Ее раздирала жгучая ненависть к Робину, этому дьяволу с хорошеньким личиком, Робину-чародею, Робину-лжецу, Робину-иллюзионисту, который пробудил в ней несбыточные надежды. Окажись он здесь, рядом, она бы его жестоко избила.
Под утро Джудит забылась. Она то просыпалась, то вновь погружалась в сон, где ее сознание блуждало в обрывках воспоминаний и призрачных видений. Приходя в себя, Джудит пыталась осмыслить, что же произошло с ней за эти последние недели, заставившее ее вести себя так, будто она лишилась рассудка.
Ближе к вечеру Джудит вышла из сарая. При виде будки стрелочника, от которой остались лишь почерневший остов да груда обугленных бревен, ее снова стала бить дрожь. Она сглотнула слюну, но на языке все время оставался привкус сажи.
Еще до того как переступить порог фермы, Джудит уже знала, что дети ушли. В облике здания появилось что-то мертвое, бесполезное, как в пустой раковине или ржавеющем на свалке автомобиле без колес. Она не стала подниматься в спальни, чтобы проверить. Дети были уже далеко, она чувствовала это.
И хорошо. Хоть им удалось вырваться, не угодить в ловушку. Джудит посмотрела в сторону горы, словно могла увидеть, как они карабкаются вверх по северному склону. Бонни, Понзо… и Дорана. Бедняжка Дорана, которой в перечне всегда отводилось последнее место! Жаль, Джудит так и не увидит их взрослыми, но она от всей души желает им удачи. В конце концов, есть семьи, от которых лучше держаться подальше, если хочешь выжить. Ей, Джудит Пакхей, не повезло.
Джедеди встретил ее долгим зловещим криком. Очевидно, хотел дать понять, что дети сбежали из дома. Она, не двинувшись в его сторону, направилась прямо на кухню, чтобы приготовить ужин. В висевшем над раковиной зеркале отразилось ее черное от сажи лицо.
– Кстати, – с ненавистью бросила женщина, – в будку стрелочника ударила молния, и она сгорела. От нее ничего не осталось.
Мысленно она прибавила: «От меня тоже ничего не осталось».
Она разогрела фасолевый суп и сварила сосиски. С тех пор как Джедеди стал беспомощным, она больше не потворствовала его мании употреблять в пищу лишь белые продукты. Если голоден, пусть любуется всеми цветами радуги. Теперь к каждому блюду она подавала кетчуп, потому что красный цвет вызывал у старика отвращение и он начинал корчиться в своем кресле. С каким бы удовольствием Джудит поставила на стол голубой, серебристый, золотистый соус с одной целью – побольше досадить отцу. Ей представлялись мерцающие, фосфоресцирующие подливки, которые она подавала бы в полной темноте…
Вдруг, словно подчиняясь неведомому приказу, не отрывая глаз от выстроившихся на полочке этажерки приправ, Джудит открыла аптечку и стала откупоривать флаконы со снотворными таблетками, прописанными врачом. Одну за одной бросала женщина таблетки в горячий суп, пока все они не исчезли в дымящейся жиже. Покончив со снотворным, принялась за успокоительное. Порошки растворились за несколько секунд. Она немного помедлила. Все еще можно было изменить, если вылить суп в раковину… достать новую банку консервов и поставить воду на огонь. Но ничего не произошло, внутренний голос ее не остановил. Она не услышала в себе никакого протеста. Тогда Джудит отнесла кастрюлю в гостиную и расставила тарелки.
«Ужин готов», – произнесла она, обращаясь к старику. Частенько после смерти Брукса она представляла эту минуту, проигрывая в голове сцену с греховным наслаждением и осознанием своей вины. Тогда она говорила себе, что ее выдаст возбуждение, возбуждение преступницы, которое вряд ли укроется от Джедеди. Однако сегодня она была инертна и холодна, как мертвая рыба. Усевшись напротив отца, Джудит принялась вталкивать в старческий рот ложку за ложкой.
«Передо мной отец, – думала она, – тот, кто дал мне жизнь. И я его убиваю».
Но внутри была пустота. Ни ужаса, ни раскаяния, ни торжества от совершаемого зла.
Джедеди терпеть не мог, когда его кормили как младенца. В подобные мгновения, когда его зависимость достигала наивысшей точки, он проявлял дурное настроение конвульсивными движениями рук, скребся ногтями о подлокотники кресла.
Как только тарелка старика опустела, Джудит налила и себе полный половник супа. У пищи был непривычный горьковатый вкус, от которого хотелось пить. Она подняла глаза. Отец не сводил с нее разъяренного взгляда, думая, что, подавая ужин, приготовленный из негодных продуктов, она хотела еще больше его унизить. Джудит молча продолжала есть.
– Довожу до твоего сведения, – прошептала она, – что я нас отравила. Тебя и себя. И правда, отсюда нельзя убежать. Невозможно… Не бойся, все пройдет спокойно. После еды мы уснем, как обычно. Просто утром не проснемся. Мне кажется, мы оба предвидели такой конец – и ты и я. Иногда я спрашиваю себя, не был ли ты с нами так жесток лишь с одной целью – подтолкнуть меня к убийству… А? У самого-то не хватало духу, признайся? Или боялся греха? Раз самоубийство – грех, уж лучше пусть тебя прикончит кто-нибудь другой.
Джудит смотрела на старика не отрываясь, и ее губы еле слышно произносили страшные слова.
– Ты мечтал о смерти, – продолжала она. – Я убеждена… Но почему? Потому что умерла мама… и ты не хотел оставаться в одиночестве? Не верю. Тогда что? О! Ну конечно: ты потерял работу! Именно так! Вне будки стрелочника твое существование теряло всякий смысл. И ты принялся за меня, превратив мою жизнь в ад и надеясь, что рано или поздно я тебя уничтожу.
Ложка стукнула о дно пустой тарелки, и Джудит с недоумением на нее посмотрела. В глазах все плыло, предметы теряли знакомые очертания. Она перестала чувствовать свое тело. Хотела поднять руку, но что-то мешало, словно неведомая сила пригвоздила ее к столу. Рот сковал лед, губы онемели, как после анестезии в зубоврачебном кабинете. Зато мыслила Джудит с необычайной ясностью.
– О… – шептала она. – Как медленно, наверное, текло для тебя время, как ты должен был меня проклинать за мою трусость… Я оказалась идиоткой, да? Слишком терпеливой. Замкнулась в себе, смирилась. Ведь ты, наоборот, хотел, чтобы я обозлилась, взбунтовалась. Прости, папа, что я заставила тебя так долго ждать.
Действительно ли она все это говорила? Джудит не знала. Слова вязли на языке, не решаясь пуститься в полет. Она не рассчитывала, что лекарство так быстро подействует, и не хотела умереть сидя за столом и уткнувшись носом в тарелку с остывшим супом. По-другому представляла Джудит свою смерть. Она собиралась подняться в спальню, надеть одну из ночных рубашек, подаренных мужем, и, вытянувшись на кровати, погрузиться в блаженное небытие.
Сквозь ватное забытье женщина увидела, что Джедеди задвигался на другом конце стола, пробуя развязать ремни, прочно удерживающие его на кресле. Скрюченные пальцы бессильно царапали жесткую кожу подпруг.
– Глупо! – бросила она ему. – Ты не сумеешь набрать номер шерифа… Но даже если сможешь установить связь, из твоего рта не выйдет ничего, кроме птичьего крика.
Отец ее не услышал. Джудит подумала, как смешно в его возрасте пугаться смерти, ему следовало принять ее равнодушно, с полным безразличием. Разве не он повторял ей миллион раз, что истинно верующий должен без боязни передать себя в руки Творца? С пола до нее донесся шум. Значит, ему все-таки удалось освободиться… Джудит пожалела, что не догадалась перерезать телефонный шнур, но теперь было уже поздно, у нее не было сил встать. Тело отяжелело, будто срослось со скамейкой, стало деревянным, лишенным нервов, безжизненным. Сидеть было трудно, и Джудит легла щекой на стол, на который столько раз ставила еду. Она смотрела на тарелки, стаканы, которые находились совсем близко, рядом с ее носом. Скоро она умрет на этом поле сражения, где все последние годы испытывала только страх. Ложки, ножи сверкали, как оружие, упавшее на бесстрастную землю в разгар кровавой схватки.
– Кончено, – прошептали ее губы. – Столько лет… столько дней, чтобы к этому прийти… Робину нельзя было возвращаться, он виноват… без него я бы осталась идиоткой. О Господи! Оборони нас от пустых надежд…
Оказавшись на полу, Джедеди пополз. Он и не думал о телефоне, поскольку знал, что не сумеет позвонить. На уме у старика было другое: попасть во двор и влезть на кресло, к которому дети приделали колеса, потом спуститься по центральной аллее к дороге. Если повезет, мимо проедет какая-нибудь машина, направляющаяся в деревню. Его заметят, окажут помощь…
Им овладела чудовищная злоба, ярость, оттого что его провела девчонка-полудурок, которую он давно считал сломленной. На четвереньках, как собака, он пробрался на веранду и перевалил свое тело через три ступеньки, отделявшие его от двора. Не чувствуя боли от ушибов, он с огромным трудом вскарабкался на кресло, которое все время из-под него выскальзывало. Теперь он совсем обессилел, его все больше сковывал сон. Тогда он принялся подхлестывать гнев, чтобы сохранить ясность мысли, и для этого сосредоточился на глупости своей дочери. Никогда прежде он так не жалел, что у него не было сына, который стал бы его поддержкой. Сын не предал бы, подставил ему плечо…
Он привел в движение колеса, и кресло покатилось. К счастью, центральная аллея шла под уклон, и ему не пришлось бы прикладывать чрезмерных усилий, чтобы доехать до ворот. Правда, в вечернем сумраке ориентироваться было нелегко. Сознание старика заволакивалось пеленой, но он знал, что, если перестанет сопротивляться, им немедленно завладеет смерть.
Внезапно Джедеди охватила паника. Он понял, что заблудился . Темнота сбила его с толку, и, вместо того чтобы спускаться к дороге, он катился по ежевичному лабиринту.
Тогда старик принялся ездить кругами в надежде найти выход. Каждая минута, потраченная на поиски, неумолимо приближала его к концу. Тщетно пытаясь хоть что-нибудь разглядеть во мраке, Джедеди вдруг почувствовал, что падает в пропасть. Делая круги по бесчисленным коридорам, он подобрался к яме, той самой яме, находящейся в центре лабиринта, где он когда-то убил своего зятя, этого негодяя Брукса, свалив ему на голову трактор. И вот теперь он сам катился вниз по обрывистому склону в кресле, сколоченном детьми, которое неминуемо должно рассыпаться от удара о ржавеющие останки «Джон Дира». Он попытался замедлить падение, цепляясь мертвыми пальцами за землю, хотел позвать на помощь, но кроме того, что его некому было услышать, голосовые связки старика испускали лишь странное карканье, напоминающее крики раненого альбатроса.
Птица-призрак еще долго кричала в сердце ежевичного лабиринта, нарушая привычки ночной фауны, которая никогда прежде не встречала в этих местах столь диковинного собрата.
РОБИН И ДЕКСТЕР
РАЗВЕНЧАННАЯ КОРОЛЕВА
27
Санди Ди Каччо прекрасно знала, что думают коллеги: «А! Ее работа состояла в выискивании смягчающих обстоятельств для психов, чтобы те поскорее вышли на свободу? Теперь она узнала на собственной шкуре, на что способны сумасшедшие. И поделом ей – получила по заслугам!»
В местном отделении ФБР всем было известно, что ее изнасиловал Декстер Маллони. Она без труда могла представить скрытую насмешку мужчин, неискреннее сострадание женщин. После того дня, когда на нее было совершено нападение, Санди ни разу не появилась на службе. Миковски настоял, чтобы она взяла двухнедельный отпуск. Однако Сандра чувствовала, что в состоянии справиться с ситуацией. Слишком уж долго она пропагандировала свою теорию выживания, преодоления испытаний, восстановления потенциала личности, несмотря на тяжелейшие потрясения.
И вот ей самой пришлось оказаться в роли изучаемого субъекта, представляя, так сказать, один из типичных случаев. Она сделалась испытуемой для самой себя. Пришло время доказать на деле, что, получив душевную травму, можно сохранить самообладание, что ее жизнь не остановилась и после того, как она выдержала агрессию, даже столь отвратительную. «Я справлюсь», – повторяла себе Санди.
Впрочем, вряд ли ее можно было назвать идеальным испытуемым. Картина могла быть искажена по причине особенностей ее собственной сексуальной практики. С некоторых пор у Санди появилась привычка ложиться в постель с незнакомцами, мужчинами, с которыми ее прежде не связывали доверительные отношения. Иногда любовные поединки оборачивались неприятностями. На ее памяти было несколько случаев, когда все слишком близко подходило к насилию. Дважды или трижды нескромные партнеры принуждали ее делать то, что вызывало у нее отвращение. При такого рода отношениях это был неизбежный риск, и она на него шла.
«Я натренирована, – говорила себе теперь Санди. – Не в новинку. Я – зрелая женщина с большим любовным опытом. Знаю, что такое пенис, и умею с ним обращаться, чтобы доставить удовольствие себе и другим. Если принять все это во внимание, могу ли я назвать себя подходящей кандидатурой на роль испытуемого?»
Она сохранила лишь смутное воспоминание о том, что совершил Декстер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Под утро Джудит забылась. Она то просыпалась, то вновь погружалась в сон, где ее сознание блуждало в обрывках воспоминаний и призрачных видений. Приходя в себя, Джудит пыталась осмыслить, что же произошло с ней за эти последние недели, заставившее ее вести себя так, будто она лишилась рассудка.
Ближе к вечеру Джудит вышла из сарая. При виде будки стрелочника, от которой остались лишь почерневший остов да груда обугленных бревен, ее снова стала бить дрожь. Она сглотнула слюну, но на языке все время оставался привкус сажи.
Еще до того как переступить порог фермы, Джудит уже знала, что дети ушли. В облике здания появилось что-то мертвое, бесполезное, как в пустой раковине или ржавеющем на свалке автомобиле без колес. Она не стала подниматься в спальни, чтобы проверить. Дети были уже далеко, она чувствовала это.
И хорошо. Хоть им удалось вырваться, не угодить в ловушку. Джудит посмотрела в сторону горы, словно могла увидеть, как они карабкаются вверх по северному склону. Бонни, Понзо… и Дорана. Бедняжка Дорана, которой в перечне всегда отводилось последнее место! Жаль, Джудит так и не увидит их взрослыми, но она от всей души желает им удачи. В конце концов, есть семьи, от которых лучше держаться подальше, если хочешь выжить. Ей, Джудит Пакхей, не повезло.
Джедеди встретил ее долгим зловещим криком. Очевидно, хотел дать понять, что дети сбежали из дома. Она, не двинувшись в его сторону, направилась прямо на кухню, чтобы приготовить ужин. В висевшем над раковиной зеркале отразилось ее черное от сажи лицо.
– Кстати, – с ненавистью бросила женщина, – в будку стрелочника ударила молния, и она сгорела. От нее ничего не осталось.
Мысленно она прибавила: «От меня тоже ничего не осталось».
Она разогрела фасолевый суп и сварила сосиски. С тех пор как Джедеди стал беспомощным, она больше не потворствовала его мании употреблять в пищу лишь белые продукты. Если голоден, пусть любуется всеми цветами радуги. Теперь к каждому блюду она подавала кетчуп, потому что красный цвет вызывал у старика отвращение и он начинал корчиться в своем кресле. С каким бы удовольствием Джудит поставила на стол голубой, серебристый, золотистый соус с одной целью – побольше досадить отцу. Ей представлялись мерцающие, фосфоресцирующие подливки, которые она подавала бы в полной темноте…
Вдруг, словно подчиняясь неведомому приказу, не отрывая глаз от выстроившихся на полочке этажерки приправ, Джудит открыла аптечку и стала откупоривать флаконы со снотворными таблетками, прописанными врачом. Одну за одной бросала женщина таблетки в горячий суп, пока все они не исчезли в дымящейся жиже. Покончив со снотворным, принялась за успокоительное. Порошки растворились за несколько секунд. Она немного помедлила. Все еще можно было изменить, если вылить суп в раковину… достать новую банку консервов и поставить воду на огонь. Но ничего не произошло, внутренний голос ее не остановил. Она не услышала в себе никакого протеста. Тогда Джудит отнесла кастрюлю в гостиную и расставила тарелки.
«Ужин готов», – произнесла она, обращаясь к старику. Частенько после смерти Брукса она представляла эту минуту, проигрывая в голове сцену с греховным наслаждением и осознанием своей вины. Тогда она говорила себе, что ее выдаст возбуждение, возбуждение преступницы, которое вряд ли укроется от Джедеди. Однако сегодня она была инертна и холодна, как мертвая рыба. Усевшись напротив отца, Джудит принялась вталкивать в старческий рот ложку за ложкой.
«Передо мной отец, – думала она, – тот, кто дал мне жизнь. И я его убиваю».
Но внутри была пустота. Ни ужаса, ни раскаяния, ни торжества от совершаемого зла.
Джедеди терпеть не мог, когда его кормили как младенца. В подобные мгновения, когда его зависимость достигала наивысшей точки, он проявлял дурное настроение конвульсивными движениями рук, скребся ногтями о подлокотники кресла.
Как только тарелка старика опустела, Джудит налила и себе полный половник супа. У пищи был непривычный горьковатый вкус, от которого хотелось пить. Она подняла глаза. Отец не сводил с нее разъяренного взгляда, думая, что, подавая ужин, приготовленный из негодных продуктов, она хотела еще больше его унизить. Джудит молча продолжала есть.
– Довожу до твоего сведения, – прошептала она, – что я нас отравила. Тебя и себя. И правда, отсюда нельзя убежать. Невозможно… Не бойся, все пройдет спокойно. После еды мы уснем, как обычно. Просто утром не проснемся. Мне кажется, мы оба предвидели такой конец – и ты и я. Иногда я спрашиваю себя, не был ли ты с нами так жесток лишь с одной целью – подтолкнуть меня к убийству… А? У самого-то не хватало духу, признайся? Или боялся греха? Раз самоубийство – грех, уж лучше пусть тебя прикончит кто-нибудь другой.
Джудит смотрела на старика не отрываясь, и ее губы еле слышно произносили страшные слова.
– Ты мечтал о смерти, – продолжала она. – Я убеждена… Но почему? Потому что умерла мама… и ты не хотел оставаться в одиночестве? Не верю. Тогда что? О! Ну конечно: ты потерял работу! Именно так! Вне будки стрелочника твое существование теряло всякий смысл. И ты принялся за меня, превратив мою жизнь в ад и надеясь, что рано или поздно я тебя уничтожу.
Ложка стукнула о дно пустой тарелки, и Джудит с недоумением на нее посмотрела. В глазах все плыло, предметы теряли знакомые очертания. Она перестала чувствовать свое тело. Хотела поднять руку, но что-то мешало, словно неведомая сила пригвоздила ее к столу. Рот сковал лед, губы онемели, как после анестезии в зубоврачебном кабинете. Зато мыслила Джудит с необычайной ясностью.
– О… – шептала она. – Как медленно, наверное, текло для тебя время, как ты должен был меня проклинать за мою трусость… Я оказалась идиоткой, да? Слишком терпеливой. Замкнулась в себе, смирилась. Ведь ты, наоборот, хотел, чтобы я обозлилась, взбунтовалась. Прости, папа, что я заставила тебя так долго ждать.
Действительно ли она все это говорила? Джудит не знала. Слова вязли на языке, не решаясь пуститься в полет. Она не рассчитывала, что лекарство так быстро подействует, и не хотела умереть сидя за столом и уткнувшись носом в тарелку с остывшим супом. По-другому представляла Джудит свою смерть. Она собиралась подняться в спальню, надеть одну из ночных рубашек, подаренных мужем, и, вытянувшись на кровати, погрузиться в блаженное небытие.
Сквозь ватное забытье женщина увидела, что Джедеди задвигался на другом конце стола, пробуя развязать ремни, прочно удерживающие его на кресле. Скрюченные пальцы бессильно царапали жесткую кожу подпруг.
– Глупо! – бросила она ему. – Ты не сумеешь набрать номер шерифа… Но даже если сможешь установить связь, из твоего рта не выйдет ничего, кроме птичьего крика.
Отец ее не услышал. Джудит подумала, как смешно в его возрасте пугаться смерти, ему следовало принять ее равнодушно, с полным безразличием. Разве не он повторял ей миллион раз, что истинно верующий должен без боязни передать себя в руки Творца? С пола до нее донесся шум. Значит, ему все-таки удалось освободиться… Джудит пожалела, что не догадалась перерезать телефонный шнур, но теперь было уже поздно, у нее не было сил встать. Тело отяжелело, будто срослось со скамейкой, стало деревянным, лишенным нервов, безжизненным. Сидеть было трудно, и Джудит легла щекой на стол, на который столько раз ставила еду. Она смотрела на тарелки, стаканы, которые находились совсем близко, рядом с ее носом. Скоро она умрет на этом поле сражения, где все последние годы испытывала только страх. Ложки, ножи сверкали, как оружие, упавшее на бесстрастную землю в разгар кровавой схватки.
– Кончено, – прошептали ее губы. – Столько лет… столько дней, чтобы к этому прийти… Робину нельзя было возвращаться, он виноват… без него я бы осталась идиоткой. О Господи! Оборони нас от пустых надежд…
Оказавшись на полу, Джедеди пополз. Он и не думал о телефоне, поскольку знал, что не сумеет позвонить. На уме у старика было другое: попасть во двор и влезть на кресло, к которому дети приделали колеса, потом спуститься по центральной аллее к дороге. Если повезет, мимо проедет какая-нибудь машина, направляющаяся в деревню. Его заметят, окажут помощь…
Им овладела чудовищная злоба, ярость, оттого что его провела девчонка-полудурок, которую он давно считал сломленной. На четвереньках, как собака, он пробрался на веранду и перевалил свое тело через три ступеньки, отделявшие его от двора. Не чувствуя боли от ушибов, он с огромным трудом вскарабкался на кресло, которое все время из-под него выскальзывало. Теперь он совсем обессилел, его все больше сковывал сон. Тогда он принялся подхлестывать гнев, чтобы сохранить ясность мысли, и для этого сосредоточился на глупости своей дочери. Никогда прежде он так не жалел, что у него не было сына, который стал бы его поддержкой. Сын не предал бы, подставил ему плечо…
Он привел в движение колеса, и кресло покатилось. К счастью, центральная аллея шла под уклон, и ему не пришлось бы прикладывать чрезмерных усилий, чтобы доехать до ворот. Правда, в вечернем сумраке ориентироваться было нелегко. Сознание старика заволакивалось пеленой, но он знал, что, если перестанет сопротивляться, им немедленно завладеет смерть.
Внезапно Джедеди охватила паника. Он понял, что заблудился . Темнота сбила его с толку, и, вместо того чтобы спускаться к дороге, он катился по ежевичному лабиринту.
Тогда старик принялся ездить кругами в надежде найти выход. Каждая минута, потраченная на поиски, неумолимо приближала его к концу. Тщетно пытаясь хоть что-нибудь разглядеть во мраке, Джедеди вдруг почувствовал, что падает в пропасть. Делая круги по бесчисленным коридорам, он подобрался к яме, той самой яме, находящейся в центре лабиринта, где он когда-то убил своего зятя, этого негодяя Брукса, свалив ему на голову трактор. И вот теперь он сам катился вниз по обрывистому склону в кресле, сколоченном детьми, которое неминуемо должно рассыпаться от удара о ржавеющие останки «Джон Дира». Он попытался замедлить падение, цепляясь мертвыми пальцами за землю, хотел позвать на помощь, но кроме того, что его некому было услышать, голосовые связки старика испускали лишь странное карканье, напоминающее крики раненого альбатроса.
Птица-призрак еще долго кричала в сердце ежевичного лабиринта, нарушая привычки ночной фауны, которая никогда прежде не встречала в этих местах столь диковинного собрата.
РОБИН И ДЕКСТЕР
РАЗВЕНЧАННАЯ КОРОЛЕВА
27
Санди Ди Каччо прекрасно знала, что думают коллеги: «А! Ее работа состояла в выискивании смягчающих обстоятельств для психов, чтобы те поскорее вышли на свободу? Теперь она узнала на собственной шкуре, на что способны сумасшедшие. И поделом ей – получила по заслугам!»
В местном отделении ФБР всем было известно, что ее изнасиловал Декстер Маллони. Она без труда могла представить скрытую насмешку мужчин, неискреннее сострадание женщин. После того дня, когда на нее было совершено нападение, Санди ни разу не появилась на службе. Миковски настоял, чтобы она взяла двухнедельный отпуск. Однако Сандра чувствовала, что в состоянии справиться с ситуацией. Слишком уж долго она пропагандировала свою теорию выживания, преодоления испытаний, восстановления потенциала личности, несмотря на тяжелейшие потрясения.
И вот ей самой пришлось оказаться в роли изучаемого субъекта, представляя, так сказать, один из типичных случаев. Она сделалась испытуемой для самой себя. Пришло время доказать на деле, что, получив душевную травму, можно сохранить самообладание, что ее жизнь не остановилась и после того, как она выдержала агрессию, даже столь отвратительную. «Я справлюсь», – повторяла себе Санди.
Впрочем, вряд ли ее можно было назвать идеальным испытуемым. Картина могла быть искажена по причине особенностей ее собственной сексуальной практики. С некоторых пор у Санди появилась привычка ложиться в постель с незнакомцами, мужчинами, с которыми ее прежде не связывали доверительные отношения. Иногда любовные поединки оборачивались неприятностями. На ее памяти было несколько случаев, когда все слишком близко подходило к насилию. Дважды или трижды нескромные партнеры принуждали ее делать то, что вызывало у нее отвращение. При такого рода отношениях это был неизбежный риск, и она на него шла.
«Я натренирована, – говорила себе теперь Санди. – Не в новинку. Я – зрелая женщина с большим любовным опытом. Знаю, что такое пенис, и умею с ним обращаться, чтобы доставить удовольствие себе и другим. Если принять все это во внимание, могу ли я назвать себя подходящей кандидатурой на роль испытуемого?»
Она сохранила лишь смутное воспоминание о том, что совершил Декстер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56