Пожалуй, самым запутанным из всех, что мне случалось для нее распутывать. Когда я разобрался с ним и отмыл руки, было уже пять минут первого. Утро кончилось, и наступило время обеденного перерыва.
Отходя от раковины в туалете, я мельком глянул в окно. Да так и застыл на месте, не веря своим глазам. Там было на что посмотреть. Коссмейер и дурачок Гэнндер! Две местных знаменитости за дружеской беседой! Верно сказано, что рыбак рыбака видит издалека!
Поймите меня правильно, я ничего не имею против Коссмейера лично и никогда не отзывался о нем плохо. Но должен сказать, что если он, что называется, малый не промах, то с тем же успехом и я могу присвоить это прозвание себе.
Я готов объяснить свою точку зрения: если он так чертовски ловок, почему у него нет денег? В чем подтверждение его так называемой ловкости? Ведь он даже не дает себе труда культурно разговаривать!
Я с самого начала поставил его на место. Я сразу раскусил, что он — один из тех субъектов, которые без толку мелют языком на судебных заседаниях, один из дрянных крикунов и нытиков. Все, что он знает о законности, не стоит и выеденного яйца. Правда, до сих пор ему везло, и он умел найти людей, снабжавших его фактами и подробностями. Но это не могло продолжаться до бесконечности.
Я отправился перекусить.
После обеда дел оказалось едва ли не больше, чем с утра.
Я был просто завален работой. Я даже засомневался, что сумею освободиться пораньше и заехать к Луане Девор. Но потом вспомнил утреннюю выходку своей сестрицы и решил, что работа работой, но лучше будет, если я сдержу слово.
Когда я уже выходил из здания суда, меня снова окликнул шериф Джеймсон и попросил зайти к нему. Он изъял партию вещественных доказательств и хотел узнать мое мнение прежде, чем представит их суду. Я ознакомился с ними и сказал, что с такими доказательствами готов выступать даже перед Верховным судом. Он посмеялся и одну бутылку дал мне с собой.
Было начало шестого, когда я наконец сел в машину и направился на окраину города. На развилке, не доезжая усадьбы Деворов, я свернул направо и поехал через холмы. Местность там на редкость непривлекательная. Всюду выработанная, изъеденная эрозией земля с содранным плодородным слоем. Все фермы здесь стоят заброшенные, в том числе и та, где я родился и вырос.
Я свернул на тропинку, ведущую к нашему дому. Остановился во дворе, который весь зарос сорняками, и огляделся. Сарай с одной стороны обрушился. Все окна в доме выбиты, а кухонная дверь болтается на одной петле. Труба обвалилась, и кирпичи рассыпались по прогнившей дранке.
Мне стало грустно. Я вспомнил стихотворение «Покинутая Деревня», которое декламировал на школьном концерте. Оно тоже было грустным, но и красивым в то же время. И хотя во всем, что окружало меня, были видны признаки разрушения, в моем представлении все оставалось таким, каким оно было раньше. И ничего не изменилось. И ничего не было прекраснее и лучше того, что было раньше.
Никаких забот. Никакой суеты. Всегда полная ясность, что нужно и чего не нужно делать. И поправимы любые ошибки. Теперь все не так — и знаешь, как поступить, да не хватает уверенности в себе; и никто не подскажет, и никто не скажет то, что думает.
Теперь не так — теперь никто не поймет, что ты действительно сожалеешь о каких-то своих поступках.
Я отхлебнул виски. Наверное, мне стоило зайти к Луане, но здесь было так хорошо и спокойно, да к тому же вечер еще только начинался. Поэтому я вышел из машины и направился к заднему крыльцу.
Старая добрая плита все еще стояла на месте. У Лили была мысль перевезти ее в город. Но мы оставили ее здесь, и из некогда отличной плиты она превратилась в груду обломков. Она выглядела как куча мусора. Но я-то видел ее такой, какой она была раньше. Как тогда, когда я был еще ребенком, и сам следил за ней, и мама с папой были еще живы.
Следить за плитой было моей обязанностью, и я лично красил ее и наводил на нее глянец. Я проделывал это каждую субботу, по утрам, сразу же, как только вставал из-за стола; и никому не позволялось входить на кухню, пока я там трудился. Сначала я брал проволочную щетку и соскребал с печки всю грязь. Потом с помощью ветоши наносил на нее ваксу и мастику. Я так натирал ее, так надраивал, что можно было провести по ней пальцами и не запачкаться. Под конец я брал щепочку, обмакивал ее в ваксу и промазывал все завитки и трещинки.
По субботам мы не работали на ферме, хотя, конечно, доили и задавали скотине корм. Так что, закончив с печкой, я открывал двери в столовую, и мама, папа и Лили могли войти.
Мама окидывала взглядом мою работу и всплескивала руками. И ахала, что глазам своим не верит, что плита прямо-таки как новая. А папа кивал и говорил, что мне его не провести, — он-то отлично знает, что это и в самом деле новая плита. Должно быть, я где-то ее отыскал, и пусть никто не пытается разубеждать его в этом. И тогда я подводил его к плите и показывал, что это все та же старая плита.
А Лили обычно ничего не говорила.
Меня это удивляло, но задавать ей вопросы я боялся. И вот однажды, когда у меня скопилось достаточно монеток, — а я получал монетку каждый раз, когда чистил плиту, — так вот я взял все свои монетки и купил ей большую красную ленту для волос. Я принес ее домой, спрятав за пазуху, и никому ничего не сказал. Вечером, когда она осталась на кухне мыть посуду, я вручил ей свой подарок. Она взглянула на него, потом посмотрела на мое улыбающееся лицо. И бросила ленту в помойное ведро. Я видел, как она погружается в воду среди очистков, и не представлял, что теперь делать. Просто не знал, что сказать. У меня уже не было никакого настроения улыбаться, но я боялся убрать улыбку с лица. Мама и папа всегда говорили, что если я буду хорошо относиться к людям, то и они станут хорошо относиться ко мне. И вот что вышло, когда я совершил лучший поступок в своей жизни, по крайней мере, таким я его считал. Что я мог думать теперь? Что мама и папа обманули меня? Что я не способен отличить хорошее от плохого? Я чувствовал себя испуганным и потерянным. И тут вдруг Лили сгребла меня в охапку и стала целовать и тискать. Она говорила, что просто пошутила, что от растерянности сама не соображала, что делает. Так что все кончилось хорошо.
Я никогда не рассказывал маме и папе об этом случае. Я даже соврал им — сказал, что потерял свои монетки, когда они поинтересовались, на что я их истратил. Это был единственный случай, когда мама отругала меня, а папа позволил себе резкий тон, потому что мама сочла необходимым, чтобы он тоже поговорил со мной. Но я так и не рассказал им о ленте. Я знал, что они ужасно расстроятся, если узнают о том, что сделала Лили, и я держал язык за зубами. Даже забавно.
Да нет, конечно. Что тут забавного! И почему все должно было именно так случиться?
Почему так бывает: человек хочет сделать одно, а его вынуждают поступать совсем иначе?
Почему не могут люди оставить тебя в покое и почему ты сам не можешь оставить их в покое? Почему нельзя жить среди них и в то же время вести свою собственную, отдельную жизнь? Почему нельзя просто знать, что у них все хорошо, что бы с тобой ни происходило, и что у тебя все тоже будет хорошо, что бы ни происходило у них.
Я бродил по дому, потягивал виски и думал. Мне было хорошо и грустно. Я поднялся по лестнице, зашел в свою комнатку в мансарде. Уже смеркалось, в комнате сгустились тени. И я видел все таким, каким оно было раньше, мне даже не нужно было зажмуриваться. Прошлое вернулось ко мне.
Занавески из клетчатого ситца. Круглый тряпичный коврик. Книжный шкаф, сооруженный из ящиков для фруктов. Высокая кровать под стеганым одеялом. И картинка над ней — мальчик со своей мамой и надпись: «Его лучшая подружка». И маленькое кресло-качалка. Лили так и не собралась перевезти его в город. Поколебавшись, я осторожно присел.
Конечно, теперь я был для него слишком велик. Еще бы, ведь мама с папой подарили его мне на Рождество в тот год, когда мне исполнилось семь лет. Я ерзал и втискивался и в конце концов ручки затрещали, раздвинулись, и я опустился на сиденье. Оно тоже было маловато, но мне все же хватило места. Я даже мог осторожно покачаться. Так я и сидел, покачиваясь взад-вперед и подтянув колени к подбородку. И снова оказался в прошлом, и сам стал таким, каким был тогда.
Потом я услышал, как на чердаке возятся крысы, и со вздохом поднялся. Стоял, смотрел в окно и думал, что же мне делать.
В конце концов, что я мог сказать Луане? Стоит мне открыть рот — и она закричит, зарыдает, а я так и буду стоять и хлопать глазами, как идиот. Глупо надеяться, что Луана согласится принести извинения. Во-первых, не стану их слушать, а во-вторых, она отлично это понимает. Она понимает и то, что никакого суда не будет. Процесс — дорогое удовольствие, а мои избиратели не станут тратить деньги без особой необходимости. И в этом случае они конечно же не увидят никакой необходимости в судебном процессе. Они могут на нее злиться, могут мечтать вцепиться ей в глотку. Но ни за что не станут тратить на нее общественные деньги. Кроме того, я просто не смогу привести ее в суд.
Она — клиент Коссмейера. И как бы он ни относился к ней лично, но в суде будет стоять за нее насмерть, а он один из лучших в графстве адвокатов. Он усадит меня на скамью для свидетелей и станет передразнивать и издеваться, забрасывая вопросами. Быстрее, чем я сумею обдумывать ответы.
Я снова отпил из бутылки. Потом еще и еще раз. Это придало мне бодрости, и я подумал, — да кто он такой, этот Коссмейер? Что он собой представляет?
Снова сделал глоток и еще один. Рыгнул.
Ничего он собой не представляет. Ровным счетом ничего. Он просто болтун, этот ваш Коссмейер. Не адвокат, а паяц, клоун. Что он сможет предъявить суду, кроме своих штучек?
Вне зала суда, где он вынужден строго придерживаться фактов, он и вовсе ничего собой не представляет. А если правильно выстроить факты, то я и сам сумею выставить его на посмешище. Все графство, весь штат увидят, как Хэнк Уильяме вывел Коссмейера на чистую воду.
Вот черт! Ведь я так и не поговорил с Луаной. Она не станет меня слушать, хотя могла бы и послушать хоть раз. Да Бог с ней! Чего от нее ждать? А чего ждать от Коссмейера? Ему придется побеспокоиться и подготовить факты, иначе придется ему приятно улыбнуться и сказать — извините, должно быть, тут какая-то ошибка. Должно быть, бедная женщина вконец спятила.
Да что вы, я весь вечер провел дома, вместе со своей сестрой. И Лили это подтвердит.
Господь всемогущий! Откуда у меня эти мысли? Никогда в жизни я не смог бы пойти на такое. Никогда в жизни не смог бы никого обидеть.
Но ведь они-то были на это способны. Разве они не обижали меня? Почему они не оставят меня в покое?
Но если я ничего не сделал, что же сказать Лили?
Удастся ли мне снова обмануть ее? Сочинить еще одну правдоподобную историю и убедительно преподнести Лили? Тогда я выиграю время, чтобы найти какой-то выход. А может, и вовсе ничего не делать? Знаете, ничего не делать — тоже своего рода решение.
Но мысль о том, что придется обманывать Лили, пугала меня. Стоило вспомнить, что она вытворяла утром, и у меня пропадало всякое желание ей лгать.
Да это было и ни к чему. Ведь можно было придумать что-нибудь другое, более безопасное.
Господи! Я просто не знал, на что решиться. Я знал, чего хочу и на что способен, но знать и действовать — разные вещи.
В бутылке оставалось не больше трети. Я поднес ее к губам и сделал три больших глотка, перевел дух и сделал три других. Потом закашлялся, оступился и выронил бутылку.
Теперь в ней ничего не осталось. Я вздрогнул и вытаращил глаза. Да так и застыл, как будто аршин проглотил.
Пнул бутылку ногой. Это рассмешило меня, и я с хохотом потряс кулаком в воздухе.
После этого спустился по лестнице, сел в машину и уехал.
Домой я добрался около четверти девятого. Лили встретила меня в прихожей, готовая к действиям, но я ее опередил.
— Одну минутку, — начал я. — Выслушай меня, а потом, если у тебя будут ко мне вопросы, я с удовольствием на них отвечу. Ты хочешь мне напомнить, что...
— Генри, — пробормотала она, — Генри...
— Ты собираешься напомнить, — я повысил голос, — что я был против этого визита к Луане. Говорил, что при положении, которое я занимаю, это было бы крайне опрометчиво. Но ты настаивала. Поэтому...
— Генри, — ее голос задрожал, — ты... виделся с ней?
— Естественно. По-твоему, где я был весь вечер? И все оказалось даже хуже, чем я предполагал. Теперь что бы ты ни делала... да что с тобой такое?
Она зажала рот руками и попятилась от меня.
— Да ты пьян. Ты сам не знаешь, что...
— Да, я немного выпил, всего пару глотков, и не желаю выслушивать никаких рассуждений на эту тему.
— Замолчи! — Ее голос сорвался, она всхлипнула. — Послушай меня, Генри, несколько минут назад звонил шериф. Я так и знала, что ты опять сделал какую-то глупость, потому что тебя долго не было. Я не стала ему говорить, что тебя нет дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Отходя от раковины в туалете, я мельком глянул в окно. Да так и застыл на месте, не веря своим глазам. Там было на что посмотреть. Коссмейер и дурачок Гэнндер! Две местных знаменитости за дружеской беседой! Верно сказано, что рыбак рыбака видит издалека!
Поймите меня правильно, я ничего не имею против Коссмейера лично и никогда не отзывался о нем плохо. Но должен сказать, что если он, что называется, малый не промах, то с тем же успехом и я могу присвоить это прозвание себе.
Я готов объяснить свою точку зрения: если он так чертовски ловок, почему у него нет денег? В чем подтверждение его так называемой ловкости? Ведь он даже не дает себе труда культурно разговаривать!
Я с самого начала поставил его на место. Я сразу раскусил, что он — один из тех субъектов, которые без толку мелют языком на судебных заседаниях, один из дрянных крикунов и нытиков. Все, что он знает о законности, не стоит и выеденного яйца. Правда, до сих пор ему везло, и он умел найти людей, снабжавших его фактами и подробностями. Но это не могло продолжаться до бесконечности.
Я отправился перекусить.
После обеда дел оказалось едва ли не больше, чем с утра.
Я был просто завален работой. Я даже засомневался, что сумею освободиться пораньше и заехать к Луане Девор. Но потом вспомнил утреннюю выходку своей сестрицы и решил, что работа работой, но лучше будет, если я сдержу слово.
Когда я уже выходил из здания суда, меня снова окликнул шериф Джеймсон и попросил зайти к нему. Он изъял партию вещественных доказательств и хотел узнать мое мнение прежде, чем представит их суду. Я ознакомился с ними и сказал, что с такими доказательствами готов выступать даже перед Верховным судом. Он посмеялся и одну бутылку дал мне с собой.
Было начало шестого, когда я наконец сел в машину и направился на окраину города. На развилке, не доезжая усадьбы Деворов, я свернул направо и поехал через холмы. Местность там на редкость непривлекательная. Всюду выработанная, изъеденная эрозией земля с содранным плодородным слоем. Все фермы здесь стоят заброшенные, в том числе и та, где я родился и вырос.
Я свернул на тропинку, ведущую к нашему дому. Остановился во дворе, который весь зарос сорняками, и огляделся. Сарай с одной стороны обрушился. Все окна в доме выбиты, а кухонная дверь болтается на одной петле. Труба обвалилась, и кирпичи рассыпались по прогнившей дранке.
Мне стало грустно. Я вспомнил стихотворение «Покинутая Деревня», которое декламировал на школьном концерте. Оно тоже было грустным, но и красивым в то же время. И хотя во всем, что окружало меня, были видны признаки разрушения, в моем представлении все оставалось таким, каким оно было раньше. И ничего не изменилось. И ничего не было прекраснее и лучше того, что было раньше.
Никаких забот. Никакой суеты. Всегда полная ясность, что нужно и чего не нужно делать. И поправимы любые ошибки. Теперь все не так — и знаешь, как поступить, да не хватает уверенности в себе; и никто не подскажет, и никто не скажет то, что думает.
Теперь не так — теперь никто не поймет, что ты действительно сожалеешь о каких-то своих поступках.
Я отхлебнул виски. Наверное, мне стоило зайти к Луане, но здесь было так хорошо и спокойно, да к тому же вечер еще только начинался. Поэтому я вышел из машины и направился к заднему крыльцу.
Старая добрая плита все еще стояла на месте. У Лили была мысль перевезти ее в город. Но мы оставили ее здесь, и из некогда отличной плиты она превратилась в груду обломков. Она выглядела как куча мусора. Но я-то видел ее такой, какой она была раньше. Как тогда, когда я был еще ребенком, и сам следил за ней, и мама с папой были еще живы.
Следить за плитой было моей обязанностью, и я лично красил ее и наводил на нее глянец. Я проделывал это каждую субботу, по утрам, сразу же, как только вставал из-за стола; и никому не позволялось входить на кухню, пока я там трудился. Сначала я брал проволочную щетку и соскребал с печки всю грязь. Потом с помощью ветоши наносил на нее ваксу и мастику. Я так натирал ее, так надраивал, что можно было провести по ней пальцами и не запачкаться. Под конец я брал щепочку, обмакивал ее в ваксу и промазывал все завитки и трещинки.
По субботам мы не работали на ферме, хотя, конечно, доили и задавали скотине корм. Так что, закончив с печкой, я открывал двери в столовую, и мама, папа и Лили могли войти.
Мама окидывала взглядом мою работу и всплескивала руками. И ахала, что глазам своим не верит, что плита прямо-таки как новая. А папа кивал и говорил, что мне его не провести, — он-то отлично знает, что это и в самом деле новая плита. Должно быть, я где-то ее отыскал, и пусть никто не пытается разубеждать его в этом. И тогда я подводил его к плите и показывал, что это все та же старая плита.
А Лили обычно ничего не говорила.
Меня это удивляло, но задавать ей вопросы я боялся. И вот однажды, когда у меня скопилось достаточно монеток, — а я получал монетку каждый раз, когда чистил плиту, — так вот я взял все свои монетки и купил ей большую красную ленту для волос. Я принес ее домой, спрятав за пазуху, и никому ничего не сказал. Вечером, когда она осталась на кухне мыть посуду, я вручил ей свой подарок. Она взглянула на него, потом посмотрела на мое улыбающееся лицо. И бросила ленту в помойное ведро. Я видел, как она погружается в воду среди очистков, и не представлял, что теперь делать. Просто не знал, что сказать. У меня уже не было никакого настроения улыбаться, но я боялся убрать улыбку с лица. Мама и папа всегда говорили, что если я буду хорошо относиться к людям, то и они станут хорошо относиться ко мне. И вот что вышло, когда я совершил лучший поступок в своей жизни, по крайней мере, таким я его считал. Что я мог думать теперь? Что мама и папа обманули меня? Что я не способен отличить хорошее от плохого? Я чувствовал себя испуганным и потерянным. И тут вдруг Лили сгребла меня в охапку и стала целовать и тискать. Она говорила, что просто пошутила, что от растерянности сама не соображала, что делает. Так что все кончилось хорошо.
Я никогда не рассказывал маме и папе об этом случае. Я даже соврал им — сказал, что потерял свои монетки, когда они поинтересовались, на что я их истратил. Это был единственный случай, когда мама отругала меня, а папа позволил себе резкий тон, потому что мама сочла необходимым, чтобы он тоже поговорил со мной. Но я так и не рассказал им о ленте. Я знал, что они ужасно расстроятся, если узнают о том, что сделала Лили, и я держал язык за зубами. Даже забавно.
Да нет, конечно. Что тут забавного! И почему все должно было именно так случиться?
Почему так бывает: человек хочет сделать одно, а его вынуждают поступать совсем иначе?
Почему не могут люди оставить тебя в покое и почему ты сам не можешь оставить их в покое? Почему нельзя жить среди них и в то же время вести свою собственную, отдельную жизнь? Почему нельзя просто знать, что у них все хорошо, что бы с тобой ни происходило, и что у тебя все тоже будет хорошо, что бы ни происходило у них.
Я бродил по дому, потягивал виски и думал. Мне было хорошо и грустно. Я поднялся по лестнице, зашел в свою комнатку в мансарде. Уже смеркалось, в комнате сгустились тени. И я видел все таким, каким оно было раньше, мне даже не нужно было зажмуриваться. Прошлое вернулось ко мне.
Занавески из клетчатого ситца. Круглый тряпичный коврик. Книжный шкаф, сооруженный из ящиков для фруктов. Высокая кровать под стеганым одеялом. И картинка над ней — мальчик со своей мамой и надпись: «Его лучшая подружка». И маленькое кресло-качалка. Лили так и не собралась перевезти его в город. Поколебавшись, я осторожно присел.
Конечно, теперь я был для него слишком велик. Еще бы, ведь мама с папой подарили его мне на Рождество в тот год, когда мне исполнилось семь лет. Я ерзал и втискивался и в конце концов ручки затрещали, раздвинулись, и я опустился на сиденье. Оно тоже было маловато, но мне все же хватило места. Я даже мог осторожно покачаться. Так я и сидел, покачиваясь взад-вперед и подтянув колени к подбородку. И снова оказался в прошлом, и сам стал таким, каким был тогда.
Потом я услышал, как на чердаке возятся крысы, и со вздохом поднялся. Стоял, смотрел в окно и думал, что же мне делать.
В конце концов, что я мог сказать Луане? Стоит мне открыть рот — и она закричит, зарыдает, а я так и буду стоять и хлопать глазами, как идиот. Глупо надеяться, что Луана согласится принести извинения. Во-первых, не стану их слушать, а во-вторых, она отлично это понимает. Она понимает и то, что никакого суда не будет. Процесс — дорогое удовольствие, а мои избиратели не станут тратить деньги без особой необходимости. И в этом случае они конечно же не увидят никакой необходимости в судебном процессе. Они могут на нее злиться, могут мечтать вцепиться ей в глотку. Но ни за что не станут тратить на нее общественные деньги. Кроме того, я просто не смогу привести ее в суд.
Она — клиент Коссмейера. И как бы он ни относился к ней лично, но в суде будет стоять за нее насмерть, а он один из лучших в графстве адвокатов. Он усадит меня на скамью для свидетелей и станет передразнивать и издеваться, забрасывая вопросами. Быстрее, чем я сумею обдумывать ответы.
Я снова отпил из бутылки. Потом еще и еще раз. Это придало мне бодрости, и я подумал, — да кто он такой, этот Коссмейер? Что он собой представляет?
Снова сделал глоток и еще один. Рыгнул.
Ничего он собой не представляет. Ровным счетом ничего. Он просто болтун, этот ваш Коссмейер. Не адвокат, а паяц, клоун. Что он сможет предъявить суду, кроме своих штучек?
Вне зала суда, где он вынужден строго придерживаться фактов, он и вовсе ничего собой не представляет. А если правильно выстроить факты, то я и сам сумею выставить его на посмешище. Все графство, весь штат увидят, как Хэнк Уильяме вывел Коссмейера на чистую воду.
Вот черт! Ведь я так и не поговорил с Луаной. Она не станет меня слушать, хотя могла бы и послушать хоть раз. Да Бог с ней! Чего от нее ждать? А чего ждать от Коссмейера? Ему придется побеспокоиться и подготовить факты, иначе придется ему приятно улыбнуться и сказать — извините, должно быть, тут какая-то ошибка. Должно быть, бедная женщина вконец спятила.
Да что вы, я весь вечер провел дома, вместе со своей сестрой. И Лили это подтвердит.
Господь всемогущий! Откуда у меня эти мысли? Никогда в жизни я не смог бы пойти на такое. Никогда в жизни не смог бы никого обидеть.
Но ведь они-то были на это способны. Разве они не обижали меня? Почему они не оставят меня в покое?
Но если я ничего не сделал, что же сказать Лили?
Удастся ли мне снова обмануть ее? Сочинить еще одну правдоподобную историю и убедительно преподнести Лили? Тогда я выиграю время, чтобы найти какой-то выход. А может, и вовсе ничего не делать? Знаете, ничего не делать — тоже своего рода решение.
Но мысль о том, что придется обманывать Лили, пугала меня. Стоило вспомнить, что она вытворяла утром, и у меня пропадало всякое желание ей лгать.
Да это было и ни к чему. Ведь можно было придумать что-нибудь другое, более безопасное.
Господи! Я просто не знал, на что решиться. Я знал, чего хочу и на что способен, но знать и действовать — разные вещи.
В бутылке оставалось не больше трети. Я поднес ее к губам и сделал три больших глотка, перевел дух и сделал три других. Потом закашлялся, оступился и выронил бутылку.
Теперь в ней ничего не осталось. Я вздрогнул и вытаращил глаза. Да так и застыл, как будто аршин проглотил.
Пнул бутылку ногой. Это рассмешило меня, и я с хохотом потряс кулаком в воздухе.
После этого спустился по лестнице, сел в машину и уехал.
Домой я добрался около четверти девятого. Лили встретила меня в прихожей, готовая к действиям, но я ее опередил.
— Одну минутку, — начал я. — Выслушай меня, а потом, если у тебя будут ко мне вопросы, я с удовольствием на них отвечу. Ты хочешь мне напомнить, что...
— Генри, — пробормотала она, — Генри...
— Ты собираешься напомнить, — я повысил голос, — что я был против этого визита к Луане. Говорил, что при положении, которое я занимаю, это было бы крайне опрометчиво. Но ты настаивала. Поэтому...
— Генри, — ее голос задрожал, — ты... виделся с ней?
— Естественно. По-твоему, где я был весь вечер? И все оказалось даже хуже, чем я предполагал. Теперь что бы ты ни делала... да что с тобой такое?
Она зажала рот руками и попятилась от меня.
— Да ты пьян. Ты сам не знаешь, что...
— Да, я немного выпил, всего пару глотков, и не желаю выслушивать никаких рассуждений на эту тему.
— Замолчи! — Ее голос сорвался, она всхлипнула. — Послушай меня, Генри, несколько минут назад звонил шериф. Я так и знала, что ты опять сделал какую-то глупость, потому что тебя долго не было. Я не стала ему говорить, что тебя нет дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26