Присоедини к ним седьмую, а Миму скажи, что все в порядке.
— Я это сделаю, сеньор техник.
— Отлично. Теперь ответь мне, пожалуйста, как тебе удалось втиснуть этот окорок в морозильное отделение, и еще ответь мне, как ты собираешься извлекать его оттуда? Он примерз к стенкам с четырех сторон. Отвечай мне, буфетчик!
Хуанито, молоденький и очень хорошенький буфетчик, опустил тонкие усики книзу, туда, где из-под полы белого халата выглядывали узкие носки сверхмодных сверкающих туфель.
— Ты не ответишь мне, буфетчик, и ни один здравомыслящий...
— Я его разморожу.
— Но тогда ты разморозишь и свой окорок. Нет, не изворачивайся, мальчик, ничего хорошего никогда не получалось у людей, которые не умели ценить порядок, соблюдать порядок и поддерживать порядок ежедневно, ежечасно. Любая машина — это олицетворение порядка, выполненное в металле...
«А может быть, пока никуда не звонить? Подождать, осмотреться. Последить самому. Вдруг они и в самом деле гангстеры, а не просто пьяные хулиганы...»
17
Донья Миму, сложив руки на коленях, горестно смотрела на Дика Рибейру.
«Он еще улыбается! Он еще улыбается своей белозубой вызывающей улыбкой, от которой у меня заходится сердце! Ему еще хочется улыбаться! На сухих обветренных щеках как волны разбегаются глубокие морщины. А глаза блестят, веселые глаза кладоискателя, блеск которых никакие неудачи не смогут погасить. Мой мальчик, мой беззаботный Дик».
— Словно тебя это не касается, — сказала донья Миму.
— Очень даже касается, Долли, — отвечает Дик. Он называет ее на американский манер, хотя Миму это и не очень нравится. — Очень даже касается.
Дик уже не улыбается. Он разлегся прямо на ковре, без туфель, в своих поношенных бау-джинсах, в рубашке с подвернутыми рукавами. Несмотря на резкие морщины и озабоченные складки на лбу, он еще молод. Молод и весел. Лежит на полу, подложив под голову рюкзак, потому что ему, видите ли, тесно на койке. Он там задыхается. Он не привык спать в таких крысиных норах. Донья Миму покачала головой.
— Я в отчаянии, Долли, — говорит Дик и опять улыбается.
— Ты какой-то несерьезный! Это опасно. Это очень опасно. Ты знаешь этих людей?
— Я знаю этих людей и поэтому не думаю, что это так опасно, как ты говоришь. И я серьезен. Но я не хочу бояться, понимаешь, Долли?
— Ты должен бояться, Дик, ты обязан это сделать для меня. Если не будешь бояться, ты попадешь к ним в лапы и дело кончится плохо.
— Хорошо, родная, я буду бояться. Но что я могу сделать?
Она вздохнула и опустила голову.
«Дорогой мой мальчик».«Милая моя толстуха».«Неужели я всю жизнь ждала тебя для того, чтобы отдать в последнюю минуту?» — «Долли, ты же знаешь, кто я такой и какие за мной тянутся хвосты».«Я буду бороться за тебя, мой мальчик».«Бедная Долли, ты еще хлебнешь со мной всякого».
— Чего они хотят, Дик? Они не стали со мной говорить об этом.
— Нетрудно догадаться, что им надо. Старый Педро истратил на нашу экспедицию часть своих наличных денег. Он хочет вернуть их хотя бы в том количестве, в каком вложил. И сразу! Деньги ему нужны сейчас. Но ты же знаешь, что мы ничего там не нашли. Педро нужны гарантии, что долги будут возвращены. Конечно, я их верну, если разбогатею. А если нет? Педро всегда предпочитал синицу в руках журавлю в небе. Поэтому он и остался на задворках Белена. Он там бог, но выше ему не подняться. Если я не могу платить долги, то должен отработать. Знаешь, у него есть несколько участков, где они уже лет двенадцать перемывают пустую породу? Прикуют меня стальной цепочкой к тележке, и года три я буду работать за то старое изношенное барахло, которое громко называлось снаряжением. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я стал подпольным каторжником?
— Как ты можешь так говорить, Дик?
— Если я не захочу платить долги или отрабатывать, то...
— Дик, а нет ли еще какой-нибудь причины? Ведь не так просто снарядить погоню, да еще на корабль. Только для мести?
— Причем тут месть? Педро человек жесткий. Он кому хочешь перережет глотку. Если это ему выгодно. Я не ручаюсь, что он не пронюхал о моей карте. Конечно, карта без меня слепа, но в конце концов можно попытаться заполучить и карту, и меня.
— Кто тебя мог предать?
— В живых остались только румберо. И Мануэл, и Энрико все могут разболтать, если их хорошо подпоить.
— Что?! Что они могут разболтать? Ведь вы же ничего но нашли.
— Мы не нашли камней. Но зато мы нашли месторождение золота. Много золота, но не для человека, для машин, понимаешь? Руками то золото не добыть. Нужны мощные драги. Я составил карту этих месторождений. Условную, свою карту, чтобы только я один знал, как туда добраться. Дошло наконец? Эти месторождения ни одному нашему богачу не поднять. Здесь нужны капитал, машины, специалисты, оборудование. Вот почему я подаюсь в Штаты, я уже тысячу раз объяснял тебе. Там я найду деньги и технику. Это не просто, но вполне реально. А у нас ни денег, ни техники, да и говорить со мной никто не станет.
— А Педро?
— А что Педро? Он тоже не в состоянии поднять промышленную разработку в тех местах. Там мало золота, понимаешь? Там мало золота в каждом сите песка. Но зато огромная площадь, Оно есть везде, но его понемножку. А может, и не везде одинаково, может, есть там и богатые районы. Почем я знаю? Я не успел взять все пробы, все обследовать. Когда ребята один за другим стали умирать, я понял, что пора сматываться. И правильно сделал: задержись немного, и я бы сейчас с тобой не разговаривал.
— А Педро...
— Святая Мария, не идет у тебя с языка этот Педро! Если б я не был должен ему эти паршивые деньги, я бы рассказал все, и он отступился. Он знает свои силы. Он на многое не претендует. Но эти деньги у него стали поперек горла, и, пока он не выколотит их из меня, не успокоится. У него волчья натура и бульдожья хватка. Ему наплевать, что я могу заработать миллионы, ему главное, чтобы я вернул взятые у него несколько сот долларов. Мелкий человек, хотя и считает себя образованным. Размаха у него нет и не будет. Стар стал Педро, опоздал он. Но для плохих дел он найдет и силы, и деньги, и время, все, что надо, найдет.
— Что же делать, Дик?
— Я хотел бы с ними встретиться. Я буду знать условия, и тогда мы подумаем.
— Нет, Дик, нет! Ни за что! Пусть режут меня, пусть мучают Лоис, но я не хочу! Я не могу тебя потерять! Не хочу, не хочу!
Донья Миму опустилась на ковер рядом с кладоискателем.
— Я слишком долго ждала тебя, Дик. Я всей жизнью за тебя заплатила. А ты знаешь, какая у меня была жизнь!
«Да, ты знаешь, какая у меня была жизнь!» — «Знаю, Долли, знаю». — «Я жила, как бездомная собака, и каждый мог пнуть меня ногой, и обругать, и плюнуть в лицо».«Знаю, Долли, знаю».«И так со мной поступали, и сердце мое окаменело, и душа моя высохла, и я умерла, Дик, я уже давно умерла».«Знаю, Долли, знаю».«И когда потом меня пытались приласкать, я все равно оставалась мертвая, деревянная, я была трупом в объятиях этих мужчин».«Знаю, Долли, знаю».«И ты еще знаешь мужей моих, этих вонючих пьяниц, которым не я была нужна, а мой труд, мои деньги, моя воля».«Знаю, Долли, знаю».«И ты знаешь, что я выстояла всю эту жизнь, выстояла одна, за эту жизнь с меня сняли все семь шкур, с меня сняли скальп, с меня ободрали все, что было во мне человеческого».«Знаю, Долли, знаю».
— «А это ты уж совсем должен знать,-я говорю о том, что произошло, когда появился ты...» — Я все знаю, Долли, и ни на чем не настаиваю. Я сделаю так, как мы придумаем вместе, как ты скажешь.
В каюте доньи Миму наступило долгое молчание.
— Слушай, Миму, я забыл тебя спросить, как там дела с зернами, что я отдал тебе? — внезапно спросил Дик.
— Я сделала так, как ты велел. Спрятала их в холодильнике у Хуанито. Поставила вниз, чтоб они не очень перемораживались.
— Спасибо, дорогая. Ты знаешь, я надеюсь в Штатах на этих семенах подзаработать. Хотя бы на первое время, для начала. Там такие вещи любят. А провезти их, как видишь, очень просто. Они очень смахивают на зерна кофе. Я для этого их специально в кофейную банку ссыпал.
— Дик, это несерьезно. Не будем забегать вперед. Мы должны что-то придумать. Мы должны что-то придумать.
В каюте доньи Миму опять настала долгая тишина.
Можно было тушить свет. Потому что окончательно и бесповоротно наступила ночь. Вечер не может длиться до бесконечности. Кончился первый день путешествия.
18
«Эта ночь длилась без конца». Так сказал себе Питер Ик.
«Я заснул, затем тут же проснулся, и уже был рассвет. Солнце властно рвалось сквозь шторы, шумели людские голоса, раздавались автомобильные гудки. По гудкам я понял, что рассвет лжет. Какие автомобили на „Святой Марии“? Я заснул снова, и мне приснился колледж, осенние, необыкновенно крупные листья на мощеных дорожках. Я собирал эти листья и плакал. О чем? Не знаю, но когда проснулся, у меня были мокрые щеки. В каюто стояла вызывающе мрачная темнота и тишина, лишь усугубляемая вздохами океана. Я вытер лоб платком и тут же снова уснул. Это был черный вязкий сон, как сама ночь, как тишина. Но чтото в нем все же проявилось, будто всплывало из глубины океана на поверхность, но не было ни сил, ни времени увидеть, понять. Тоска душила меня, где-то в подсознании сидела маленькая злая мысль о том, что, просыпаясь, я только теряю время, а главное, жизненно важное для меня находится в одном из бесчисленных снов моих. Что оно это, главное, я не знал. Я спешил в глубь снов и не находил его, просыпался разочарованный и торопливо засыпал. Это была пытка, какое-то издевательство со стороны темных сил, живущих во мне. Они терзали меня, тоска разрывала мне сердце, я гнался за тенью, цель была близка, и каждый раз она все же ускользала.
Наконец я проснулся весь обессиленный, разбитый и услышал хор. Я понял, что не выдержал снова и умер и теперь меня отпевают. Я лежал где-то под черным покрывалом, множество людей пришло проститься со мной. Я до раздражения явственно различал шарканье подметок, покашливание, отдельные слова. С ужасом понимал, что кто-то ругается по-португальски и по-английски. Ловил шум борьбы и вопли ярости. И хор, великолепный многоголосый хор, гремящий высоко-высоко надо мной. Мне стало страшно. Нет, не смерти я испугался. Мне стало страшно, что я сейчас буду кричать и никто меня не услышит. Этот хор все заглушит, и я предчувствовал, как будет глотнуть крик в моем воспаленном горле. Я буду давиться собственными словами, а стоящие рядом, за пологом, друзья так и не узнают, что я был в этот час жив, что я дышал и молил о спасении. Я умру во второй раз. Мои вопли приобретут материальную ощутимость, они будут течь, сминаться, налипать. Слова станут сворачиваться в комочки и камни, в пластичные клейкие комья. Эти комья набьют мой рот, гортань, легкие, я задохнусь, я умру во второй раз.
И я умер. Смерть моя была болезненным долгим сном. В нем я увидел себя усталым, измученным, одиноким. Я сидел на чем-то желтом, как амазонская лихорадка, и счищал струпья с худых голых плеч. И кто-то рядом со мной повторял каждое мое движение. Мы посмотрели друг на друга, я увидел свой взгляд, тоскливый бездомный взгляд, и проснулся.
Но ночи этой не было конца. Не было ей конца, и конца не было снам моим.
Всего раз меня посетило блаженство. Мне приснилось, что я целую руку. Удивительно живой была эта неизвестно кому принадлежащая рука, и удивителен был мой поцелуй. Рука делала мне пальчиками разные знаки, и каждый из этих пальчиков я целовал. Проснулся я в страшном волнении. Я должен был узнать, кому принадлежит рука. Это было тем главным, ради чего я спал и терпел все остальные ненужные, ужасные сны. Досада охватила меня. Я не мог вспомнить, чью руку я целовал. И я вновь заснул, чтобы очнуться, когда солнечный свет властно рвался через шторки, когда раздавались автомобильные гудки и гремели людские голоса. Гудели, как я потом выяснил, автомобили, стоявшие на грузовой палубе УСанта Марииы, а переговаривались мои соседи по коридору.
Это была ночь без конца, но уложилась она в несколько минут предутреннего сна».
Питер Ик отшвырнул отстуканные на портативной машинке страницы и отошел от стола.
«Вот еще одно утро. Утро в океане. Боже мой, как это скучно! Не все ли равно, где вас застигает утро? В океане или на суше? Оно предвещает еще один день тусклой, бесполезной жизни. Нужно что-то делать. Нужно общаться с людьми. Это ужасно. Нет, не ужасно. Скучно. Тошно. Противно. Надо бриться. Чистить зубы. Как сказал этот парень в баре? Точка и тире? А что если описать человека, который весь мир воспринимал в двоичной системе? Допустим, такой человек живет на некоторой планете в районе звезды X. А что такое воспринять мир в двоичной системе? И вообще, что такое восприятие мира? Восприятие? Я, безусловно, слышал сквозь сон звуки какой-то возни. Не знаю, что мне приснилось, что я действительно слышал и что додумал только теперь. Не в этом дело. Пожалуй, я вдаюсь в излишний экзистенциализм. Больше экспрессии, черт возьми! Почему бы не начать с убийства в машинном отделении?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Я это сделаю, сеньор техник.
— Отлично. Теперь ответь мне, пожалуйста, как тебе удалось втиснуть этот окорок в морозильное отделение, и еще ответь мне, как ты собираешься извлекать его оттуда? Он примерз к стенкам с четырех сторон. Отвечай мне, буфетчик!
Хуанито, молоденький и очень хорошенький буфетчик, опустил тонкие усики книзу, туда, где из-под полы белого халата выглядывали узкие носки сверхмодных сверкающих туфель.
— Ты не ответишь мне, буфетчик, и ни один здравомыслящий...
— Я его разморожу.
— Но тогда ты разморозишь и свой окорок. Нет, не изворачивайся, мальчик, ничего хорошего никогда не получалось у людей, которые не умели ценить порядок, соблюдать порядок и поддерживать порядок ежедневно, ежечасно. Любая машина — это олицетворение порядка, выполненное в металле...
«А может быть, пока никуда не звонить? Подождать, осмотреться. Последить самому. Вдруг они и в самом деле гангстеры, а не просто пьяные хулиганы...»
17
Донья Миму, сложив руки на коленях, горестно смотрела на Дика Рибейру.
«Он еще улыбается! Он еще улыбается своей белозубой вызывающей улыбкой, от которой у меня заходится сердце! Ему еще хочется улыбаться! На сухих обветренных щеках как волны разбегаются глубокие морщины. А глаза блестят, веселые глаза кладоискателя, блеск которых никакие неудачи не смогут погасить. Мой мальчик, мой беззаботный Дик».
— Словно тебя это не касается, — сказала донья Миму.
— Очень даже касается, Долли, — отвечает Дик. Он называет ее на американский манер, хотя Миму это и не очень нравится. — Очень даже касается.
Дик уже не улыбается. Он разлегся прямо на ковре, без туфель, в своих поношенных бау-джинсах, в рубашке с подвернутыми рукавами. Несмотря на резкие морщины и озабоченные складки на лбу, он еще молод. Молод и весел. Лежит на полу, подложив под голову рюкзак, потому что ему, видите ли, тесно на койке. Он там задыхается. Он не привык спать в таких крысиных норах. Донья Миму покачала головой.
— Я в отчаянии, Долли, — говорит Дик и опять улыбается.
— Ты какой-то несерьезный! Это опасно. Это очень опасно. Ты знаешь этих людей?
— Я знаю этих людей и поэтому не думаю, что это так опасно, как ты говоришь. И я серьезен. Но я не хочу бояться, понимаешь, Долли?
— Ты должен бояться, Дик, ты обязан это сделать для меня. Если не будешь бояться, ты попадешь к ним в лапы и дело кончится плохо.
— Хорошо, родная, я буду бояться. Но что я могу сделать?
Она вздохнула и опустила голову.
«Дорогой мой мальчик».«Милая моя толстуха».«Неужели я всю жизнь ждала тебя для того, чтобы отдать в последнюю минуту?» — «Долли, ты же знаешь, кто я такой и какие за мной тянутся хвосты».«Я буду бороться за тебя, мой мальчик».«Бедная Долли, ты еще хлебнешь со мной всякого».
— Чего они хотят, Дик? Они не стали со мной говорить об этом.
— Нетрудно догадаться, что им надо. Старый Педро истратил на нашу экспедицию часть своих наличных денег. Он хочет вернуть их хотя бы в том количестве, в каком вложил. И сразу! Деньги ему нужны сейчас. Но ты же знаешь, что мы ничего там не нашли. Педро нужны гарантии, что долги будут возвращены. Конечно, я их верну, если разбогатею. А если нет? Педро всегда предпочитал синицу в руках журавлю в небе. Поэтому он и остался на задворках Белена. Он там бог, но выше ему не подняться. Если я не могу платить долги, то должен отработать. Знаешь, у него есть несколько участков, где они уже лет двенадцать перемывают пустую породу? Прикуют меня стальной цепочкой к тележке, и года три я буду работать за то старое изношенное барахло, которое громко называлось снаряжением. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я стал подпольным каторжником?
— Как ты можешь так говорить, Дик?
— Если я не захочу платить долги или отрабатывать, то...
— Дик, а нет ли еще какой-нибудь причины? Ведь не так просто снарядить погоню, да еще на корабль. Только для мести?
— Причем тут месть? Педро человек жесткий. Он кому хочешь перережет глотку. Если это ему выгодно. Я не ручаюсь, что он не пронюхал о моей карте. Конечно, карта без меня слепа, но в конце концов можно попытаться заполучить и карту, и меня.
— Кто тебя мог предать?
— В живых остались только румберо. И Мануэл, и Энрико все могут разболтать, если их хорошо подпоить.
— Что?! Что они могут разболтать? Ведь вы же ничего но нашли.
— Мы не нашли камней. Но зато мы нашли месторождение золота. Много золота, но не для человека, для машин, понимаешь? Руками то золото не добыть. Нужны мощные драги. Я составил карту этих месторождений. Условную, свою карту, чтобы только я один знал, как туда добраться. Дошло наконец? Эти месторождения ни одному нашему богачу не поднять. Здесь нужны капитал, машины, специалисты, оборудование. Вот почему я подаюсь в Штаты, я уже тысячу раз объяснял тебе. Там я найду деньги и технику. Это не просто, но вполне реально. А у нас ни денег, ни техники, да и говорить со мной никто не станет.
— А Педро?
— А что Педро? Он тоже не в состоянии поднять промышленную разработку в тех местах. Там мало золота, понимаешь? Там мало золота в каждом сите песка. Но зато огромная площадь, Оно есть везде, но его понемножку. А может, и не везде одинаково, может, есть там и богатые районы. Почем я знаю? Я не успел взять все пробы, все обследовать. Когда ребята один за другим стали умирать, я понял, что пора сматываться. И правильно сделал: задержись немного, и я бы сейчас с тобой не разговаривал.
— А Педро...
— Святая Мария, не идет у тебя с языка этот Педро! Если б я не был должен ему эти паршивые деньги, я бы рассказал все, и он отступился. Он знает свои силы. Он на многое не претендует. Но эти деньги у него стали поперек горла, и, пока он не выколотит их из меня, не успокоится. У него волчья натура и бульдожья хватка. Ему наплевать, что я могу заработать миллионы, ему главное, чтобы я вернул взятые у него несколько сот долларов. Мелкий человек, хотя и считает себя образованным. Размаха у него нет и не будет. Стар стал Педро, опоздал он. Но для плохих дел он найдет и силы, и деньги, и время, все, что надо, найдет.
— Что же делать, Дик?
— Я хотел бы с ними встретиться. Я буду знать условия, и тогда мы подумаем.
— Нет, Дик, нет! Ни за что! Пусть режут меня, пусть мучают Лоис, но я не хочу! Я не могу тебя потерять! Не хочу, не хочу!
Донья Миму опустилась на ковер рядом с кладоискателем.
— Я слишком долго ждала тебя, Дик. Я всей жизнью за тебя заплатила. А ты знаешь, какая у меня была жизнь!
«Да, ты знаешь, какая у меня была жизнь!» — «Знаю, Долли, знаю». — «Я жила, как бездомная собака, и каждый мог пнуть меня ногой, и обругать, и плюнуть в лицо».«Знаю, Долли, знаю».«И так со мной поступали, и сердце мое окаменело, и душа моя высохла, и я умерла, Дик, я уже давно умерла».«Знаю, Долли, знаю».«И когда потом меня пытались приласкать, я все равно оставалась мертвая, деревянная, я была трупом в объятиях этих мужчин».«Знаю, Долли, знаю».«И ты еще знаешь мужей моих, этих вонючих пьяниц, которым не я была нужна, а мой труд, мои деньги, моя воля».«Знаю, Долли, знаю».«И ты знаешь, что я выстояла всю эту жизнь, выстояла одна, за эту жизнь с меня сняли все семь шкур, с меня сняли скальп, с меня ободрали все, что было во мне человеческого».«Знаю, Долли, знаю».
— «А это ты уж совсем должен знать,-я говорю о том, что произошло, когда появился ты...» — Я все знаю, Долли, и ни на чем не настаиваю. Я сделаю так, как мы придумаем вместе, как ты скажешь.
В каюте доньи Миму наступило долгое молчание.
— Слушай, Миму, я забыл тебя спросить, как там дела с зернами, что я отдал тебе? — внезапно спросил Дик.
— Я сделала так, как ты велел. Спрятала их в холодильнике у Хуанито. Поставила вниз, чтоб они не очень перемораживались.
— Спасибо, дорогая. Ты знаешь, я надеюсь в Штатах на этих семенах подзаработать. Хотя бы на первое время, для начала. Там такие вещи любят. А провезти их, как видишь, очень просто. Они очень смахивают на зерна кофе. Я для этого их специально в кофейную банку ссыпал.
— Дик, это несерьезно. Не будем забегать вперед. Мы должны что-то придумать. Мы должны что-то придумать.
В каюте доньи Миму опять настала долгая тишина.
Можно было тушить свет. Потому что окончательно и бесповоротно наступила ночь. Вечер не может длиться до бесконечности. Кончился первый день путешествия.
18
«Эта ночь длилась без конца». Так сказал себе Питер Ик.
«Я заснул, затем тут же проснулся, и уже был рассвет. Солнце властно рвалось сквозь шторы, шумели людские голоса, раздавались автомобильные гудки. По гудкам я понял, что рассвет лжет. Какие автомобили на „Святой Марии“? Я заснул снова, и мне приснился колледж, осенние, необыкновенно крупные листья на мощеных дорожках. Я собирал эти листья и плакал. О чем? Не знаю, но когда проснулся, у меня были мокрые щеки. В каюто стояла вызывающе мрачная темнота и тишина, лишь усугубляемая вздохами океана. Я вытер лоб платком и тут же снова уснул. Это был черный вязкий сон, как сама ночь, как тишина. Но чтото в нем все же проявилось, будто всплывало из глубины океана на поверхность, но не было ни сил, ни времени увидеть, понять. Тоска душила меня, где-то в подсознании сидела маленькая злая мысль о том, что, просыпаясь, я только теряю время, а главное, жизненно важное для меня находится в одном из бесчисленных снов моих. Что оно это, главное, я не знал. Я спешил в глубь снов и не находил его, просыпался разочарованный и торопливо засыпал. Это была пытка, какое-то издевательство со стороны темных сил, живущих во мне. Они терзали меня, тоска разрывала мне сердце, я гнался за тенью, цель была близка, и каждый раз она все же ускользала.
Наконец я проснулся весь обессиленный, разбитый и услышал хор. Я понял, что не выдержал снова и умер и теперь меня отпевают. Я лежал где-то под черным покрывалом, множество людей пришло проститься со мной. Я до раздражения явственно различал шарканье подметок, покашливание, отдельные слова. С ужасом понимал, что кто-то ругается по-португальски и по-английски. Ловил шум борьбы и вопли ярости. И хор, великолепный многоголосый хор, гремящий высоко-высоко надо мной. Мне стало страшно. Нет, не смерти я испугался. Мне стало страшно, что я сейчас буду кричать и никто меня не услышит. Этот хор все заглушит, и я предчувствовал, как будет глотнуть крик в моем воспаленном горле. Я буду давиться собственными словами, а стоящие рядом, за пологом, друзья так и не узнают, что я был в этот час жив, что я дышал и молил о спасении. Я умру во второй раз. Мои вопли приобретут материальную ощутимость, они будут течь, сминаться, налипать. Слова станут сворачиваться в комочки и камни, в пластичные клейкие комья. Эти комья набьют мой рот, гортань, легкие, я задохнусь, я умру во второй раз.
И я умер. Смерть моя была болезненным долгим сном. В нем я увидел себя усталым, измученным, одиноким. Я сидел на чем-то желтом, как амазонская лихорадка, и счищал струпья с худых голых плеч. И кто-то рядом со мной повторял каждое мое движение. Мы посмотрели друг на друга, я увидел свой взгляд, тоскливый бездомный взгляд, и проснулся.
Но ночи этой не было конца. Не было ей конца, и конца не было снам моим.
Всего раз меня посетило блаженство. Мне приснилось, что я целую руку. Удивительно живой была эта неизвестно кому принадлежащая рука, и удивителен был мой поцелуй. Рука делала мне пальчиками разные знаки, и каждый из этих пальчиков я целовал. Проснулся я в страшном волнении. Я должен был узнать, кому принадлежит рука. Это было тем главным, ради чего я спал и терпел все остальные ненужные, ужасные сны. Досада охватила меня. Я не мог вспомнить, чью руку я целовал. И я вновь заснул, чтобы очнуться, когда солнечный свет властно рвался через шторки, когда раздавались автомобильные гудки и гремели людские голоса. Гудели, как я потом выяснил, автомобили, стоявшие на грузовой палубе УСанта Марииы, а переговаривались мои соседи по коридору.
Это была ночь без конца, но уложилась она в несколько минут предутреннего сна».
Питер Ик отшвырнул отстуканные на портативной машинке страницы и отошел от стола.
«Вот еще одно утро. Утро в океане. Боже мой, как это скучно! Не все ли равно, где вас застигает утро? В океане или на суше? Оно предвещает еще один день тусклой, бесполезной жизни. Нужно что-то делать. Нужно общаться с людьми. Это ужасно. Нет, не ужасно. Скучно. Тошно. Противно. Надо бриться. Чистить зубы. Как сказал этот парень в баре? Точка и тире? А что если описать человека, который весь мир воспринимал в двоичной системе? Допустим, такой человек живет на некоторой планете в районе звезды X. А что такое воспринять мир в двоичной системе? И вообще, что такое восприятие мира? Восприятие? Я, безусловно, слышал сквозь сон звуки какой-то возни. Не знаю, что мне приснилось, что я действительно слышал и что додумал только теперь. Не в этом дело. Пожалуй, я вдаюсь в излишний экзистенциализм. Больше экспрессии, черт возьми! Почему бы не начать с убийства в машинном отделении?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23