ничего подобного я в жизни не слыхал. К нему еще примешивалось обилие механических звуков, в основном металлического свойства. Я пожалел, что слишком опрометчиво отвергал музыкальные произведения, в которых обнаруживается предусмотренное концертным исполнением затишье. Главным образом у Брукнера. Потом у Джона Кейджа. У кого еще? Нильсена? Бузони? Букстехуде? Нет, уж лучше только их произведения и слушать, чем эдак позволять сверлить себе зуб до упора и без всякого наркоза!
Нас провели к столику, стоявшему в самом далеком от сцены углу, где это мракобесие было слышно хоть на сотую долю слабее и который украшали гиацинты из цветного стекла. Рой усадил нас с Сильвией на стоявшие у стены черные кожаные банкетки, а сам с Пенни уселся напротив, вне всякого сомнения продолжая разыгрывать отечески-покровительственную роль по отношению к каждому из нас, хотя и в разной степени. Но в окружающем полумраке, который вызывал в памяти темноту «Блиндажа» и скорее усиливался, чем оживлялся вереницами колдовских огней на тележке со сластями и напитками, я не думаю, чтобы кто-нибудь даже в непосредственной близи мог узнать Роя, – а если бы и узнал, то, огорошенный таким грохотом, даже не успел бы окликнуть и тотчас бы о нем позабыл. Тогда зачем? Зачем все это? Теперь, когда моя услуга воплотилась в реальности, когда была уже (я отчаянно надеялся) больше чем наполовину выполнена, она практически утратила весь возможный первоначальный смысл. Все вокруг укрепляло во мне это чувство никчемности. Как будто кто-то подсыпал мне в мой «Гиннесс» некий галлюциноген, и меня, как выражаются нынешние сопляки, повело.
Время потекло так, словно его внезапно сделалось неизмеримо много. Из полутьмы появилась девица, вся сверху донизу завернутая в кусок шелка длиной дюймов в восемнадцать, не меньше, и протянула нам листки пергамента; по-видимому, меню. Я внимательно вгляделся в свое, протер оказавшейся под рукой салфеткой очки, вгляделся еще раз, и тут до моего слуха донеслись какие-то фразы насчет гарнира, четырех персон и еще соуса из белого вина. Предвижу, что в один прекрасный день тем, кто питается вне дома, если таковые еще останутся, понадобится более углубленное знание азбуки Брайля, а также умение читать с губ. Воспользовавшись мгновением затишья посреди воя, я заказал себе суп, бифштекс и пиво, и свои слова я только и смог расслышать в момент краткого включения человеческих голосов и смеха. Почти соприкасаясь головами через стол, Рой с Сильвией, подобно каким-то легендарным существам, бормотавшим что-то едва различимое, но доступное для слуха, были погружены в любовные постанывания и завывания. Пенни в прямом и переносном смысле была слишком далеко, недоступна для общения: обращаться к ней – все равно что просить взаймы у глухонемой. Появился мой бифштекс и оказался на удивление, если я не утратил на тот момент способности удивляться, отличного качества. Пока я жевал мясо, Рой разражался умеренными громами, выговаривая Пенни за то, что та ничего себе не заказывает, и пытаясь убедить ее это сделать. Втолковывая это ей прямо в ухо, Рой подливал себе еще из совсем недавно полной бутылки скотча, начав с размера аперитива, он плавно перешел к дозам в объеме столового вина. Пенни мотала головой, указывая на тарелку, с которой она сразу по пришествии съела несколько оливок и редисочек. Сильвия повернулась ко мне. Я отметил, что лицо у нее почти правильной круглой формы.
– Невыня-а-сима со своим выпендрежем! И во время борьбы она выступала. Какие мы чувствительные! Что, больше всех надо?
– Может, она просто не голодна?
– Ах, бросьте! – (Повелительная интонация Сильвии вкупе почти со всем, что она сегодня говорила и делала, вызывали сильное подозрение, что она – дочь лорда, не иначе.) – Если вправду сыта, закажи себе полную тарелку и сиди, хоть ни к чему не притрагивайся. Вот как надо, понятно? – Сильвия подалась вперед наискосок через стол и прошипела Пенни: – Что, купилась, Белоснежка? Душа в пятки ушла? Ладно! Погоди, то ли еще будет!
Не поднимая глаз, Пенни снова замотала головой. Я придвинулся к Сильвии:
– Ну почему вы такая базарная стерва?
– Я думаю, потому же, почему вы – пьяненький рыжий очкарик, который в жизни не позволит себе залпом глотнуть огненный ром, и еще вы импотент, и любитель говенных симфоний и фуг, и, ах, первая вариация предваряет тему, и принесите приличный бокал британского пива, и к черту все это, Каррадерс, куда катится современная молодежь, и попрошайка, и баба старая, и неудачник, и прихлебатель, и мелкий воришка, и затравленный, и показушник, и быстренько каждое утро мочалкой потертый, и как можно, Рой, тратить себя на такую шлюху, подумайте о своей жене, Рой, дружище, дружище, и хорошо, я пойду, только не могу сказать, что я одобряю, и мерзкий мертвяк. Попрошу из перечисленного выше вычеркнуть несоответствующее. Если таковое имеется.
Все это было выпалено как из пулемета и без малейшей тени внимания к объекту. Верхняя губа вытянулась в тоненькую, еле заметную ниточку, замерев в таком виде, пока Сильвия молча смотрела на меня. Я был в высшей степени потрясен широтой ее словарного запаса, а также общего кругозора. Скорее всего, большую часть ее речи Рой не расслышал, однако уловил тон, выражение лица и тому подобное.
– Пенни, – сказал он укоризненно, – фу ты, черт, Сильвия! Ну, будет тебе!
Сильвия издала пару характерных для нее прыскающих смешков.
– Фуги я терпеть не могу, – заметил я ей и мог бы еще распространяться дальше, заверяя, что фуга – одно из скучнейших художественных новаторств в глазах современного представителя западной цивилизации, если бы не был почти убежден, что когда-то уже говорил об этом Рою, и если бы ее пылкая речь меня несколько не огорошила, и еще в связи с кое-какими «если бы».
Когда Пенни встала, я стал лихорадочно соображать, как бы поудачней разнять девушек в схватке, сопоставимой только со схваткой между Нечто и Рыцарем, однако Пенни лишь попросила меня пойти с ней потанцевать.
Я замотал головой:
– Я не умею!
– Умеете! Пошли!
Через полминуты мы уже стояли на небольшой танцевальной площадке пониже сцены. Последняя была теперь полностью очищена от исполнителей в бархате, однако громкие звуки знакомого свойства и подобной же силы неслись уже в граммофонной записи. Публика вокруг была лет на пять – десять моложе меня. По большей части партнеры выставлялись скорее поодиночке, чем танцевали друг с другом, движения их напоминали ползанье вверх по канату или увиливание от пули снайпера и проделывались с такой сосредоточенностью, как будто это была всего лишь прелюдия к какому-то значительно более серьезному жизненному испытанию, поджидавшему всех танцующих без исключения. Не успел я по-настоящему осознать, до какой степени мне ненавистно участие во всем этом действе, как Пенни вывела меня на уголок, обвила вокруг себя мои руки, а свои вокруг меня и принялась тереться об меня своим передом. Двигалась она более или менее в такт окружающему гвалту, однако это была единственная ее уступка обстоятельствам. Весьма скоро и явно вопреки всем моим внутренним уговорам мы оба ощутили конкретный результат нашего соприкосновения. Сняв с меня руки, Пенни слегка отступила.
– Так, – сказала она. – Пошли отсюда.
Я повернулся к ней, спиной ко всем остальным:
– Ни шага не сделаю, пока вы не поведаете мне в двух словах, где обитает, чем питается и как применяется в хозяйстве верблюд-бактриан. И что у вас на уме.
– Я хотела вас поблагодарить и собиралась одарить кое-чем, а у меня есть только одно, на что бы вы могли польститься, но мне надо было убедиться, что я угадала правильно. А верблюд-бактриан тут при чем?
– Ладно, дромадер тоже сойдет! Хотя, по правде говоря, может, это одно и то же. Я вас спрашивал еще тогда, у вас дома.
– Тогда я вас отшила. В тот день я была не в себе. Что ж, верблюды так верблюды.
– Поблагодарить за что?
– За то, как вы вели себя во время борьбы. И за то, что она вам не нравится.
Верблюд-бактриан (или дромадер), хоть это был в значительной степени экспромт, сделал свое дело.
– Мягко сказать «не нравится», – проговорил я. – Кому такое может нравиться!
– Ему. Так он себя ведет.
– Он – случай особый.
– Согласна, особый. Теперь вы сможете уйти?
– В общем-то, да. Но прежде чем уйти, придется досидеть до конца.
До конца мы досидели; при этом казалось, мы отсюда не уйдем никогда. Но, проторчав время, достаточное для представления «Мейстерзингеров» в неукороченном варианте и с перерывом на ужин, мы вчетвером наконец уже стояли на тротуаре Парк-лейн и ловили такси – от нанятой машины пришлось отказаться, скорее всего, ради спокойствия Роя в смысле безопасности. Он до ужаса извел меня своей демонстрацией сначала непонимания, потом проблесков понимания, от тщательного взвешивания до окончательного одобрения моего предложения проводить Пенни, доставив ее туда, куда она пожелает. Судя по всему, его представление о моей услуге никак не могло вместить мысль о том, чтоб взять и отпустить меня с ней. Собственно, рассуждая теоретически, разумеется, могло; но разве позволительно простому смертному проводить подобный вечер не иначе как только жертвуя собственными интересами? Подошло такси, и Рой с Сильвией пошли к нему. Я поблагодарил Роя, пожелал ему доброй ночи, он также пожелал мне доброй ночи и сказал, что утром позвонит. Обе девушки молчали, не поднимая глаз.
Наконец после пары брошенных мной в пустоту фраз настал черед сесть в такси и нам с Пенни. Собственно, ее молчание было реакцией на мою недавнюю нерешительность. Я предвидел осложнения у себя в квартире, однако едва мы поднялись, как Пенни принялась раздеваться с быстротой и решительностью спасателя, нацеленного на выручку утопающего. Я все еще ждал неувязок – каких-то дурацких требований, безразличия и наигранной веселости, а то и просто отказа в самый последний момент, – однако опять-таки все прошло чудесно. И хотя груди оказались не так тверды, как мне представлялось, и вовсе не побрызганы быстро каменеющим цементом, все же они были достаточно тверды и вместе с тем мягки. Все остальное также пошло неплохо, и чем дальше, тем лучше. Я не удержался от попытки сравнить Пенни с Вивьен, и мне показалось, что уловил некое различие в их физическом поведении: Вивьен (как подсказывала мне из глубин память) вела себя необузданно и без тени смущения, то же было и в Пенни, но движениям Пенни была присуща неповторимая и естественная прелесть. Я поцеловал ее в ухо и в висок и нежно заурчал:
– Любимая, ты самая…
Пенни отстранилась:
– Послушай, прекрати немедленно! Не желаю ничего подобного слышать! Мерси, не надо мне твоих «мерси»!
– Прости! Я совершенно непроизвольно. Этим многие грешат. Но вовсе не из благодарности. Да и в благодарности я ничего такого не вижу.
– А я вижу! В общем, не хочу, и все. Нежности нашим контрактом не предусмотрены. Если попытаешься снова, я имею в виду нежности говорить, уйду спать на диван или что там у тебя есть. Да, кстати, дружок, чтоб тебе до конца все было ясно: до завтрака я в твоем распоряжении, и это – все. Никаких звонков, никаких писем, никаких цветов с записками. Тут дело не в тебе, просто я так решила. Хочешь чаю?
– Я сам приготовлю. Ты не знаешь, где что лежит.
– Найду. Есть у тебя что-то вроде купального халата? Только не слишком шикарное. Я вечно загваздываюсь, когда ем.
Через двадцать минут, когда я сидел у себя в гостиной и слушал, прикрутив звук потише, пластинку с концертом Вебера для фагота с оркестром, вошла Пенни в моей старой вельветовой пижамной куртке (лучшее, что я смог придумать в качестве замены купального халата), неся поднос, на котором было наставлено гораздо больше, чем заслуживал чай для двоих.
– Разве тебе недостаточно вчерашнего шума?
– Потому я и поставил эту музыку. Ты не против?
– Так ведь уже поставил! Надеюсь, я приготовила достаточно, нашла сардины и еще какой-то ерунды и сотворила бутерброд. Там в клубе у меня кусок в горло не лез. Сам понимаешь, рядом с этой… Тебе бутерброд сделать?
– Нет, спасибо. Просто чай.
– Раньше он водил меня на концерты, а потом проигрывал частями на пластинках и все учил, учил, прямо хоть из дому беги. Теперь он это проделывает со своими птичками. А может, всегда проделывал. Мне ее даже жаль. В какой-то степени. «Слышишь эти тромбоны, правда грандиозно? Слышишь, как он повторяет первую тему из первой части? Слышишь, какой виртуозный фортепьянный пассаж? Слышишь, он переходит на шесть восьмых?» Хоть бы заткнулся!
Подав мне чай, Пенни уселась на кушетке, положив рядышком поднос, и принялась есть; тихонько есть, отметил я. Я вытянул журнал «Музыка, вперед!» и сделал вид, что читаю, так что если ей захотелось бы послушать Вебера, она могла не бояться, что я ее засеку. Я бы сказал, что мне было симпатично желание Роя растолковывать своим девочкам насчет тромбонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37