—
и с вымотанными кишками...
К нему не зарастет народная тропа.
1-8 июня 1974
СТАРОСТЬ
(трехголосная фуга)
Я стар как мир. И сам с собой врастык.
Я стал не мной, а чудом трехутробным.
Кручусь я около вещей простых,
как черт, всем оком (круговым и дробным).
В побегах бед, в сухой траве скорбей,
вдоль по судьбе, ухабной как угроза,
враскат гоню я, рабский скарабей,
свой скарб и корм — священный ком навоза.
На солнце смрадное смотрю во все фасетки.
Се зрение горит, как рыбий отблеск в сетке.
Следы его блестят из лупоглазых дыр
в зады познания. Я жук и стар как мир.
И взоры семенят по мне, как лапки.
И нет меня. Как жернов, жаден круг.
Я жил как век и как навозный жук.
И вот уже лежу во сне на лавке,
как нежная египетская тварь.
Я стар как мир. Я стал как звери встарь,
и стягиваю вмиг кошачьи зенки.
Сквозь желтый круг проходит щель что кол,
и когти — каты в меховом застенке,
и каждый коготь, как иголка, гол.
И посреди своих священных статуй
я стар как мир, а стал как вихрь хвостатый.
Он полосат, слетающий с кота.
Я скарабей и раб, и древен, как оратай,
и рад, что я тружусь над жизненной утратой,
как жук над пахотой — от бога до скота.
Как жук. Как век. Как бык. Как сук рогатый.
Как бедный бог, вхожу я в быт богатый.
Я был и есмь в свое нутро врата.
А у ворот стоит богиня Гатор
(или рогатый экскаватор,
который тарахтит мне тра-та-та?).
Я стар как мир. Как бог, как жук, как бык.
И к боли я, и к игу приобык,
и так и сяк тружусь в наседливом соблазне.
Висят на мне египетские казни,
нутро, как грозный рот, раскрыто на бедро,
а на бедре орет в ответ ему тавро.
А может быть, я — дробное ядро,
и в дрожи некогда я испытало
и снег эонов, и распад металла?
А может быть, я — дробное ядро?
Несчастный друг утрат и приращений!
И грозен круг звериных превращений,
где бог — не более жука и холуя.
И будет мне глаза слепить, как заметь,
попавшаяся на дороге память,
в пар превращая то, чем было я.
Я стар как мир. И мною торговали
(и, может быть, изношенным до дыр).
Я злобный звук ядра в своем развале.
Одно и знаю — что я стар как мир.
Нет воли продаваться дешевизне,
нет времени себе — до боли! — надоесть.
Что толку ждать желанного от жизни?
Но у себя я вырву всё, что есть.
1-7 июля 1974
ТАНЦЕВАЛЬНАЯ СЮИТА
Елене Шварц
1. Прелюдия
Чадит заря, как жирная жаровня,
мясисто-липки вещи поутру.
И кажется — ты мне по крови ровня,
а может быть, и по нутру.
Подул рассвет старинный, крылья вертит
у мельницы безбожно-ветряной,
и имя, словно циркулями, чертит
окружность ночи нутряной.
Окружность превращается в окрестность,
окрестность вдруг идет, как голова.
Противна трезвость, как противна пресность.
Нальем вина в стеклянные слова!
И чокнемся наперекор здоровью,
чтобы пошел умалишенный звон!
Большой невиданно-неслыханной любовью
изгоним беса мирной меры вон!
Ведь ум — содом, а чувства — лишь хвороба,
и здравствовать я не желаю зря.
И пусть с тобой мы чокнутые оба,
зато нам заменяет ум нутроба.
Живем без гармонического гроба.
Сожрем, что нам нажарила заря!
20 июня 1974
2. Гавот
(см. «Гавот» Глюка-Брамса)
Бегают, как дети,
пальцы на спинете...
Сладко-
гладко
жить.
Ты — моя gavotta,
и с тобой охота
взглядом
рядом
быть.
Сам с тобою рядом,
ну, а думу на дом
надо
немо
несть.
И опять забота:
ты — моя gavotta!
Спада
тема
есть!
Всё — как в мадригале,
только нарыгали
море
горя
мы.
Ты — моя gavotta!
То-то и оно-то!
Как за нотой нота,
все мы
темы
тьмы.
3. Марш
(см. «Афинские развалины» Бетховена)
Топай,
Груша!
Хлопай,
Глаша!
Петлей затянулась доля наша!
Штопай,
Юлька!
Лопай,
Любка!
Всё, что попадется, клюй, голубка!
Черным маршем
в пику старшим!
Юбочкою — душенька, тельце — фаршем.
Пей же
склянку!
Бей
по банку!
Всё ведь так и вывернется наизнанку.
Марш так весел
возле чресел!
Что же твой любовничек нос повесил?
Ты для форсу
выпей морсу,
ибо всё равно ведь
надо приготовить
жизнь на фарш.
И за фаршем к ОРСу
марш!
марш!
марш!
24 июля 1974
4. Гопак
(см. «Гопак» Мусоргского)
Пей, лей, не жалей!
Бей тузами королей!
Прогуляй от ночки к ночке
все последние денечки!
Напиши, надыши
что-нибудь и для души!
Жил когда-то молоденек,
не тужил, что мало денег.
Нагреши, нагреши
на последние гроши!
Будет дорог каждый грош
перед тем, как помрешь.
Поскачи, попляши
на последние шиши!
Но скачи не в одиночку —
пригласи на пару ночку!
Пей, лей, не жалей!
Бей тузами королей!
Не с руки, так с ноги!
Не жалей сапоги!
Всё настанет, а пока —
гопака, гопака!
Всё равно ведь явится
последняя красавица.
Ты за ней! Ты за ней!
(Снег как смех из-под саней).
Вздыбилась она плечами,
вертит черными очами.
Кнут — тут. Бей коней!
Погоняй же нежней!
Вскачь, в ухаб и в обочь!
Пусть же сердце щемит,
а последняя ночь
под копытами гремит!
Пей, лей! Бей коней!
И за ней, и за ней!
А проснешься поутру —
тпру!
10 июля — 12 сентября 1974
5. Русская плясовая
Ах ты, сукин сын, поганенький мужик!
Ты за что про что меня не разложил?
Али я тебе бы, дурень, не дала?
Али были неотложные дела?
Али я тебя глазами не пекла
заковыристыми?
Светит месяц, светит ясный!
Свесил свет он сверху вниз.
Где ж ты, друг мой распрекрасный?
Поскорей ко мне вернись!
Мчатся тучи, вьются тучи.
Завихряется тряпье.
Словно фюреры и дучи,
или словно потрох сучий,
по большой навозной куче
входят в царствие твое.
Ты Подгорна, ты Подгорна,
ты Подгорна улица!
И к кому же я покорно,
и к кому же я пригорбно
сумею пригулиться?
Ах ты, сукин сын, безжалостный мужик!
Как с пожара, он от женщины бежит.
Он бежит, и вертится, и крутится.
Али сладко было обанкрутиться?
Ай, глупы умы!
Не видать им кумы!
Ой, кумушка!
Ой, голубушка!
Ой, думушка
задушевная!
Раз пошла такая пьянка,
режь остатки соловья!
Сербиянка, сербиянка,
сербияночка моя!
3-14 сентября 1974
6. Полька
Полька, полька, полечка!
Полюби хоть столечко!
Задушевный мой дружок,
полюби хоть на вершок!
Погоди, Володенька!
Я еще молоденька.
Дай-ка сроку — подрасту,
будет и любовь с версту,
с версту, с версту, с версту, с версту
да с коломенскую.
Полька, полька, поленька!
Доля, долька, доленька!
И чего ты, Поленька,
всё еще не голенька?
Уж такая наша доля,
что у нас всё впереди.
Выходи скорее, дроля,
чаще замуж выходи!
Будет всё как ты просила,
только кликни-позови!
С легкой долькой апельсина,
с красным яблочком любви.
11-20 сентября 1974
(«Сегодня о тебе подумал в первый раз»)
Сегодня о тебе подумал в первый раз
как о далекой и ненужной вещи,
как о простом предмете без прикрас.
Да, просто так — не легче и не резче.
Сам Бог давным-давно мне думать так велел,
но я Ему был непослушен в этом.
А как подумал, так и пожалел
о том, что стала ты таким предметом.
1974
НОВОГОДНЯЯ ФУГА
Я под боком живу у новогодья,
не то задумчиво, не то навеселе,
и все солено-горькие угодья —
как скатерть-самобранка на столе —
разостланы. И пробки из бутылок
не выбивает старая судьба.
Сижу спиной к былому, а в затылок
бабахает безмолвная пальба.
И пробираюсь я сквозь дебри января —
седые ледяные громоздины.
И кажется, что стал я пьян, варя
во ржавом котелке мыслительные льдины.
Природа восстает со сна, как древле ода,
а скатерть-самобранка на столе
и стелется всё дальше год от года,
и перебранка сыплет по земле
метелицей, и телятся коровы —
галактики в божественном хлеву...
Вопросы, как послед, сизо-багровы,
и как-то боком я еще живу.
Пусть боком, но зато и избоченясь.
Стучу и падаю — ну что из бочки гром.
Еще живу, что квас шипучий, еле пенясь,
и, из последней мочи ерепенясь,
я боком выхожу, и оком, и нутром.
1974
СОРОК ЛЕТ СО ДНЯ СМЕРТИ АНДРЕЯ БЕЛОГО
Лазурь черна...
О. Мандельштам
Жизнь — костлявая катастрофа.
Лодкой плавает в глине гроб.
Словно вспученная Голгофа,
чуть не лопнул от муки лоб.
И лазурь в замогильном воске —
как захлопнутая веком ширь.
И вздувается на повозке,
на последней — булыжный пузырь.
Был рунист и жирел, как валух.
А экран был — как ранка к ранке.
Жизнь, заверченная на штурвалах,
колесованная на баранке.
Распят был на себе, как Бог.
Молодец посреди богородиц.
О буддический скоморох,
изнасилованный юродец.
Во взошедший над веком лбище,
как в огромную полусферу,
когтем вписывала судьбища
и отчаяние, и веру.
Как малиновый куст, кипел
шут атласный в багровой рясе
и кровавые сгустки пел,
уходя навек восвояси.
В три пространства, как бес, свища
вдоль по осени оробелой,
мозгу ярого был свеча,
только мозг был белый-пребелый.
1974
ОДА НА 1975 ГОД
1
Я и живу и жду, гадая по годам,
и каждый год в архив я складываю оду.
А долю я себе как бы от Бога дам,
как летопись судеб суровому народу.
И по году иду не спрашиваясь броду,
от глада гладок став, и в каждую погоду
я — голый Божий червь, единственный Адам.
2
Внемли же, Новый Год, неправде, что я гладок!
Скажи, что я — весь век кочующий архив,
где годы, как пуды досад и неполадок,
навалены давно, в отчетах закружив
чиновного враля, как в вальсе, но порядок,
как музыка, парит поверх бумажных грядок.
Печать на Старый Год? А я служу и жив.
3
И сыплются часы, как дождик, по палате.
Здорово, Новый Год! Здорово, старый крот!
Все старые счета предъявим мы к оплате.
Попробуй-ка уйти от нас любой банкрот!
(А дома я, как дед, залезу на полати).
Теперь мне исполать, хоромине на блате,
лежать и нежиться, как труп, разиня рот.
4
Торчат глаза совы иль серого кота.
И наваракал что мне нынче сей оракул?
Что коготь или клюв царапал? Неспуста
я с прошлым запросто, как с будущим, балакал,
поставлен на кон быв или посажен на кол,
и счастие зараз и горе я проплакал:
одна чиновная осталась суета.
5
Расписки, описи, отчеты и счета,
приказы, песенки, записки и тетради...
И самому себе теперь я не чета.
Меня, о Господи мой Боже, не укради!
Да о какой уж тут подумывать отраде
на сем, пожалуй что, предсмертном плац-параде
(когда и жизнь моя не начата)?
6
И моего ума уже темна палата,
и служба жизни мне воистину пуста.
А что есть истина? — грозят уста Пилата
согнать распятого с бессмертного поста.
Но на сердце, как грех, наложена заплата.
За службу жить и жить мала была зарплата.
Фиг с маслом выслужил. И лататы с креста!
7
А я забит колом в булыжный день забот
да и забыт собой, как родственник на снимке,
и мой бумажный день неистово идет,
чиновно я гребу и гривны и ефимки,
и навострился жить без кривды, без ужимки,
а ведь живу-то я как имя на заимке,
сложив в чужой архив всё тот же новый год.
1-7 января 1975
СОБОР СМОЛЬНОГО МОНАСТЫРЯ
Стоит небесная громада голубая,
пять медных солнц над ней вознесены,
а век вертится рядом, колупая
кусочки сини со стены.
Чуть слышится барочный образ трелей,
певучих завитков намек.
Но музыка молчит. Вколочен в гроб Растреллий,
а день, как тряпка серая, намок.
Кто мчится напрямик, а кто живет окольней,
кто на банкете пьет, а кто так из горла.
По-вдовьи грузен храм без колокольни,
она, воздушная, в девицах умерла.
Воспоминание о ней — как о кадавре,
на чертеже она рассечена.
Сестра ее на променаде в Лавре,
как дама в робе, всё еще стройна.
А церковь вдовая ушла подальше
от медного болвана на скале
и, вроде позабытой адмиральши,
стоит облезлым небом на земле.
24 февраля 1975
МОЛЕНИЕ ОБ ИСТИНЕ
Мне истинки на час, помилуй Бог, не надо.
Я в прописи ее не стану проставлять,
общедоступную, — ну, будь она менада,
еще б куда ни шло, а то ведь просто блядь.
Гляжу на незатейливую шлюшку,
расставленную, как кровать,
и скучно верить мне в такую потаскушку,
и тошно херить мне желанье познавать.
Мне истины на жизнь, помилуй мя, не нужно,
она мне, как жена, едина и нудна,
недужно-радужна, всегда гундит натужно
и выпить норовит меня до дна.
От вечной истины мя, Господи, избави,
я на ногах пред ней не устою.
Но если в силах Ты, а я в уме и вправе,
подай мне, Боже, истину мою!
24 февраля 1975
УМНАЯ ОРГАННАЯ ФУГА С ПРЕЛЮДИЕЙ
Прелюдия
Я вижу в старости, как ум глядит лукавей
и судит вкось, но не во сне же немо я
толкую с ним о том, которая из явей
поистинней других, понеже не моя.
Но разве от ума добьешься толку?
(Ведь он боится выйти из себя).
Кладу искусственные зубы я на полку
(авось другому пригодятся волку!)
и существую втихомолку,
по жизни, как по воздуху, гребя
руками и налево и направо.
(Дощатый сна качается причал).
Да из себя ли я блажного накричал?
Не помогла ли мне моя орава?
Фуга
Орган сияет, как воздушный лес.
А старый ум, заштатный органист,
на лавку, червием источенную, взлез,
по ней елозит. Ну-ка, погонись
руками борзыми по бору Баха!
Грубит труба. И высь несется вниз.
В поту душа, и брюхо, и рубаха.
И что сыграю я своей ораве?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
и с вымотанными кишками...
К нему не зарастет народная тропа.
1-8 июня 1974
СТАРОСТЬ
(трехголосная фуга)
Я стар как мир. И сам с собой врастык.
Я стал не мной, а чудом трехутробным.
Кручусь я около вещей простых,
как черт, всем оком (круговым и дробным).
В побегах бед, в сухой траве скорбей,
вдоль по судьбе, ухабной как угроза,
враскат гоню я, рабский скарабей,
свой скарб и корм — священный ком навоза.
На солнце смрадное смотрю во все фасетки.
Се зрение горит, как рыбий отблеск в сетке.
Следы его блестят из лупоглазых дыр
в зады познания. Я жук и стар как мир.
И взоры семенят по мне, как лапки.
И нет меня. Как жернов, жаден круг.
Я жил как век и как навозный жук.
И вот уже лежу во сне на лавке,
как нежная египетская тварь.
Я стар как мир. Я стал как звери встарь,
и стягиваю вмиг кошачьи зенки.
Сквозь желтый круг проходит щель что кол,
и когти — каты в меховом застенке,
и каждый коготь, как иголка, гол.
И посреди своих священных статуй
я стар как мир, а стал как вихрь хвостатый.
Он полосат, слетающий с кота.
Я скарабей и раб, и древен, как оратай,
и рад, что я тружусь над жизненной утратой,
как жук над пахотой — от бога до скота.
Как жук. Как век. Как бык. Как сук рогатый.
Как бедный бог, вхожу я в быт богатый.
Я был и есмь в свое нутро врата.
А у ворот стоит богиня Гатор
(или рогатый экскаватор,
который тарахтит мне тра-та-та?).
Я стар как мир. Как бог, как жук, как бык.
И к боли я, и к игу приобык,
и так и сяк тружусь в наседливом соблазне.
Висят на мне египетские казни,
нутро, как грозный рот, раскрыто на бедро,
а на бедре орет в ответ ему тавро.
А может быть, я — дробное ядро,
и в дрожи некогда я испытало
и снег эонов, и распад металла?
А может быть, я — дробное ядро?
Несчастный друг утрат и приращений!
И грозен круг звериных превращений,
где бог — не более жука и холуя.
И будет мне глаза слепить, как заметь,
попавшаяся на дороге память,
в пар превращая то, чем было я.
Я стар как мир. И мною торговали
(и, может быть, изношенным до дыр).
Я злобный звук ядра в своем развале.
Одно и знаю — что я стар как мир.
Нет воли продаваться дешевизне,
нет времени себе — до боли! — надоесть.
Что толку ждать желанного от жизни?
Но у себя я вырву всё, что есть.
1-7 июля 1974
ТАНЦЕВАЛЬНАЯ СЮИТА
Елене Шварц
1. Прелюдия
Чадит заря, как жирная жаровня,
мясисто-липки вещи поутру.
И кажется — ты мне по крови ровня,
а может быть, и по нутру.
Подул рассвет старинный, крылья вертит
у мельницы безбожно-ветряной,
и имя, словно циркулями, чертит
окружность ночи нутряной.
Окружность превращается в окрестность,
окрестность вдруг идет, как голова.
Противна трезвость, как противна пресность.
Нальем вина в стеклянные слова!
И чокнемся наперекор здоровью,
чтобы пошел умалишенный звон!
Большой невиданно-неслыханной любовью
изгоним беса мирной меры вон!
Ведь ум — содом, а чувства — лишь хвороба,
и здравствовать я не желаю зря.
И пусть с тобой мы чокнутые оба,
зато нам заменяет ум нутроба.
Живем без гармонического гроба.
Сожрем, что нам нажарила заря!
20 июня 1974
2. Гавот
(см. «Гавот» Глюка-Брамса)
Бегают, как дети,
пальцы на спинете...
Сладко-
гладко
жить.
Ты — моя gavotta,
и с тобой охота
взглядом
рядом
быть.
Сам с тобою рядом,
ну, а думу на дом
надо
немо
несть.
И опять забота:
ты — моя gavotta!
Спада
тема
есть!
Всё — как в мадригале,
только нарыгали
море
горя
мы.
Ты — моя gavotta!
То-то и оно-то!
Как за нотой нота,
все мы
темы
тьмы.
3. Марш
(см. «Афинские развалины» Бетховена)
Топай,
Груша!
Хлопай,
Глаша!
Петлей затянулась доля наша!
Штопай,
Юлька!
Лопай,
Любка!
Всё, что попадется, клюй, голубка!
Черным маршем
в пику старшим!
Юбочкою — душенька, тельце — фаршем.
Пей же
склянку!
Бей
по банку!
Всё ведь так и вывернется наизнанку.
Марш так весел
возле чресел!
Что же твой любовничек нос повесил?
Ты для форсу
выпей морсу,
ибо всё равно ведь
надо приготовить
жизнь на фарш.
И за фаршем к ОРСу
марш!
марш!
марш!
24 июля 1974
4. Гопак
(см. «Гопак» Мусоргского)
Пей, лей, не жалей!
Бей тузами королей!
Прогуляй от ночки к ночке
все последние денечки!
Напиши, надыши
что-нибудь и для души!
Жил когда-то молоденек,
не тужил, что мало денег.
Нагреши, нагреши
на последние гроши!
Будет дорог каждый грош
перед тем, как помрешь.
Поскачи, попляши
на последние шиши!
Но скачи не в одиночку —
пригласи на пару ночку!
Пей, лей, не жалей!
Бей тузами королей!
Не с руки, так с ноги!
Не жалей сапоги!
Всё настанет, а пока —
гопака, гопака!
Всё равно ведь явится
последняя красавица.
Ты за ней! Ты за ней!
(Снег как смех из-под саней).
Вздыбилась она плечами,
вертит черными очами.
Кнут — тут. Бей коней!
Погоняй же нежней!
Вскачь, в ухаб и в обочь!
Пусть же сердце щемит,
а последняя ночь
под копытами гремит!
Пей, лей! Бей коней!
И за ней, и за ней!
А проснешься поутру —
тпру!
10 июля — 12 сентября 1974
5. Русская плясовая
Ах ты, сукин сын, поганенький мужик!
Ты за что про что меня не разложил?
Али я тебе бы, дурень, не дала?
Али были неотложные дела?
Али я тебя глазами не пекла
заковыристыми?
Светит месяц, светит ясный!
Свесил свет он сверху вниз.
Где ж ты, друг мой распрекрасный?
Поскорей ко мне вернись!
Мчатся тучи, вьются тучи.
Завихряется тряпье.
Словно фюреры и дучи,
или словно потрох сучий,
по большой навозной куче
входят в царствие твое.
Ты Подгорна, ты Подгорна,
ты Подгорна улица!
И к кому же я покорно,
и к кому же я пригорбно
сумею пригулиться?
Ах ты, сукин сын, безжалостный мужик!
Как с пожара, он от женщины бежит.
Он бежит, и вертится, и крутится.
Али сладко было обанкрутиться?
Ай, глупы умы!
Не видать им кумы!
Ой, кумушка!
Ой, голубушка!
Ой, думушка
задушевная!
Раз пошла такая пьянка,
режь остатки соловья!
Сербиянка, сербиянка,
сербияночка моя!
3-14 сентября 1974
6. Полька
Полька, полька, полечка!
Полюби хоть столечко!
Задушевный мой дружок,
полюби хоть на вершок!
Погоди, Володенька!
Я еще молоденька.
Дай-ка сроку — подрасту,
будет и любовь с версту,
с версту, с версту, с версту, с версту
да с коломенскую.
Полька, полька, поленька!
Доля, долька, доленька!
И чего ты, Поленька,
всё еще не голенька?
Уж такая наша доля,
что у нас всё впереди.
Выходи скорее, дроля,
чаще замуж выходи!
Будет всё как ты просила,
только кликни-позови!
С легкой долькой апельсина,
с красным яблочком любви.
11-20 сентября 1974
(«Сегодня о тебе подумал в первый раз»)
Сегодня о тебе подумал в первый раз
как о далекой и ненужной вещи,
как о простом предмете без прикрас.
Да, просто так — не легче и не резче.
Сам Бог давным-давно мне думать так велел,
но я Ему был непослушен в этом.
А как подумал, так и пожалел
о том, что стала ты таким предметом.
1974
НОВОГОДНЯЯ ФУГА
Я под боком живу у новогодья,
не то задумчиво, не то навеселе,
и все солено-горькие угодья —
как скатерть-самобранка на столе —
разостланы. И пробки из бутылок
не выбивает старая судьба.
Сижу спиной к былому, а в затылок
бабахает безмолвная пальба.
И пробираюсь я сквозь дебри января —
седые ледяные громоздины.
И кажется, что стал я пьян, варя
во ржавом котелке мыслительные льдины.
Природа восстает со сна, как древле ода,
а скатерть-самобранка на столе
и стелется всё дальше год от года,
и перебранка сыплет по земле
метелицей, и телятся коровы —
галактики в божественном хлеву...
Вопросы, как послед, сизо-багровы,
и как-то боком я еще живу.
Пусть боком, но зато и избоченясь.
Стучу и падаю — ну что из бочки гром.
Еще живу, что квас шипучий, еле пенясь,
и, из последней мочи ерепенясь,
я боком выхожу, и оком, и нутром.
1974
СОРОК ЛЕТ СО ДНЯ СМЕРТИ АНДРЕЯ БЕЛОГО
Лазурь черна...
О. Мандельштам
Жизнь — костлявая катастрофа.
Лодкой плавает в глине гроб.
Словно вспученная Голгофа,
чуть не лопнул от муки лоб.
И лазурь в замогильном воске —
как захлопнутая веком ширь.
И вздувается на повозке,
на последней — булыжный пузырь.
Был рунист и жирел, как валух.
А экран был — как ранка к ранке.
Жизнь, заверченная на штурвалах,
колесованная на баранке.
Распят был на себе, как Бог.
Молодец посреди богородиц.
О буддический скоморох,
изнасилованный юродец.
Во взошедший над веком лбище,
как в огромную полусферу,
когтем вписывала судьбища
и отчаяние, и веру.
Как малиновый куст, кипел
шут атласный в багровой рясе
и кровавые сгустки пел,
уходя навек восвояси.
В три пространства, как бес, свища
вдоль по осени оробелой,
мозгу ярого был свеча,
только мозг был белый-пребелый.
1974
ОДА НА 1975 ГОД
1
Я и живу и жду, гадая по годам,
и каждый год в архив я складываю оду.
А долю я себе как бы от Бога дам,
как летопись судеб суровому народу.
И по году иду не спрашиваясь броду,
от глада гладок став, и в каждую погоду
я — голый Божий червь, единственный Адам.
2
Внемли же, Новый Год, неправде, что я гладок!
Скажи, что я — весь век кочующий архив,
где годы, как пуды досад и неполадок,
навалены давно, в отчетах закружив
чиновного враля, как в вальсе, но порядок,
как музыка, парит поверх бумажных грядок.
Печать на Старый Год? А я служу и жив.
3
И сыплются часы, как дождик, по палате.
Здорово, Новый Год! Здорово, старый крот!
Все старые счета предъявим мы к оплате.
Попробуй-ка уйти от нас любой банкрот!
(А дома я, как дед, залезу на полати).
Теперь мне исполать, хоромине на блате,
лежать и нежиться, как труп, разиня рот.
4
Торчат глаза совы иль серого кота.
И наваракал что мне нынче сей оракул?
Что коготь или клюв царапал? Неспуста
я с прошлым запросто, как с будущим, балакал,
поставлен на кон быв или посажен на кол,
и счастие зараз и горе я проплакал:
одна чиновная осталась суета.
5
Расписки, описи, отчеты и счета,
приказы, песенки, записки и тетради...
И самому себе теперь я не чета.
Меня, о Господи мой Боже, не укради!
Да о какой уж тут подумывать отраде
на сем, пожалуй что, предсмертном плац-параде
(когда и жизнь моя не начата)?
6
И моего ума уже темна палата,
и служба жизни мне воистину пуста.
А что есть истина? — грозят уста Пилата
согнать распятого с бессмертного поста.
Но на сердце, как грех, наложена заплата.
За службу жить и жить мала была зарплата.
Фиг с маслом выслужил. И лататы с креста!
7
А я забит колом в булыжный день забот
да и забыт собой, как родственник на снимке,
и мой бумажный день неистово идет,
чиновно я гребу и гривны и ефимки,
и навострился жить без кривды, без ужимки,
а ведь живу-то я как имя на заимке,
сложив в чужой архив всё тот же новый год.
1-7 января 1975
СОБОР СМОЛЬНОГО МОНАСТЫРЯ
Стоит небесная громада голубая,
пять медных солнц над ней вознесены,
а век вертится рядом, колупая
кусочки сини со стены.
Чуть слышится барочный образ трелей,
певучих завитков намек.
Но музыка молчит. Вколочен в гроб Растреллий,
а день, как тряпка серая, намок.
Кто мчится напрямик, а кто живет окольней,
кто на банкете пьет, а кто так из горла.
По-вдовьи грузен храм без колокольни,
она, воздушная, в девицах умерла.
Воспоминание о ней — как о кадавре,
на чертеже она рассечена.
Сестра ее на променаде в Лавре,
как дама в робе, всё еще стройна.
А церковь вдовая ушла подальше
от медного болвана на скале
и, вроде позабытой адмиральши,
стоит облезлым небом на земле.
24 февраля 1975
МОЛЕНИЕ ОБ ИСТИНЕ
Мне истинки на час, помилуй Бог, не надо.
Я в прописи ее не стану проставлять,
общедоступную, — ну, будь она менада,
еще б куда ни шло, а то ведь просто блядь.
Гляжу на незатейливую шлюшку,
расставленную, как кровать,
и скучно верить мне в такую потаскушку,
и тошно херить мне желанье познавать.
Мне истины на жизнь, помилуй мя, не нужно,
она мне, как жена, едина и нудна,
недужно-радужна, всегда гундит натужно
и выпить норовит меня до дна.
От вечной истины мя, Господи, избави,
я на ногах пред ней не устою.
Но если в силах Ты, а я в уме и вправе,
подай мне, Боже, истину мою!
24 февраля 1975
УМНАЯ ОРГАННАЯ ФУГА С ПРЕЛЮДИЕЙ
Прелюдия
Я вижу в старости, как ум глядит лукавей
и судит вкось, но не во сне же немо я
толкую с ним о том, которая из явей
поистинней других, понеже не моя.
Но разве от ума добьешься толку?
(Ведь он боится выйти из себя).
Кладу искусственные зубы я на полку
(авось другому пригодятся волку!)
и существую втихомолку,
по жизни, как по воздуху, гребя
руками и налево и направо.
(Дощатый сна качается причал).
Да из себя ли я блажного накричал?
Не помогла ли мне моя орава?
Фуга
Орган сияет, как воздушный лес.
А старый ум, заштатный органист,
на лавку, червием источенную, взлез,
по ней елозит. Ну-ка, погонись
руками борзыми по бору Баха!
Грубит труба. И высь несется вниз.
В поту душа, и брюхо, и рубаха.
И что сыграю я своей ораве?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12