Ульфин мгновенно остался один, с недоумением вертя головой во все стороны и протянув перед собой руки, как слепой, в то время как старые эльфы, держась на расстоянии, с ужасом указывали на его красные кожаные доспехи, украшенные рунами короля Болдуина… И в тот же момент показался Бран, ужасный, словно демон, вырвавшийся из преисподней, размахивая своим тяжелым топором. Глаза его сверкали, как у разъяренного быка.
Маленькая эльфийка, сидевшая на плече Утера, завизжала так, что у рыцаря заложило уши, и непременно свалилась бы на землю, если бы он ее не удержал, Все остальные эльфы, охваченные ужасом, укоренившимся в них за множество веков, бросились в лес, и рыцари снова остались одни. Бран, еще более всклокоченный, чем обычно, с удовлетворенной улыбкой оглядел пространство, опустевшее при его появлении, и опустил топор.
– Ну что? – прогрохотал он голосом, от которого задрожали листья на деревьях. – Кажется, я вас вытащил из серьезной заварушки!
Он захохотал, но смех почти сразу резко оборвался. Послышался свист, следом за ним глухой удар – в кожаную кольчугу Брана вонзилась эльфийская стрела. Потом в ногу вонзилась другая. Гном плюхнулся на мощный зад и быстро пополз к кустам. Затем послышался вопль Ульфина, в котором смешались боль и ярость,– его тоже зацепило стрелой. Рыцарь принялся сыпать проклятиями, беспорядочно колотя мечом по воздуху, пока от попадания острого дротика ругательства не оборвались, сменившись глухим стоном.
Утер бросился на землю, прижимая девочку к себе. Эльфы по-прежнему были здесь – невидимые, они переговаривались своими высокими голосами, похожи ми на крики ночных птиц, и постепенно окружали его. Он чувствовал, что они совсем близко – скользят среди кустов или ползком пробираются в траве. Без сомнения, они опасались напасть на него в открытую и в то же время не решались использовать стрелы – из-за девочки.
– Послушайте меня! – наугад закричал он в окружающую темноту.– Мы не враги! Мы друзья эльфов! Аэлъфвине! Аэльфвине!
Девочка билась у него в руках, брыкаясь и царапаясь, словно дикий котенок. Эльфы приближались со всех сторон. Шорох листьев, прерывистое дыхание… Они действительно скользили как тени – ни одна ветка не хрустнула у них под ногами… Внезапно маленькая эльфийка перестала дергаться. С удивительной ловкостью она перевернулась в его руках и состроила ему рожицу. Ее светло-зеленые, почти желтые глаза пристально смотрели на него. Губы не двигались, но Утер отчетливо слышал, как она говорит. И начал повторять за ней, сначала вполголоса, потом все громче и громче, сам удивляясь, что понимает ее слова:
– Хаэглъ мид ар дире гебедда аэльф аэтелинг!
(«Приветствуйте с почтением возлюбленного королевы эльфов!»)
– Не ир вундиан хине!
(«Пусть ваши стрелы не коснутся его!»)
– Нетхан фор хине сеон мид трива аэльфвине!
(«Подойдите к нему без страха и доверяйте ему, ондруг эльфов!»)
Она закрыла глаза, и ее маленькое тельце расслабилось. На мгновение Утеру стало страшно – не умерла ли она. Однако вскоре она зашевелилась и сказала что-то – теперь Утер снова ее не понимал, как не понимал и того, что говорят охваченные ужасом эльфы, склонившиеся перед ним.
В это мгновение он действительно мог внушить ужас – взгляд его блуждал, дыхание было прерывистым, все тело колотила дрожь от охвативших его противоречивых чувств. Он все еще испытывал страх и тревогу, но также опьяняющее чувство победы и собственного могущества. Голос Ллиэн все еще звучал в его сердце. Он заглянул в лицо девочки, но ее глаза были затуманены – из них ушел ясный блеск глаз королевы. Ибо это Ллиэн говорила ее устами – Утер был почти уверен в этом.
Старая эльфийка слегка коснулась его плеча. Утер протянул ей девочку и осторожно двинулся сквозь толпу окружавших его молчаливых призраков, которые тоже осторожно дотрагивались до него, словно в знак приветствия.
– Мерлин! Проклятье, Мерлин, где ты?
– Здесь! Иди прямо!
Мужчина-ребенок стоял на коленях возле Ульфина, и в темноте Утер чуть не споткнулся о них.
– Все в порядке, – сказал Мерлин, предваряя его вопрос. – Это всего лишь охотничьи стрелы, и большинство из них застряли в кольчуге…
Утер на ощупь протянул руку и ощутил кровь на волосах своего друга.
– Одна стрела задела ему щеку и, может быть, выбила парочку зубов… Это пустяки…
Ульфин проворчал что-то в знак протеста, но Мерлин не обратил на это никакого внимания.
– Она говорила со мной, – прошептал Утер.
– Я знаю, Кариад.Но пойдем поищем гнома, пока они его не прикончили.
Стоя рядом на коленях в молельне королевы перед статуей Пресвятой Девы, на которую падал слабый свет из высокого витражного окна, они молились. Комната, расположенная рядом с молельней, благоухала свежим ароматом роз, лепестками которых посыпали пол каждое утро. Было прохладно, но епископ Бедвин обливался потом. Игрейна не осмеливалась даже до конца додумать свою кощунственную мысль, особенно в отношении Божьего человека,– но от него воняло. Запах пота был резким, словно запах прокисшего вина. Вдобавок епископ шумно сопел и отдувался, как кузнечные мехи, будто прошел десяток лье. Королева сдержала улыбку и попыталась сосредоточиться на «Аве Мария». Но она уже произнесла молитву столько раз, сколько у нее было четок, и к тому же у нее было неотвязное ощущение, что епископ Бедвин, опустивший голову на скрещенные руки, а широко расставленные локти – на перекладину молитвенной скамеечки и закрывший глаза, никак не проспится с похмелья. Она быстро перекрестилась и поднялась, чуть отодвинув молитвенную скамеечку, которая скрипнула по каменному полу. Потом приподняла тяжелую ковровую занавесь, отделявшую молельню от комнаты, и вышла. Занавесь опустилась с глухим хлопком.
Если епископ действительно спал, то сон его был глубок – или же многолетний опыт приучил его не вскакивать сразу в подобных обстоятельствах. Он слегка пошевелился, на секунду приоткрыл глаза, а потом продолжал молиться еще несколько минут, в то время как юная королева, растерявшись, вернулась, не зная, что ей делать, и боясь даже шелохнуться, из страха потревожить святого отца.
Наконец он перекрестился, смиренно склонив голову, с трудом поднялся и испустил тяжелый вздох. Бедвин с самого прибытия в Лот был обременен атрибутами своей высокой должности: на нем были епитрахиль, риза, митра и тяжелый крест, он носил длинное одеяние с высоким воротником, которое придавало ему скорее вид знатного господина, чем священнослужителя, и в котором он по такой жаре едва мог дышать. Проведя пухлой рукой по темным волосам, заботливо ухоженным и даже слегка завитым, и густой бороде клином, призванной скрыть толщину двойного подбородка, он повернулся к Игрейне, улыбнулся ей и, избегая ее вопросительного взгляда, вышел из молельни, приблизился к окну и, кажется, углубился в созерцание открывающегося вида. Затем с явной неохотой отошел и сел на скамейку, покрытую узорчатой гобеленовой тканью. Наконец, взглянув Игрейне прямо в глаза, он сделал ей знак сесть рядом с ним.
– Дочь моя, – начал он, взяв ее за руку, – мне известно твое благочестие и все твои благие дела, совершенные ради нашей матери-Церкви. И однако, ты живешь во грехе…
Игрейна попыталась что-то возразить, но он остановил ее, чуть сильнее сжав ее руку.
– Да, я знаю… герцог тебя к этому принудил, из-за своей жажды власти и любви к роскоши. Ты ничего не могла поделать, не так ли? Конечно, святая предпочла бы смерть, но мы ведь не святые, правда?
Игрейна не отвечала. В горле у нее был комок, к глазам подступали слезы.
– Истинная вера – это великая борьба, – продолжал епископ. – И эта борьба тысячекратно превосходит превратности нашего жалкого существования. Испытание, которое Небо тебе посылает, может в конечном счете обернуться благом… Кто мы такие, чтобы судить о воле Божьей? Domini viae impenetrabiles sunt… Каждый из нас должен служить Господу на свой лад, ради того чтобы слово Божье проникло во все сердца человеческие… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Он повернулся к юной королеве, и его поразило выражение ее лица. Слезы, сверкавшие в ее глазах, были уже не проявлением слабости, а свидетельством охватившего ее гнева. От отвращения к себе ее всю трясло, щеки ее пылали, губы дрожали.
– Я ненавижу этого человека, – прошептала она. – Я ненавижу этот замок, эту корону и все, что она воплощает собой… Вы думаете, я не хотела умереть? Без брата Блейза я бы уже давно была мертва, гораздо раньше, чем герцог Горлуа осмелился коснуться меня… Еще раньше, чем король был убит! Я была бы мертва уже давным-давно!
Она вырвала руку из руки епископа, резко поднялась, отошла на другой конец комнаты и отдернула кожаный занавес, загораживающий квадратное окно.
– Если вам нужна моя жизнь, дайте мне отпущение грехов, и я с радостью выброшусь из этого окна!
– Нет, нет!
Бедвин сделал умиротворяющий жест, но в его глазах промелькнула тревога,
– Вернись и сядь подле меня, – сказал он. – Ты всего лишь ребенок, ты не понимаешь, чего Господь ждет от тебя. Ничего удивительного… Именно поэтому я здесь. Позволь тебе объяснить…
Игрейна оставалась неподвижной. Рука ее по-прежнему сжимала занавес. Она вздрагивала всем телом, несмотря на летнюю жару. Епископ был достаточно искушен по части женщин, и теперь, глядя на фигуру королевы на фоне окна, освещенную солнцем, он отметил изящную линию ее шеи и белизну кожи, оттененную узким корсажем темно-синего шелкового платья, расшитого серебром, стройность ее талии и округлость бедер – и нашел ее весьма привлекательной.
– Аббат Илльтуд говорил с герцогом, – продолжал он, пытаясь отогнать неподобающие мысли. – Конечно, это не тот муж, о котором ты могла мечтать, но он может стать королем, и он пообещал сочетаться с тобой браком по христианскому обычаю. Ты должна выйти за него замуж, и я заклинаю тебя, чтобы ты это сделала – ради того чтобы истинная вера спасла эту обитель скорби. И тем ты послужишь Богу.
При звуке имени святого человека в глазах Игрейны зажглась слабая надежда. Значит, брат Блейз, ее духовник, сдержал слово и сообщил о ее деле тем, кто обладает наивысшей духовной властью в королевстве. Быть может, теперь она уже не будет так одинока…
– Впрочем, взгляни…
Епископ громко хлопнул в ладоши (от этого резкого звука Игрейна чуть не подскочила на месте). Тут же вошел священник из его приближенных, неся в руках щит – с такой почтительностью, словно это была священная реликвия.
Игрейна еще никогда не видела настолько простой и в то же время красивой работы – крест на серебряном фоне.
– Это будет новый герб королевства, если ты захочешь, – торжественно произнес Бедвин. – Крест в честь Господа нашего Иисуса Христа – красный, ибо это цвет победы, на белом фоне – ибо это цвет чистоты и непорочности. Какое оружие сможет лучше защитить славу Божию?
Он отпустил священника кивком головы и, подождав, пока дверь за ним закроется, продолжал:
– Под этим крестом я освящу ваш брак, чтобы все знали, что герцог отрекся от старой веры. Итак, ваш грех будет смыт, и я дам тебе отпущение – но не для того, чтобы ты умирала, а для того, чтобы продолжала жить и стала самой великой христианской правительницей, какую только знало королевство Логр! И благословенна будешь ты между женами, benedicta eris inter omnes mulieres. Ты подаришь мужу наследника, во имя вящей славы Божией, а потом, если таково будет твое желание, удалишься от мира. Аббат охотно примет тебя в монастырь.
Говоря это, Бедвин приблизился к ней. Игрейна подняла на него глаза, в которых еще стояли слезы, потом опустилась на колени и поцеловала его перстень. Она все еще вздрагивала – такая юная и растерянная – и цеплялась за его руку, словно утопающая.
– Я самая смиренная и покорная из слуг Господа, – прошептала она.
– Оставьте меня одного.
Горлуа, закутавшись в плащ, даже не взглянул на грязных тюремщиков, которых его рыцари выгнали как последний сброд, ударами стальных перчаток. Стены караульной, расположенной как раз под банями, были сырыми, и от соломы, устилавшей пол, поднимался едкий запах плесени. Даже факелы, вставленные в железные кольца в стене, чадили – настолько дерево отсырело. Облако синеватого дыма плавало на высоте человеческого роста – узкие вентиляционные отверстия в потолке почти не вытягивали его. Но, по крайней мере, у тюремщиков было хоть немного света…
Он натянул перчатки, взял факел, потом жестом велел одному из рыцарей в стальных латах открыть дверь подземного застенка. Густая волна смрада, еще более сильного, чем зловоние караульной, заставила его попятиться. Это был запах запустения, грязи, скотного двора, отвратительный и жуткий, в котором смешалось зловоние нечистот, гнили и страха. Люди, заключенные там, в темноте и сырости, никогда не задерживались подолгу: либо они погибали сами – избитые и порой изнасилованные, особенно молодые, лишенные одежды и еды, отнимаемой более сильными, либо их казнили по приказу короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Маленькая эльфийка, сидевшая на плече Утера, завизжала так, что у рыцаря заложило уши, и непременно свалилась бы на землю, если бы он ее не удержал, Все остальные эльфы, охваченные ужасом, укоренившимся в них за множество веков, бросились в лес, и рыцари снова остались одни. Бран, еще более всклокоченный, чем обычно, с удовлетворенной улыбкой оглядел пространство, опустевшее при его появлении, и опустил топор.
– Ну что? – прогрохотал он голосом, от которого задрожали листья на деревьях. – Кажется, я вас вытащил из серьезной заварушки!
Он захохотал, но смех почти сразу резко оборвался. Послышался свист, следом за ним глухой удар – в кожаную кольчугу Брана вонзилась эльфийская стрела. Потом в ногу вонзилась другая. Гном плюхнулся на мощный зад и быстро пополз к кустам. Затем послышался вопль Ульфина, в котором смешались боль и ярость,– его тоже зацепило стрелой. Рыцарь принялся сыпать проклятиями, беспорядочно колотя мечом по воздуху, пока от попадания острого дротика ругательства не оборвались, сменившись глухим стоном.
Утер бросился на землю, прижимая девочку к себе. Эльфы по-прежнему были здесь – невидимые, они переговаривались своими высокими голосами, похожи ми на крики ночных птиц, и постепенно окружали его. Он чувствовал, что они совсем близко – скользят среди кустов или ползком пробираются в траве. Без сомнения, они опасались напасть на него в открытую и в то же время не решались использовать стрелы – из-за девочки.
– Послушайте меня! – наугад закричал он в окружающую темноту.– Мы не враги! Мы друзья эльфов! Аэлъфвине! Аэльфвине!
Девочка билась у него в руках, брыкаясь и царапаясь, словно дикий котенок. Эльфы приближались со всех сторон. Шорох листьев, прерывистое дыхание… Они действительно скользили как тени – ни одна ветка не хрустнула у них под ногами… Внезапно маленькая эльфийка перестала дергаться. С удивительной ловкостью она перевернулась в его руках и состроила ему рожицу. Ее светло-зеленые, почти желтые глаза пристально смотрели на него. Губы не двигались, но Утер отчетливо слышал, как она говорит. И начал повторять за ней, сначала вполголоса, потом все громче и громче, сам удивляясь, что понимает ее слова:
– Хаэглъ мид ар дире гебедда аэльф аэтелинг!
(«Приветствуйте с почтением возлюбленного королевы эльфов!»)
– Не ир вундиан хине!
(«Пусть ваши стрелы не коснутся его!»)
– Нетхан фор хине сеон мид трива аэльфвине!
(«Подойдите к нему без страха и доверяйте ему, ондруг эльфов!»)
Она закрыла глаза, и ее маленькое тельце расслабилось. На мгновение Утеру стало страшно – не умерла ли она. Однако вскоре она зашевелилась и сказала что-то – теперь Утер снова ее не понимал, как не понимал и того, что говорят охваченные ужасом эльфы, склонившиеся перед ним.
В это мгновение он действительно мог внушить ужас – взгляд его блуждал, дыхание было прерывистым, все тело колотила дрожь от охвативших его противоречивых чувств. Он все еще испытывал страх и тревогу, но также опьяняющее чувство победы и собственного могущества. Голос Ллиэн все еще звучал в его сердце. Он заглянул в лицо девочки, но ее глаза были затуманены – из них ушел ясный блеск глаз королевы. Ибо это Ллиэн говорила ее устами – Утер был почти уверен в этом.
Старая эльфийка слегка коснулась его плеча. Утер протянул ей девочку и осторожно двинулся сквозь толпу окружавших его молчаливых призраков, которые тоже осторожно дотрагивались до него, словно в знак приветствия.
– Мерлин! Проклятье, Мерлин, где ты?
– Здесь! Иди прямо!
Мужчина-ребенок стоял на коленях возле Ульфина, и в темноте Утер чуть не споткнулся о них.
– Все в порядке, – сказал Мерлин, предваряя его вопрос. – Это всего лишь охотничьи стрелы, и большинство из них застряли в кольчуге…
Утер на ощупь протянул руку и ощутил кровь на волосах своего друга.
– Одна стрела задела ему щеку и, может быть, выбила парочку зубов… Это пустяки…
Ульфин проворчал что-то в знак протеста, но Мерлин не обратил на это никакого внимания.
– Она говорила со мной, – прошептал Утер.
– Я знаю, Кариад.Но пойдем поищем гнома, пока они его не прикончили.
Стоя рядом на коленях в молельне королевы перед статуей Пресвятой Девы, на которую падал слабый свет из высокого витражного окна, они молились. Комната, расположенная рядом с молельней, благоухала свежим ароматом роз, лепестками которых посыпали пол каждое утро. Было прохладно, но епископ Бедвин обливался потом. Игрейна не осмеливалась даже до конца додумать свою кощунственную мысль, особенно в отношении Божьего человека,– но от него воняло. Запах пота был резким, словно запах прокисшего вина. Вдобавок епископ шумно сопел и отдувался, как кузнечные мехи, будто прошел десяток лье. Королева сдержала улыбку и попыталась сосредоточиться на «Аве Мария». Но она уже произнесла молитву столько раз, сколько у нее было четок, и к тому же у нее было неотвязное ощущение, что епископ Бедвин, опустивший голову на скрещенные руки, а широко расставленные локти – на перекладину молитвенной скамеечки и закрывший глаза, никак не проспится с похмелья. Она быстро перекрестилась и поднялась, чуть отодвинув молитвенную скамеечку, которая скрипнула по каменному полу. Потом приподняла тяжелую ковровую занавесь, отделявшую молельню от комнаты, и вышла. Занавесь опустилась с глухим хлопком.
Если епископ действительно спал, то сон его был глубок – или же многолетний опыт приучил его не вскакивать сразу в подобных обстоятельствах. Он слегка пошевелился, на секунду приоткрыл глаза, а потом продолжал молиться еще несколько минут, в то время как юная королева, растерявшись, вернулась, не зная, что ей делать, и боясь даже шелохнуться, из страха потревожить святого отца.
Наконец он перекрестился, смиренно склонив голову, с трудом поднялся и испустил тяжелый вздох. Бедвин с самого прибытия в Лот был обременен атрибутами своей высокой должности: на нем были епитрахиль, риза, митра и тяжелый крест, он носил длинное одеяние с высоким воротником, которое придавало ему скорее вид знатного господина, чем священнослужителя, и в котором он по такой жаре едва мог дышать. Проведя пухлой рукой по темным волосам, заботливо ухоженным и даже слегка завитым, и густой бороде клином, призванной скрыть толщину двойного подбородка, он повернулся к Игрейне, улыбнулся ей и, избегая ее вопросительного взгляда, вышел из молельни, приблизился к окну и, кажется, углубился в созерцание открывающегося вида. Затем с явной неохотой отошел и сел на скамейку, покрытую узорчатой гобеленовой тканью. Наконец, взглянув Игрейне прямо в глаза, он сделал ей знак сесть рядом с ним.
– Дочь моя, – начал он, взяв ее за руку, – мне известно твое благочестие и все твои благие дела, совершенные ради нашей матери-Церкви. И однако, ты живешь во грехе…
Игрейна попыталась что-то возразить, но он остановил ее, чуть сильнее сжав ее руку.
– Да, я знаю… герцог тебя к этому принудил, из-за своей жажды власти и любви к роскоши. Ты ничего не могла поделать, не так ли? Конечно, святая предпочла бы смерть, но мы ведь не святые, правда?
Игрейна не отвечала. В горле у нее был комок, к глазам подступали слезы.
– Истинная вера – это великая борьба, – продолжал епископ. – И эта борьба тысячекратно превосходит превратности нашего жалкого существования. Испытание, которое Небо тебе посылает, может в конечном счете обернуться благом… Кто мы такие, чтобы судить о воле Божьей? Domini viae impenetrabiles sunt… Каждый из нас должен служить Господу на свой лад, ради того чтобы слово Божье проникло во все сердца человеческие… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Он повернулся к юной королеве, и его поразило выражение ее лица. Слезы, сверкавшие в ее глазах, были уже не проявлением слабости, а свидетельством охватившего ее гнева. От отвращения к себе ее всю трясло, щеки ее пылали, губы дрожали.
– Я ненавижу этого человека, – прошептала она. – Я ненавижу этот замок, эту корону и все, что она воплощает собой… Вы думаете, я не хотела умереть? Без брата Блейза я бы уже давно была мертва, гораздо раньше, чем герцог Горлуа осмелился коснуться меня… Еще раньше, чем король был убит! Я была бы мертва уже давным-давно!
Она вырвала руку из руки епископа, резко поднялась, отошла на другой конец комнаты и отдернула кожаный занавес, загораживающий квадратное окно.
– Если вам нужна моя жизнь, дайте мне отпущение грехов, и я с радостью выброшусь из этого окна!
– Нет, нет!
Бедвин сделал умиротворяющий жест, но в его глазах промелькнула тревога,
– Вернись и сядь подле меня, – сказал он. – Ты всего лишь ребенок, ты не понимаешь, чего Господь ждет от тебя. Ничего удивительного… Именно поэтому я здесь. Позволь тебе объяснить…
Игрейна оставалась неподвижной. Рука ее по-прежнему сжимала занавес. Она вздрагивала всем телом, несмотря на летнюю жару. Епископ был достаточно искушен по части женщин, и теперь, глядя на фигуру королевы на фоне окна, освещенную солнцем, он отметил изящную линию ее шеи и белизну кожи, оттененную узким корсажем темно-синего шелкового платья, расшитого серебром, стройность ее талии и округлость бедер – и нашел ее весьма привлекательной.
– Аббат Илльтуд говорил с герцогом, – продолжал он, пытаясь отогнать неподобающие мысли. – Конечно, это не тот муж, о котором ты могла мечтать, но он может стать королем, и он пообещал сочетаться с тобой браком по христианскому обычаю. Ты должна выйти за него замуж, и я заклинаю тебя, чтобы ты это сделала – ради того чтобы истинная вера спасла эту обитель скорби. И тем ты послужишь Богу.
При звуке имени святого человека в глазах Игрейны зажглась слабая надежда. Значит, брат Блейз, ее духовник, сдержал слово и сообщил о ее деле тем, кто обладает наивысшей духовной властью в королевстве. Быть может, теперь она уже не будет так одинока…
– Впрочем, взгляни…
Епископ громко хлопнул в ладоши (от этого резкого звука Игрейна чуть не подскочила на месте). Тут же вошел священник из его приближенных, неся в руках щит – с такой почтительностью, словно это была священная реликвия.
Игрейна еще никогда не видела настолько простой и в то же время красивой работы – крест на серебряном фоне.
– Это будет новый герб королевства, если ты захочешь, – торжественно произнес Бедвин. – Крест в честь Господа нашего Иисуса Христа – красный, ибо это цвет победы, на белом фоне – ибо это цвет чистоты и непорочности. Какое оружие сможет лучше защитить славу Божию?
Он отпустил священника кивком головы и, подождав, пока дверь за ним закроется, продолжал:
– Под этим крестом я освящу ваш брак, чтобы все знали, что герцог отрекся от старой веры. Итак, ваш грех будет смыт, и я дам тебе отпущение – но не для того, чтобы ты умирала, а для того, чтобы продолжала жить и стала самой великой христианской правительницей, какую только знало королевство Логр! И благословенна будешь ты между женами, benedicta eris inter omnes mulieres. Ты подаришь мужу наследника, во имя вящей славы Божией, а потом, если таково будет твое желание, удалишься от мира. Аббат охотно примет тебя в монастырь.
Говоря это, Бедвин приблизился к ней. Игрейна подняла на него глаза, в которых еще стояли слезы, потом опустилась на колени и поцеловала его перстень. Она все еще вздрагивала – такая юная и растерянная – и цеплялась за его руку, словно утопающая.
– Я самая смиренная и покорная из слуг Господа, – прошептала она.
– Оставьте меня одного.
Горлуа, закутавшись в плащ, даже не взглянул на грязных тюремщиков, которых его рыцари выгнали как последний сброд, ударами стальных перчаток. Стены караульной, расположенной как раз под банями, были сырыми, и от соломы, устилавшей пол, поднимался едкий запах плесени. Даже факелы, вставленные в железные кольца в стене, чадили – настолько дерево отсырело. Облако синеватого дыма плавало на высоте человеческого роста – узкие вентиляционные отверстия в потолке почти не вытягивали его. Но, по крайней мере, у тюремщиков было хоть немного света…
Он натянул перчатки, взял факел, потом жестом велел одному из рыцарей в стальных латах открыть дверь подземного застенка. Густая волна смрада, еще более сильного, чем зловоние караульной, заставила его попятиться. Это был запах запустения, грязи, скотного двора, отвратительный и жуткий, в котором смешалось зловоние нечистот, гнили и страха. Люди, заключенные там, в темноте и сырости, никогда не задерживались подолгу: либо они погибали сами – избитые и порой изнасилованные, особенно молодые, лишенные одежды и еды, отнимаемой более сильными, либо их казнили по приказу короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31