концов, после того, как все положенные молитвы были прочитаны, двери собора распахнулись и девушка шагнула из прохладной полутьмы под ослепительные лучи солнечного дня – последнего дня ее прежней жизни. В одной руке Избранница держала свечу, в другой – узелок. Немного вещей, которые дозволено взять с собой – неизбежная уступка человеческой слабости.
Тогда Гаген на миг удивился – ему показалось, что круглый сверток тяжел. Очень тяжел. На странно неангельской, худой напряженной руке девушки проступили синие вены. Она уходит, чтобы жили мы – подумал принц. Щедрое ликование солнца оттеняло яростное ликование толпы. Люди, соскучась ожиданием, бросили попрошаек-монахов и хлынули навстречу процессии. Стража едва удерживала прорезавший человеческую массу коридор, позволяя высшим спокойно шествовать к Обители. Крики экстаза слились в гул, потрясший стены Храма.
– Святая!
– Избранница!
Дети смотрели на праздник, широко раскрыв глаза. Многие женщины плакали. Лепестки белых роз сыпались на шелковый саван девушки, ее полуопущенную голову, усеивали пыль под ногами. Передние ряды людей, подталкиваемые толпой, теснились все ближе, втаптывая цветы в пыль.
Но в тот момент Гаген почти верил, что метель белых лепестков под июльским солнцем будет длиться вечно. Оно так неизъяснимо прекрасно. Шествие остановилось, пройдя двести шагов. Циклопическое здание Обители нависло над головами. Девушка вышла вперед и ступила на выбеленный временем камень порога. В тот же миг бронзовые створки ворот дрогнули, расходясь, черная щель расколола пополам древний священный символ – треугольник, вписанный в круг. Трещина становилась все шире и шире, пока не открылся зев прохода. В солнечный день пахнуло холодом, потянуло слабым, влажным ветерком и запахом погреба: пыль и плесень. Внутренность Обители оставалась темной и, казалось, была пустой – никто не спешил навстречу.
Впрочем, как следует рассмотреть внутреннюю часть портала Гаген не успел – произошло нечто ужасно неуместное. Девушка подошла вплотную к порогу и сделала первый робкий шаг. Остановилась и обернулась. Худая рука, швырнув свечу оземь, сорвала с головы покрывало. Открылись растрепанные черные космы, дерзкое юное с высокими скулами лицо, в раскосых зеленых глазах стояли слезы – не веры, не восторга и даже не страха – ненависти загнанного, маленького, еще сильного и совершенного, но уже обреченного на гибель хищного зверька. Стоящие рядом невольно отшатнулись.
Конечно, вздумай девушка кричать – вопли бессильно заглохли бы под пение и рев толпы. Она и не кричала. Голос Избранницы не долетел до исступленно молящихся людей в последних рядах, зато прощальное пожелание прекрасно расслышало семейство императора. Она сказала почти спокойно, но так, словно плюнула в лицо:
– Хотите откупиться мною? Думаете жить вечно? Не выйдет – сдохнете как все. Свиньи. Трусы. Будьте вы прокляты.
Бронзовые створки ворот гулко захлопнулись.
Принц вздрогнул, возвратившись к действительности. Ну и ну. Это воспоминание тоже не из приятных. К тому же он отстал от кавалькады – пора догонять. И Гаген, отмахнувшись от забот, пришпорил лошадь.
Спутники Гизельгера провели в седлах большую часть дня, торопясь засветло добраться до Нусбаума. В арьергарде, подальше от императора, кто-то из лучников завел разухабистую песню «Поскачем – треснет дорога». Хор охрипших на ветру голосов охотно подхватил слова на грубом восточном диалекте Империи.
Через полчаса отряд остановился. Капитан лучников, нарушая этикет, обогнал императора и пустил жеребца вперед – в таких местах неожиданное препятствие внушает тревогу. На дороге, уткнувшись лицом в пыль, лежал подросток лет четырнадцати, в аккуратной, хоть и небогатой одежде, затылок оказался раздроблен ударом, кровь еще не успела уйти в песок. Капитан пробормотал короткую молитву и вернулся назад.
– Государь, нашли тело, лошадиных следов и тележной колеи нет. Похоже, мальчишка бежал сюда от самого Нусбаума. Те, кто его прикончил, пришли оттуда же. Видать, в Нусбауме неладно… Прикажете вернуться?
– Что скажешь, Рогендорф?
– Я бы вернулся за подкреплением, государь.
– А вы, мой наследник?
– Там могут быть беззащитные люди, отец. Может быть, если мы поспешим туда, то спасем их…
– Ответ хорош для рыцаря, сын мой, но плох для правителя. Государю следует избегать пустого риска, не стоит самому сражаться там, где прекрасно справится простой сержант… Но сейчас мы сделаем по-твоему. Тебе нужно знание – вот и получим его! Командуйте двигаться, капитан…
Кортеж, перестроившись, рысью двинулся вперед. Теперь императора прикрывала не только стальная стена латников, но и развернувшийся за нею отряд стрелков. Спешившись, такой лучник выпускает до двадцати стрел в минуту.
Нусбаум окутал отряд горьким дымом пожара. Горел тот самый знаменитый трактир, в котором собиралась остановиться свита императора.
Полусорванная створка ворот болталась на одной петле. Раненая лошадь с перебитой ногой с трудом подняла голову на точеной шее – каштановая шелковая грива смешалась с желтой пылью. Кто-то из солдат тут же милосердно перерезал животному горло. У самых ворот скорчился мертвый старик, руки застыли на черенке вошедшей между ребер стрелы. Неподалеку осталось еще несколько тел, пронзенных арбалетными болтами. В углу двора, у поломанной лошадиной кормушки, сидела, поджав ноги и прикрываясь изодранным платьем, полная женщина средних лет – трактирщица Петра. На голых плечах и шее запеклись глубокие, рваные царапины. Глаза женщины были безумны, она то ли плакала, то ли пыталась кричать сорванным голосом, но лишь тянула на одной ноте:
– И-и-и…
С дымом смешался пронзительный запах горелой шерсти и паленых перьев.
– Что здесь было, женщина?
Сержант попытался встряхнуть трактирщицу за плечо. Она лишь съежилась сильнее.
– Оставь ее, Вил, – вмешался кто-то из лучников, – видишь, тетка помешалась, мальчишка на дороге ее сын. Не хватило шайке одной стрелы. Парень, видно, убежать сорвался, да настигли и добили шестопером. Другие ребятишки, похоже, в доме дожариваются.
– Альвисы?
– Их работенка. Видно по болтам от арбалетов…
На улице за трактиром скорчилось еще с полдесятка неподвижных тел – жители, застигнутые набегом врасплох. Дома в Нусбауме уцелели – появление отряда Гизельгера заставило грабителей поспешно скрыться. Перепуганные люди, заперев двери и завалив их изнутри скарбом, не спешили навстречу избавителям – неслыханная невежливость. Солдаты разбрелись по тесным улочкам и, растерянно переругиваясь, без особого успеха колотили в двери.
Гаген ясно представил себе, как метался по улицам, тщетно стучась в глухие и слепые дома, загнанный подросток – сын трактирщицы, как, отчаявшись найти убежище, бежал он по дороге прочь от поселка, слыша за собою топот погони, не смея оглянуться и до конца надеясь на спасение…
Толстый юноша, наследник империи, не отрывал карих глаз от мутной спирали дыма и словно сжавшихся от страха домов. «Когда я стану императором, я не допущу, чтобы подобное творилось в моих землях», – поклялся в душе принц Церена. И сам не заметил, что мысленно произнес не неуверенное «если», а твердое «когда».
…Через десять лет, сидя в деревянном кресле, спиной к бойнице, за которой вечно шепчет, поет или грохочет прибой, он с грустью посмотрит в непроницаемо-гордое лицо самого прославленного преступника Империи и в бессилии вспомнит эти непроизнесенные слова.
А пока – пока скрипнула и отворилась дверь ближнего дома, за нею нехотя отворилась вторая. Перепуганные подданные выходили приветствовать церенского императора…
«И комар волен радеть о судьбе государства».
(Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов». Глава «Афоризмы»)
Ближе к вечеру третьего дня пути кавалькада Гизельгера остановилась прямо на большой ровной лужайке у дороги. С трех сторон лужайку огораживал заслон дубового леса, опушка поросла орешником. Солнце клонилось к закату, лучшего места для лагеря рядом не оказалось.
Вскоре засуетились слуги, ставя палатки, задымились костры, поджаривая мясо для высокородных путешественников. Хмурый император уединился за пологом личного шатра, на пороге немедля устроился Кунц Лохнер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?
Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.
Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…
В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.
Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.
– …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!
Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.
Под своды Храма пускали лишь избранных, тем не менее, просторный чертог с куполом, пронизанным лучами света, оказался почти полон. Вельможи Империи разительно отличались от буйной толпы на площади, благопристойно молчали, ничем не выдавая нетерпения. Немощный примас Империи вершил службу не торопясь. Многочасовое стояние на ногах утомило собравшихся аристократов, по лицам иных, особенно престарелых, увечных или тучных, было заметно, что они не прочь улизнуть, однако никто и не помышлял открыто демонстрировать нелояльность императору по такой ничтожной причине, как гудящие от усталости ноги и боль в пояснице. Гизельгер невозмутимо, как скала, стоял в первых рядах, лицом к примасу, обратив могучую спину к собравшимся, однако вида императорской спины достаточно – никто не смел даже метнуть беспокойный взгляд в сторону архитектурного чуда – арки выхода.
Главный собор столицы отличался от прочих храмов строгой красотой, даже в яркий, солнечный день под его сводами сохранялась прохлада. Там помещалась усыпальница императоров – ее покой хранили скорбные каменные фигуры с опущенными лицами и руками, скрещенными на рукоятях мечей. Роскошные витражи застилали окна, сияли, слагаясь в аллегорические сцены, мелкие золотистые и бирюзово-голубые стекла.
Собор славился искусно-незаметной роскошью. Разительно отличалась лишь сама Обитель, примыкающая к собору – приземистое здание без окон, с мощными, сложенными из неподъемных каменных блоков стенами, она походила на крепость, какие отстраивали в давние времена, гораздо раньше, чем возвели изысканные колонны главного храма столицы. Странное сооружение – ни на что не похожее. Подобных зданий нет больше нигде в Империи.
Молящейся оказалась девица – возможно, та самая, из мятежных баронов, о которых Гагену рассказывал отец – гибкая легкая фигурка в белом саване и покрывале из тонкого, дорогого шелка. Балахон мешал рассмотреть ее как следует, однако принцу девушка показалась хорошенькой: печальный, золотисто-смуглый ангел.
Песнопения и молитвы сменяли друг друга неспешно, отражаясь от сводов, потоки желтого и бирюзового цвета ласковым светом заливали чертог. Все земные тревоги – ненависть и вожделение, корысть и честолюбие – постепенно таяли, исчезали – земное ничтожно по сравнению с вечным.
В конце концов, после того, как все положенные молитвы были прочитаны, двери собора распахнулись и девушка шагнула из прохладной полутьмы под ослепительные лучи солнечного дня – последнего дня ее прежней жизни. В одной руке Избранница держала свечу, в другой – узелок. Немного вещей, которые дозволено взять с собой – неизбежная уступка человеческой слабости.
Тогда Гаген на миг удивился – ему показалось, что круглый сверток тяжел. Очень тяжел. На странно неангельской, худой напряженной руке девушки проступили синие вены. Она уходит, чтобы жили мы – подумал принц. Щедрое ликование солнца оттеняло яростное ликование толпы. Люди, соскучась ожиданием, бросили попрошаек-монахов и хлынули навстречу процессии. Стража едва удерживала прорезавший человеческую массу коридор, позволяя высшим спокойно шествовать к Обители. Крики экстаза слились в гул, потрясший стены Храма.
– Святая!
– Избранница!
Дети смотрели на праздник, широко раскрыв глаза. Многие женщины плакали. Лепестки белых роз сыпались на шелковый саван девушки, ее полуопущенную голову, усеивали пыль под ногами. Передние ряды людей, подталкиваемые толпой, теснились все ближе, втаптывая цветы в пыль.
Но в тот момент Гаген почти верил, что метель белых лепестков под июльским солнцем будет длиться вечно. Оно так неизъяснимо прекрасно. Шествие остановилось, пройдя двести шагов. Циклопическое здание Обители нависло над головами. Девушка вышла вперед и ступила на выбеленный временем камень порога. В тот же миг бронзовые створки ворот дрогнули, расходясь, черная щель расколола пополам древний священный символ – треугольник, вписанный в круг. Трещина становилась все шире и шире, пока не открылся зев прохода. В солнечный день пахнуло холодом, потянуло слабым, влажным ветерком и запахом погреба: пыль и плесень. Внутренность Обители оставалась темной и, казалось, была пустой – никто не спешил навстречу.
Впрочем, как следует рассмотреть внутреннюю часть портала Гаген не успел – произошло нечто ужасно неуместное. Девушка подошла вплотную к порогу и сделала первый робкий шаг. Остановилась и обернулась. Худая рука, швырнув свечу оземь, сорвала с головы покрывало. Открылись растрепанные черные космы, дерзкое юное с высокими скулами лицо, в раскосых зеленых глазах стояли слезы – не веры, не восторга и даже не страха – ненависти загнанного, маленького, еще сильного и совершенного, но уже обреченного на гибель хищного зверька. Стоящие рядом невольно отшатнулись.
Конечно, вздумай девушка кричать – вопли бессильно заглохли бы под пение и рев толпы. Она и не кричала. Голос Избранницы не долетел до исступленно молящихся людей в последних рядах, зато прощальное пожелание прекрасно расслышало семейство императора. Она сказала почти спокойно, но так, словно плюнула в лицо:
– Хотите откупиться мною? Думаете жить вечно? Не выйдет – сдохнете как все. Свиньи. Трусы. Будьте вы прокляты.
Бронзовые створки ворот гулко захлопнулись.
Принц вздрогнул, возвратившись к действительности. Ну и ну. Это воспоминание тоже не из приятных. К тому же он отстал от кавалькады – пора догонять. И Гаген, отмахнувшись от забот, пришпорил лошадь.
Спутники Гизельгера провели в седлах большую часть дня, торопясь засветло добраться до Нусбаума. В арьергарде, подальше от императора, кто-то из лучников завел разухабистую песню «Поскачем – треснет дорога». Хор охрипших на ветру голосов охотно подхватил слова на грубом восточном диалекте Империи.
Через полчаса отряд остановился. Капитан лучников, нарушая этикет, обогнал императора и пустил жеребца вперед – в таких местах неожиданное препятствие внушает тревогу. На дороге, уткнувшись лицом в пыль, лежал подросток лет четырнадцати, в аккуратной, хоть и небогатой одежде, затылок оказался раздроблен ударом, кровь еще не успела уйти в песок. Капитан пробормотал короткую молитву и вернулся назад.
– Государь, нашли тело, лошадиных следов и тележной колеи нет. Похоже, мальчишка бежал сюда от самого Нусбаума. Те, кто его прикончил, пришли оттуда же. Видать, в Нусбауме неладно… Прикажете вернуться?
– Что скажешь, Рогендорф?
– Я бы вернулся за подкреплением, государь.
– А вы, мой наследник?
– Там могут быть беззащитные люди, отец. Может быть, если мы поспешим туда, то спасем их…
– Ответ хорош для рыцаря, сын мой, но плох для правителя. Государю следует избегать пустого риска, не стоит самому сражаться там, где прекрасно справится простой сержант… Но сейчас мы сделаем по-твоему. Тебе нужно знание – вот и получим его! Командуйте двигаться, капитан…
Кортеж, перестроившись, рысью двинулся вперед. Теперь императора прикрывала не только стальная стена латников, но и развернувшийся за нею отряд стрелков. Спешившись, такой лучник выпускает до двадцати стрел в минуту.
Нусбаум окутал отряд горьким дымом пожара. Горел тот самый знаменитый трактир, в котором собиралась остановиться свита императора.
Полусорванная створка ворот болталась на одной петле. Раненая лошадь с перебитой ногой с трудом подняла голову на точеной шее – каштановая шелковая грива смешалась с желтой пылью. Кто-то из солдат тут же милосердно перерезал животному горло. У самых ворот скорчился мертвый старик, руки застыли на черенке вошедшей между ребер стрелы. Неподалеку осталось еще несколько тел, пронзенных арбалетными болтами. В углу двора, у поломанной лошадиной кормушки, сидела, поджав ноги и прикрываясь изодранным платьем, полная женщина средних лет – трактирщица Петра. На голых плечах и шее запеклись глубокие, рваные царапины. Глаза женщины были безумны, она то ли плакала, то ли пыталась кричать сорванным голосом, но лишь тянула на одной ноте:
– И-и-и…
С дымом смешался пронзительный запах горелой шерсти и паленых перьев.
– Что здесь было, женщина?
Сержант попытался встряхнуть трактирщицу за плечо. Она лишь съежилась сильнее.
– Оставь ее, Вил, – вмешался кто-то из лучников, – видишь, тетка помешалась, мальчишка на дороге ее сын. Не хватило шайке одной стрелы. Парень, видно, убежать сорвался, да настигли и добили шестопером. Другие ребятишки, похоже, в доме дожариваются.
– Альвисы?
– Их работенка. Видно по болтам от арбалетов…
На улице за трактиром скорчилось еще с полдесятка неподвижных тел – жители, застигнутые набегом врасплох. Дома в Нусбауме уцелели – появление отряда Гизельгера заставило грабителей поспешно скрыться. Перепуганные люди, заперев двери и завалив их изнутри скарбом, не спешили навстречу избавителям – неслыханная невежливость. Солдаты разбрелись по тесным улочкам и, растерянно переругиваясь, без особого успеха колотили в двери.
Гаген ясно представил себе, как метался по улицам, тщетно стучась в глухие и слепые дома, загнанный подросток – сын трактирщицы, как, отчаявшись найти убежище, бежал он по дороге прочь от поселка, слыша за собою топот погони, не смея оглянуться и до конца надеясь на спасение…
Толстый юноша, наследник империи, не отрывал карих глаз от мутной спирали дыма и словно сжавшихся от страха домов. «Когда я стану императором, я не допущу, чтобы подобное творилось в моих землях», – поклялся в душе принц Церена. И сам не заметил, что мысленно произнес не неуверенное «если», а твердое «когда».
…Через десять лет, сидя в деревянном кресле, спиной к бойнице, за которой вечно шепчет, поет или грохочет прибой, он с грустью посмотрит в непроницаемо-гордое лицо самого прославленного преступника Империи и в бессилии вспомнит эти непроизнесенные слова.
А пока – пока скрипнула и отворилась дверь ближнего дома, за нею нехотя отворилась вторая. Перепуганные подданные выходили приветствовать церенского императора…
«И комар волен радеть о судьбе государства».
(Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов». Глава «Афоризмы»)
Ближе к вечеру третьего дня пути кавалькада Гизельгера остановилась прямо на большой ровной лужайке у дороги. С трех сторон лужайку огораживал заслон дубового леса, опушка поросла орешником. Солнце клонилось к закату, лучшего места для лагеря рядом не оказалось.
Вскоре засуетились слуги, ставя палатки, задымились костры, поджаривая мясо для высокородных путешественников. Хмурый император уединился за пологом личного шатра, на пороге немедля устроился Кунц Лохнер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56