С чисто теоретической точки зрения это можно толковать так: полицейский имеет право работать, но не имеет права получать деньги. Исключение допускалось только для особо важных дел.
А сегодняшнее дело — оно особо важное? Да, пожалуй.
Не арестовать ли ему Рённа? Хотя текущему кварталу сровнялось всего четверо суток, Рённ уже перекрыл законную норму сверхурочных. Поистине новое отношение к работе.
В остальном работа идет как обычно.
Стрёмгрен раскопал кучу старых бумаг и время от времени вносил в комнату очередную стопку.
Мартин Бек изучал бумаги с растущим неудовольствием, поскольку у него возникало все больше вопросов, которые следует задать Анне Нюман.
Но он не торопился снимать трубку. Снова беспокоить женщину? Это уж слишком. Может, поручить Рённу? Но тогда ему все равно придется самому начать разговор и просить извинения сразу за обоих — за себя и за Рённа.
Эта безотрадная перспектива помогла ему обрести необходимую твердость духа, он поднял трубку и четвертый раз с начала суток позвонил в обитель скорби.
— Нюман слушает.
Голос вдовы с каждым разом звучал все бодрее. Очередное подтверждение многократно засвидетельствованной способности человека приспосабливаться ко всему на свете. Мартин Бек встрепенулся и сказал:
— Это опять Бек.
— Ведь мы разговаривали с вами десять минут назад.
— Знаю. Извините меня. Вам очень тяжело говорить об этом… этом инциденте?
Неужели он не мог подобрать более удачное выражение?
— Начинаю привыкать, — сказала Анна Нюман весьма холодным тоном. — Что вам на сей раз угодно, господин комиссар?
— Хочу вернуться к тому телефонному разговору.
— С первым помощником комиссара Хультом?
— Вот именно. Итак, вам уже случалось разговаривать с ним раньше?
— Да.
— Вы его узнали по голосу?
— Разумеется, нет.
— Почему же «разумеется»?
— Потому что раньше я не спрашивала, кто говорит.
Вот это да. Крыть нечем. Надо было все-таки заставить Рённа поговорить с ней.
— Вам это не приходило в голову, господин комиссар? — спросила женщина.
— По правде говоря, нет.
Большинство на его месте покраснело бы или замялось. Но Мартин Бек был не из таких. Он продолжал с полной невозмутимостью:
— Тогда это мог быть кто угодно.
— Вам не кажется странным, чтобы кто угодно позвонил и назвался Пальмоном Харальдом Хультом?
— Я хотел сказать, что это мог быть другой человек, не Хульт.
— Кто же тогда?
«Вопрос по существу», — подумал Мартин Бек и сказал:
— А вы могли определить по голосу, молодой это человек или старый?
— Нет.
— А описать его голос?
— Ну, он был очень отчетливый. И звучал резко.
Точная характеристика Хультова голоса. Отчетливый и резкий. Но ведь множество полицейских разговаривает таким голосом, и прежде всего те, у кого за плечами военная служба. Да и не только полицейские.
— А не проще ли вам расспросить самого Хульта? — поинтересовалась женщина.
Мартин Бек воздержался от ответа. Он решил копнуть глубже.
— Быть полицейским прежде всего означает иметь кучу врагов.
— Да, вы уже это сказали при втором разговоре. Кстати, господин комиссар, вы сознаете, что это уже наш пятый разговор менее чем за двенадцать часов?
— Очень сожалею. Вы сказали тогда, будто не знаете, что у вашего мужа были враги.
— Сказала.
— Но вы хоть знали, что у вашего мужа были неприятности по службе?
Ему послышался в трубке короткий смешок.
— А теперь я не понимаю, о чем вы.
Да, она действительно смеялась.
— Я о том, — сказал Мартин Бек без всяких околичностей, — что очень многие считали вашего мужа плохим полицейским, который не справлялся со своими обязанностями.
Фраза сработала. Разговор снова принял серьезное направление.
— Вы шутите, господин комиссар?
— Отнюдь, — примирительно сказал Мартин Бек. — Я не шучу. На вашего мужа поступало много жалоб.
— За что?
— За жестокость.
Она торопливо перевела дух и сказала:
— Это абсолютная нелепица. Вы, должно быть, спутали его с кем-нибудь.
— Не думаю.
— Но Стиг был самым мягкосердечным из всех людей, каких я когда-либо встречала. К примеру, мы всегда держали собаку. Вернее, четырех собак, по очереди. Стиг очень их любил, относился к ним с бесконечным терпением, даже когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и никогда не раздражался.
— Так, так.
— И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда они были маленькие.
Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были маленькие.
— Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло?
— Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное, ошиблись.
— Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие вопросы?
— Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели, ибо у нас неудачный режим.
За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью, чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае.
— Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? — поинтересовалась Анна Нюман. — А то у меня довольно много хлопот.
— Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось вас побеспокоить.
— Ах, не о чем говорить.
В голосе ее не было убежденности.
— Но нам все-таки придется попросить вас идентифицировать голос.
— Голос Хульта?
— Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать?
— Вполне возможно. До свиданья.
— До свиданья.
Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрёмгрен приволок еще какую-то бумагу. Рённ стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа.
— Значит, так, — сказал Рённ спокойно. — Ценная мысль.
— В каком роде войск служил Хульт? — спросил Мартин Бек.
— В кавалерии, — ответил Рённ.
Рай земной для новобранцев.
— А Эриксон?
— Он был артиллерист.
Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина.
— Ты думаешь про штык?
— Да.
— Я тоже.
— А что ты думаешь?
— Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском складе излишков.
Мартин Бек промолчал.
Он никогда не был высокого мнения о Рённе, но ему также никогда не приходило в голову, что Рённ отвечает ему взаимностью.
В дверь робко постучали.
Меландер.
Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в собственную дверь.
XX
Расчет времени внушал Колльбергу беспокойство. У него было такое ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И сожалели об этом только фоторепортеры.
От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и еще один, на котором сидел и размышлял сам Колльберг.
Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал Колльбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов.
Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и заявил, что не желает больше носить оружие.
Тому уже много лет. Колльберг лишь смутно помнил, что последний раз ходил с револьвером в Мутале летом шестьдесят четвертого, когда велось стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розеанны. Случалось, правда, что наедине с собой он вспоминал этот проклятый случай. К примеру, когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который совершил убийство.
За много лет службы ему куда чаще, чем желательно, приходилось лицом к лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть, наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать.
Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие по ложному пути.
И, однако, в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было нечто, заставлявшее Колльберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся непосредственно после убийства и чем он занят сейчас?
Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том, что в нем, вероятно, по сей час бушуют исступленные чувства. Значит, можно ждать и дальнейшего развития событий.
Но так ли все просто? Колльберг припомнил собственные ощущения, когда Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно привыкнуть.
И еще одно обстоятельство не давало Колльбергу покоя, а именно — непонятное поведение Мартина Бека. Колльберг был человек чуткий даже в отношении начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин Бек был какой-то встревоженный, может, просто из страха, но он редко испытывал страх и никогда — без особой причины.
Итак, Колльберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после убийства?
Гюнвальд Ларссон, не упускавший случая строить предположения и взвешивать возможности, сразу сказал:
— Он, наверно, пошел домой и застрелился.
Мысль Ларссона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле все проще простого. Гюнвальд Ларссон частенько угадывает, но ошибается он не менее часто.
Колльберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный мужчины, только и всего. Но качества Гюнвальда Ларссона как полицейского никогда не внушали ему особого доверия.
И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларссоном.
— Это Леннарт Колльберг, — сказал Гюнвальд Ларссон.
Колльберг приподнялся, вопросительно глядя на незнакомца. Тогда Ларссон лаконично завершил церемонию представления.
— А это лекарь Нюмана.
Они пожали друг другу руки.
— Колльберг.
— Блумберг.
И тут Гюнвальд Ларссон обрушил на Блумберга град лишенных смысла вопросов.
— Как вас по имени?
— Карл Аксель.
— Сколько лет вы были врачом Нюмана?
— Больше двадцати.
— Чем он болел?
— Трудно понять неспециалисту…
— Попытайтесь.
— Специалисту тоже нелегко.
— Вот как?
— Короче, я только что просмотрел последние рентгеновские снимки. Семьдесят штук.
— И что вы можете сказать?
— Прогноз в общем благоприятный. Хорошие новости.
— Как, как?
У Гюнвальда Ларссона сделался такой ошарашенный вид, что Блумберг поторопился добавить:
— Разумеется, если бы он был жив. Очень хорошие новости.
— Точнее?
— Он мог бы выздороветь.
Блумберг подумал и решил ослабить впечатление:
— Во всяком случае, встать на ноги.
— Что же у него было?
— Теперь, как я уже сказал, нам это известно. У Стига была средних размеров киста на теле поджелудочной.
— На чем, на чем?
— Ну, есть такая железа в животе. И еще у него была небольшая опухоль в печени.
— Что это все означает?
— Что он мог бы до некоторой степени оправиться от своей болезни, как я уже говорил. Кисту следовало удалить хирургическим путем. Вырезать, иначе говоря. Это не было новообразованием.
— А что считается новообразованием?
— Канцер. Рак. От него умирают.
Гюнвальд Ларссон даже как будто повеселел.
— Уж это мы понимаем, можете не сомневаться.
— Вот печень, как вам может быть известно, неоперабельна. Но опухоль была совсем маленькая, и Стиг мог прожить с ней еще несколько лет.
В подтверждение своих слов доктор Блумберг кивнул и сказал:
— Стиг был физически очень крепким человеком. Общее состояние у него превосходное.
— То есть?
— Я хотел сказать: было превосходным. Хорошее давление и здоровое сердце. Превосходное состояние.
Гюнвальд Ларссон, казалось, был удовлетворен.
Эскулап сделал попытку уйти.
— Минуточку, доктор, — задержал его Колльберг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25