То выдь из чернолесья — вот оно. А то иди, иди — глушь-лядина перед тобой, трава модень. А озеро на пять вёрст влево ушло, к Зарачьим ветрякам. Либо ищи его в другом дальнем конце, за Журавками.
На пути журавские бабёнки-солдатки тебя сцапают и давай тебе чесать-куердить мошонку. А ты бесполезный человек, коли озеро Бараньи Яйца ищешь. Жеребистые мужики-шишкари не ищут его. Ты бы и рад задвинуть кутак в мохнатеньку, да поперёк своей слабины не ступишь. Бабёнки ой взлютуют! Уж больно норовисто просят журавки засадистого. Через баловану бабью вещь и зовётся деревня — Журавки.
Сволокут тебя в гривастые ячмени и ну садить томлёну на нос! Возить по нему для исхода чувства. Коли нос большеватый да на солнце подгорел-залупился — залупа она и есть шершавенька. Ежли ещё и усы — тем боле. Тогда обойдётеся ладком. Отпустят солдатки твою вину. А коли и нос у тебя пуговка — бабёнки уравновесят обиду твоим грузом. Защемят твою слабость в расщеплену чурку. Плачь и чувствуй, сколь тяжела бабья-то доля.
Потому сподручней подкараулить озеро, а не бегать искать. Кому приспичит, сплетут шалаш — по два месяца маются. Вдруг оно и дастся! Взошла луна — а вон водица блестит! Уточки плавают. И тут упаси тебя от ружья. Ни его, ни остроги не должно быть. Ни другого чего, чем колят. Иначе ослепнешь, и язык отнимется. Что было-то, и не скажешь.
А припасти надо бараньи яйца засолены. Сколь проживёшь в карауле? Просаливай круто. Чуть озеро перед тобой — выбеги из чернолесья и с размаху закидывай. Кричи: «Яйца барана огромного чину. Прими, золотко, кутачину!» И голый в озеро-то сигай. Но рукой держи крепко горюна!
Станет озеро тебя манежить. То навроде как сам собою плывёшь. Качает тебя водичка, будто цветок лилию. А то как потащит вниз, как потащит! Тони, воду хлебай, но не выпускай заботу из руки. Чуть выпусти — и останется у тебя навек зряшная висюлька, мочу пузырить.
Вот почуешь под ногой дно. И враз всполохнутся утки, гуси, лебеди — несметно! И откель взялась этака пропасть?! Кричат, крыльями тебя лупят, водой плещут. Над башкой грудятся, в темя клюют. Ты и здесь крепко держи надежду. Не убьёте, мол. А висюльку мотать в штанах не хочу!
На том берегу обступит тебя дубняк Блюхера. Так и звался — покамесь был тот дубняк.
А под Зарачьими ветряками стояли выселки Мордовские Блюхера. Едет мужик — спроси: куда-де? «К зятю, милай, в Мордовские Блюхера!» Встретишь мордовочку: «Откель, девушка?» — «С Блюхеров, дяденька!» Блюхеровы места широкие. Дал Василий Блюхер сердешную память.
Ну, как попал ты в дубняк Блюхера, то досаду уже двумя руками держи. Из-за дубков выявит себя голая бабёнка. Вся луной озарена — кунка-ласанька видна! Титьки здоровущи торчат, а мордаха с козьей бородой. Бабёнка опасная — Гликерья Усладница.
Этак ласково позовёт: «Идём подружим...» Ты шажка два шагни, а руками прижимай его что есть сил.
«Эй, дай-ка я погляжу, чего ты принёс? Лёгонький копылок, камышову махалку или прогонистый свиристень?» А ты ей: «Не тебе принёс, борода!» Когда ей бороду поминаешь, она конфузится и силу теряет. «А чего орал — прими-де, золотко, кутачину?» — «Так я, чай, озеру кричал, а не тебе, козья борода!» — «А чего не отпускал в озере?»
Скажи: «Кабы услыхал тогда голосок возле себя, отпустил бы...» Гликерья-то умывает журавку только утренней росой. Купает балованную в кобыльих сливках. И сроду в простую воду не зайдёт. Ты и зови: идём-де вместе в озеро — выпущу кутак. А она: «Эх, ладно! Чего тебе вертаться?»
И станет гладким брюшком да ляжками играть, под мыском её казать: гляди-любуйся на приглашеньице. До чего приветливо — эвона щёлка засветится-заалеет! Будто бутон раскрылся розы-цветка. Сколь ты ни слаб на стоячесть, а тут восстанет черенок. Держи его хватко в горсти и ладонью прикрывай.
«Эй, покажь кончик — не откушу!»
А ты: за него, мол, бараньими яйцами плачено, а я человек бедный, другого барана не завесть. Баран-де хорош до чего был на ярок сочных — пятилеток-челоуз, яйца заматерелые...
Она встанет к тебе вплоть, колыхнёт титьками, заденет по голому телу сосцами-востропробочками: «И чего ты такой нелюбезный да пуганый? Аль не сладка тебе моя ласка?» На цыпочки вскок, рукой титярку приподымет и потрёт соском твой сосок. Кутак станет из рук рваться, как кабанок из силков. Держи не отпускай! Говори: «Дорого за него плачено, борода. Один то ись баран и был у меня».
Она: «Хороши бараньи яйца матёрые, по сердцу мне! Но желательно дале и твой кутак принять. Сам же сулил...» А ты: «Чай, я сулил золотку, а ты — борода!» Тут она станет твои руки от него отымать. Стой на своём, знай толкуй: «Ты не золотко, а борода козья!»
«Не приболело мне — на твоём быть. Гляну только — конец морковкой али репкой?» Как напрёт! И может уцепить за вареники: «Эге — поматерее бараньих!» А ты, первое дело, не дай открыть кончик. А пуще всего — мазнуть им ласаньку по губкам. Коли не упасёшься — прошибёт тебя и бабу рёв-крик. Столь дико сойдётесь. Но зато опосля только на бородатеньких бабцов и будет у тебя стоячесть. Излазишься по деревням — искать...
Зажми в кулак, а другой рукой ерошь ей бородёнку. Взъерепень, кричи: «Ай да бородища густа! И не козья — мужицкая. Мужиком разит!» Уж тут, кажись, перестанет бороться с тобой. Да как завоет слезьми! Смотри не пожалей. Она эдак-то на тебя вывернется голым задом — и не дыхнёшь, как оголовок занырнёт. Терпи, вяжи жалость узлом. Толкуй знай: «Зови, борода, племяшку». И сам призывай: «Золотко! Золотко!» А луна на вас глядит. Дубняк обступил.
Вот в лесу — скрип-скрип. Едет малая арба, два колеса. Запряжёна чёрным бараном. Правит голая девка: этакая прелесть тёртого лешака с ума стронет. А человека-то?! Тёмная коса — толще мужицкой руки — уложена высоким теремом. Грудки — увесистые редьки. Тело ладненько, ох, и ловко до чего! Зад — круглые холмы-елбани, ядрёные крутыши.
Спрыгнет с арбы, упрёт белы ручки в бока: «Кто здесь безобразит?» Туда-сюда перед тобой мелькнёт, скакнёт через чёрного челоуза. Сколь быстра да легка на ногу! Уж больно ноги-то ухватисты — и на диком жеребце без седла скакать, и на старом лешем.
Взыркнет на тебя: «Чо губищи раскатал, дурак? Будет тебе моя расправа!» Пади на лицо, землю жри, моли-жалься: «Аринушка-золотко! Загублена моя жисть. Терплю от бабьего народа постыдный позор! Оконфузили, застыдили. Спаси от позора, Арина-золотко!»
Она поддаст ножкой песку в глаза тебе. Не будь глуп, заране прижмурься. Лягнёт пяткой в лоб. «Распутник! — закричит, плюнет. — Тьфу на тя, зараза-паразит! Таскался, как гада, — вот и нестояха!»
Тут Гликерья вступится: «Не-е, племянница, он не распутный. Уж я ль не пытала его? А он и кончика не показал, хотя стоял у него. И эдакого портит слабина».
Арина: «Коли так, что ж...» Прыг задом на арбу, ляжки разведёт. Ты одну журавку поглядел — с этой сравни! Манит, как медовый цветочек шмеля. Взволнуешься — не для тебя ль барабаны бьют, бубны гудят? Как жар горят золотые ворота царские. Въезжай в царство бухарских сластей!
«Ой, покатило меня, Аринушка!» Из лесу и из озера отзовётся: «Покатило! Покатило!» Она и вскричи: «Твоему сироте-пасынку — горячёну ласаньку!..» А луна глядит. А чёрный челоуз — рога витые в полтора аршина — щиплет траву.
Гликерья с арбы возьмёт бурдюк, нальёт вина в бухарский таз — золото с серебром, исфагань-узорочье. Умоет тебе лицо — огурчик! Аринушка на арбе навзничь лежит, спелые ляжки враскид. Гладь их ей, припади к мыску, пригуби апельсина дольки, гребешок посласти. Мочалкой став, трись, язык шершав! умучай, мочалка, ночную фиалку! Арина выдохнет: «А-ааа... подходяще!» Довольна: леденец обсосан и потёрт носом.
Она крутыми елбанями двинет, проведёт ручкой по твоей щеке, ухо потеребит. И все страдания мелькнут перед тобой. Как озеро караулил, в шалаше маялся. Как кидал бараньи яйца засолены... Увиделось и сгинуло. Один страдалец остался: твёрд, как кленовый свель. Просится копылок в наслащён елок!
Она: «Лови миг, пока вкус-охотка моя не переспела! Не то отсеку и куницам кину!» — на травку встала, круть-верть задом, брюшком на арбу прилегла: «Атя-тя-тя, пихусик!» Здесь поспей на Гликерью оборотиться — сообразит; бабёнка понятлива. Приладился, завёл оголовок в устьице — сделай ртом конфузный звук. Услышишь топоток назади — Гликерья побегла. Как даст пинка тебе! Будто семь киргизских коней враз лягнули! Так вкрячишься — конец перинку боднёт. Будь у тебя куцеват, всё одно донца достигнет. Ты себе: «Счастье, ай, счастье моё...» Проник кончик в пончик, начинку толчёт. Арина: «А! А! Запер дых!»
И из лесу как тыщи голосов: «Запер дых!» Шум — страсть! Подлесок ломят. Вся птица, и ночная и спавшая, ввысь взметнулась. Тут из озера: «Запер дых!» И на все голоса эхом: за-а! за-аа! за-а-ааа... Уток, гусей тьма — крыльями забили. Чёрный баран рогами тряхнул и человечьим басищей: «Запер дых!!!»
Арина: фьи... тоненький звук меж елбаней пропустит, от сильного-то чувства. В честь запора дыха — певучий привет. А ты бьёшься надпашьем о елбани! Эдакий стон-рёв из вас! Будто семь ослов на кобылицах, пять жеребцов на ослицах.
Увалял: «Отдышись, золотко...» И на Гликерью Усладницу переводи избыток хорошего. Теперь уж всё дозволено тебе. Стал у тебя кутачина — запридых. На весь бабий народ утешение. То и говорят у нас, коли баба пригорюнится: «Напал на бабу тиху искус по запридыху!» Какую ты получил жисть из Арининых рук! Низенько поклонись ей: «Сняла с меня позор, золотко. То и зовут тебя — Арина Непозорница!»
Смело беги теперь скрозь деревню Журавки. А там уж встреча: новый запридых в нашей местности! Ластятся солдатки к тебе. На околицу под руки, костёр разведут. Смолистого кокорья набросают для трескучего пламени. Перво-наперво умоют запридых патокой. Опосля — квасом. А там станут мошонку натирать шерстью чёрного барана. Сколь старики помнят, от веку так было заведено.
Сунут тебе за уши еловые веточки, в хоровод возьмут вкруг костра. Ель даёт лёгкость дыхания. Запридых запридыхом, но надо, чтоб и ретивое не сбилось. Встанут солдатки друг к дружке тесно. Переломятся пополам, зады кверху. Называется — обдувная стойка. Ночной ветерок голые елбани обдаёт. Пламя костра отсвечивает в них.
Приступай к крайней. Под елбани сук — на присадист вздрюк! Глядь, и зашлась. Фьи-ии... «Ай, пустила голубка-а — больно палочка сладка!»
Иную и до второго голубка доведёшь. Какую — и до третьего, пока тебя не отпустит: «Накормлена павочка — ступай, сладка палочка!..»
Ежли мошонка умеючи натёрта шерстью, всех усластишь. Уж и благодарны Арине Непозорнице!
С неё пошёл по нашим местам нахрапник-запридых: куночкин старатель, голубков пущатель. Вольготно расселилась сладка палочка. Также в виде конфет.
Зайди к нам в сельпо. Навалом большие коробки. «Сладка палочка. Мездряпинская фабрика фруктовых и кондитерских изделий». Дети не берут — больно дорогие коробки. А на развес не продаётся. Иван Ошёмков продавал — так пришили ему ещё двадцать пять кило краденой халвы и дали пять лет. За детскую-то радость. Не потакай!
Кому желание, берут коробкой. Гурьба девок возьмёт, сунут конфету за щеку. Идут проулком, посасывают — взгляды метают. Пристанет к ним нездешний мужик, клюнет на конфету некулёма — девки его в тихое место. И предадут на такой позор! Смех! Беги карауль озеро Бараньи Яйца, ищи дорожку к Арине Непозорнице.
То ли было сподручно, когда её дом стоял над рекой Уй — ветер шалый подуй! Почитай, вся наша деревня видала этот дом. Приглядней барского. Потом стала маячить жёлтая юрта. Большая, высокая. Хан в таком шатре не живал.
И теперь изредка видать — ну, не столь Аринину жёлтую юрту, сколь палатку... То вблизи Мездряпинского тракта... То в Кункином распадке. Иной раз ветерком песнь-пляску донесёт, свирельку звучную — курай; бубен послышится.
Весёлый фарт Арине дан от папаши Силушки-кузутика. Кузутиком у нас зовётся нешибкий лешак. Татары его называют «мал-мал берэ». По-нашему — лёгкий шайтан. Видом как неказистый мужик-подстарок. Только хребет и зад обросли кучерявым волосом — ровно чёрная баранья шерсть. Сердца у него три. Два — по сторонам груди, а третье, малое, в загорбке небольшом. Велики уши. На них рябеньки пёрышки воробьиные растут. Живёт он десять человечьих веков, и хоронят его свои под лысой горушкой — шиханом.
Из костей вымахивает дуб. В том дубу обретается кузутикова душа. Колдуны за триста вёрст чуют такие дубы. Под ними наговоры творят, зелье варят, запускают ворожбу на семь ветров.
По нашей местности всего пять лысых шиханов. И ни под каким нету дуба или дубочка. Значит, Силушка-кузутик не помер ещё. Всё берёт, старый хрен, утайкой молодиц. Сколь у него жён по району!..
Кузутики выбирают девку на пятнадцатом году. На лицо не глядят. Будь хоть рябая. Им подавай ухватистое крепкое тело, тугие ляжки. Да чтоб журавка была пухленькая, вкуснячего вида, а волос над ней — тёмный, колечками. Коли оно всё по эдаким меркам — кузутику и жена.
Отца с матерью покупает впотьмах, скрытком от людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
На пути журавские бабёнки-солдатки тебя сцапают и давай тебе чесать-куердить мошонку. А ты бесполезный человек, коли озеро Бараньи Яйца ищешь. Жеребистые мужики-шишкари не ищут его. Ты бы и рад задвинуть кутак в мохнатеньку, да поперёк своей слабины не ступишь. Бабёнки ой взлютуют! Уж больно норовисто просят журавки засадистого. Через баловану бабью вещь и зовётся деревня — Журавки.
Сволокут тебя в гривастые ячмени и ну садить томлёну на нос! Возить по нему для исхода чувства. Коли нос большеватый да на солнце подгорел-залупился — залупа она и есть шершавенька. Ежли ещё и усы — тем боле. Тогда обойдётеся ладком. Отпустят солдатки твою вину. А коли и нос у тебя пуговка — бабёнки уравновесят обиду твоим грузом. Защемят твою слабость в расщеплену чурку. Плачь и чувствуй, сколь тяжела бабья-то доля.
Потому сподручней подкараулить озеро, а не бегать искать. Кому приспичит, сплетут шалаш — по два месяца маются. Вдруг оно и дастся! Взошла луна — а вон водица блестит! Уточки плавают. И тут упаси тебя от ружья. Ни его, ни остроги не должно быть. Ни другого чего, чем колят. Иначе ослепнешь, и язык отнимется. Что было-то, и не скажешь.
А припасти надо бараньи яйца засолены. Сколь проживёшь в карауле? Просаливай круто. Чуть озеро перед тобой — выбеги из чернолесья и с размаху закидывай. Кричи: «Яйца барана огромного чину. Прими, золотко, кутачину!» И голый в озеро-то сигай. Но рукой держи крепко горюна!
Станет озеро тебя манежить. То навроде как сам собою плывёшь. Качает тебя водичка, будто цветок лилию. А то как потащит вниз, как потащит! Тони, воду хлебай, но не выпускай заботу из руки. Чуть выпусти — и останется у тебя навек зряшная висюлька, мочу пузырить.
Вот почуешь под ногой дно. И враз всполохнутся утки, гуси, лебеди — несметно! И откель взялась этака пропасть?! Кричат, крыльями тебя лупят, водой плещут. Над башкой грудятся, в темя клюют. Ты и здесь крепко держи надежду. Не убьёте, мол. А висюльку мотать в штанах не хочу!
На том берегу обступит тебя дубняк Блюхера. Так и звался — покамесь был тот дубняк.
А под Зарачьими ветряками стояли выселки Мордовские Блюхера. Едет мужик — спроси: куда-де? «К зятю, милай, в Мордовские Блюхера!» Встретишь мордовочку: «Откель, девушка?» — «С Блюхеров, дяденька!» Блюхеровы места широкие. Дал Василий Блюхер сердешную память.
Ну, как попал ты в дубняк Блюхера, то досаду уже двумя руками держи. Из-за дубков выявит себя голая бабёнка. Вся луной озарена — кунка-ласанька видна! Титьки здоровущи торчат, а мордаха с козьей бородой. Бабёнка опасная — Гликерья Усладница.
Этак ласково позовёт: «Идём подружим...» Ты шажка два шагни, а руками прижимай его что есть сил.
«Эй, дай-ка я погляжу, чего ты принёс? Лёгонький копылок, камышову махалку или прогонистый свиристень?» А ты ей: «Не тебе принёс, борода!» Когда ей бороду поминаешь, она конфузится и силу теряет. «А чего орал — прими-де, золотко, кутачину?» — «Так я, чай, озеру кричал, а не тебе, козья борода!» — «А чего не отпускал в озере?»
Скажи: «Кабы услыхал тогда голосок возле себя, отпустил бы...» Гликерья-то умывает журавку только утренней росой. Купает балованную в кобыльих сливках. И сроду в простую воду не зайдёт. Ты и зови: идём-де вместе в озеро — выпущу кутак. А она: «Эх, ладно! Чего тебе вертаться?»
И станет гладким брюшком да ляжками играть, под мыском её казать: гляди-любуйся на приглашеньице. До чего приветливо — эвона щёлка засветится-заалеет! Будто бутон раскрылся розы-цветка. Сколь ты ни слаб на стоячесть, а тут восстанет черенок. Держи его хватко в горсти и ладонью прикрывай.
«Эй, покажь кончик — не откушу!»
А ты: за него, мол, бараньими яйцами плачено, а я человек бедный, другого барана не завесть. Баран-де хорош до чего был на ярок сочных — пятилеток-челоуз, яйца заматерелые...
Она встанет к тебе вплоть, колыхнёт титьками, заденет по голому телу сосцами-востропробочками: «И чего ты такой нелюбезный да пуганый? Аль не сладка тебе моя ласка?» На цыпочки вскок, рукой титярку приподымет и потрёт соском твой сосок. Кутак станет из рук рваться, как кабанок из силков. Держи не отпускай! Говори: «Дорого за него плачено, борода. Один то ись баран и был у меня».
Она: «Хороши бараньи яйца матёрые, по сердцу мне! Но желательно дале и твой кутак принять. Сам же сулил...» А ты: «Чай, я сулил золотку, а ты — борода!» Тут она станет твои руки от него отымать. Стой на своём, знай толкуй: «Ты не золотко, а борода козья!»
«Не приболело мне — на твоём быть. Гляну только — конец морковкой али репкой?» Как напрёт! И может уцепить за вареники: «Эге — поматерее бараньих!» А ты, первое дело, не дай открыть кончик. А пуще всего — мазнуть им ласаньку по губкам. Коли не упасёшься — прошибёт тебя и бабу рёв-крик. Столь дико сойдётесь. Но зато опосля только на бородатеньких бабцов и будет у тебя стоячесть. Излазишься по деревням — искать...
Зажми в кулак, а другой рукой ерошь ей бородёнку. Взъерепень, кричи: «Ай да бородища густа! И не козья — мужицкая. Мужиком разит!» Уж тут, кажись, перестанет бороться с тобой. Да как завоет слезьми! Смотри не пожалей. Она эдак-то на тебя вывернется голым задом — и не дыхнёшь, как оголовок занырнёт. Терпи, вяжи жалость узлом. Толкуй знай: «Зови, борода, племяшку». И сам призывай: «Золотко! Золотко!» А луна на вас глядит. Дубняк обступил.
Вот в лесу — скрип-скрип. Едет малая арба, два колеса. Запряжёна чёрным бараном. Правит голая девка: этакая прелесть тёртого лешака с ума стронет. А человека-то?! Тёмная коса — толще мужицкой руки — уложена высоким теремом. Грудки — увесистые редьки. Тело ладненько, ох, и ловко до чего! Зад — круглые холмы-елбани, ядрёные крутыши.
Спрыгнет с арбы, упрёт белы ручки в бока: «Кто здесь безобразит?» Туда-сюда перед тобой мелькнёт, скакнёт через чёрного челоуза. Сколь быстра да легка на ногу! Уж больно ноги-то ухватисты — и на диком жеребце без седла скакать, и на старом лешем.
Взыркнет на тебя: «Чо губищи раскатал, дурак? Будет тебе моя расправа!» Пади на лицо, землю жри, моли-жалься: «Аринушка-золотко! Загублена моя жисть. Терплю от бабьего народа постыдный позор! Оконфузили, застыдили. Спаси от позора, Арина-золотко!»
Она поддаст ножкой песку в глаза тебе. Не будь глуп, заране прижмурься. Лягнёт пяткой в лоб. «Распутник! — закричит, плюнет. — Тьфу на тя, зараза-паразит! Таскался, как гада, — вот и нестояха!»
Тут Гликерья вступится: «Не-е, племянница, он не распутный. Уж я ль не пытала его? А он и кончика не показал, хотя стоял у него. И эдакого портит слабина».
Арина: «Коли так, что ж...» Прыг задом на арбу, ляжки разведёт. Ты одну журавку поглядел — с этой сравни! Манит, как медовый цветочек шмеля. Взволнуешься — не для тебя ль барабаны бьют, бубны гудят? Как жар горят золотые ворота царские. Въезжай в царство бухарских сластей!
«Ой, покатило меня, Аринушка!» Из лесу и из озера отзовётся: «Покатило! Покатило!» Она и вскричи: «Твоему сироте-пасынку — горячёну ласаньку!..» А луна глядит. А чёрный челоуз — рога витые в полтора аршина — щиплет траву.
Гликерья с арбы возьмёт бурдюк, нальёт вина в бухарский таз — золото с серебром, исфагань-узорочье. Умоет тебе лицо — огурчик! Аринушка на арбе навзничь лежит, спелые ляжки враскид. Гладь их ей, припади к мыску, пригуби апельсина дольки, гребешок посласти. Мочалкой став, трись, язык шершав! умучай, мочалка, ночную фиалку! Арина выдохнет: «А-ааа... подходяще!» Довольна: леденец обсосан и потёрт носом.
Она крутыми елбанями двинет, проведёт ручкой по твоей щеке, ухо потеребит. И все страдания мелькнут перед тобой. Как озеро караулил, в шалаше маялся. Как кидал бараньи яйца засолены... Увиделось и сгинуло. Один страдалец остался: твёрд, как кленовый свель. Просится копылок в наслащён елок!
Она: «Лови миг, пока вкус-охотка моя не переспела! Не то отсеку и куницам кину!» — на травку встала, круть-верть задом, брюшком на арбу прилегла: «Атя-тя-тя, пихусик!» Здесь поспей на Гликерью оборотиться — сообразит; бабёнка понятлива. Приладился, завёл оголовок в устьице — сделай ртом конфузный звук. Услышишь топоток назади — Гликерья побегла. Как даст пинка тебе! Будто семь киргизских коней враз лягнули! Так вкрячишься — конец перинку боднёт. Будь у тебя куцеват, всё одно донца достигнет. Ты себе: «Счастье, ай, счастье моё...» Проник кончик в пончик, начинку толчёт. Арина: «А! А! Запер дых!»
И из лесу как тыщи голосов: «Запер дых!» Шум — страсть! Подлесок ломят. Вся птица, и ночная и спавшая, ввысь взметнулась. Тут из озера: «Запер дых!» И на все голоса эхом: за-а! за-аа! за-а-ааа... Уток, гусей тьма — крыльями забили. Чёрный баран рогами тряхнул и человечьим басищей: «Запер дых!!!»
Арина: фьи... тоненький звук меж елбаней пропустит, от сильного-то чувства. В честь запора дыха — певучий привет. А ты бьёшься надпашьем о елбани! Эдакий стон-рёв из вас! Будто семь ослов на кобылицах, пять жеребцов на ослицах.
Увалял: «Отдышись, золотко...» И на Гликерью Усладницу переводи избыток хорошего. Теперь уж всё дозволено тебе. Стал у тебя кутачина — запридых. На весь бабий народ утешение. То и говорят у нас, коли баба пригорюнится: «Напал на бабу тиху искус по запридыху!» Какую ты получил жисть из Арининых рук! Низенько поклонись ей: «Сняла с меня позор, золотко. То и зовут тебя — Арина Непозорница!»
Смело беги теперь скрозь деревню Журавки. А там уж встреча: новый запридых в нашей местности! Ластятся солдатки к тебе. На околицу под руки, костёр разведут. Смолистого кокорья набросают для трескучего пламени. Перво-наперво умоют запридых патокой. Опосля — квасом. А там станут мошонку натирать шерстью чёрного барана. Сколь старики помнят, от веку так было заведено.
Сунут тебе за уши еловые веточки, в хоровод возьмут вкруг костра. Ель даёт лёгкость дыхания. Запридых запридыхом, но надо, чтоб и ретивое не сбилось. Встанут солдатки друг к дружке тесно. Переломятся пополам, зады кверху. Называется — обдувная стойка. Ночной ветерок голые елбани обдаёт. Пламя костра отсвечивает в них.
Приступай к крайней. Под елбани сук — на присадист вздрюк! Глядь, и зашлась. Фьи-ии... «Ай, пустила голубка-а — больно палочка сладка!»
Иную и до второго голубка доведёшь. Какую — и до третьего, пока тебя не отпустит: «Накормлена павочка — ступай, сладка палочка!..»
Ежли мошонка умеючи натёрта шерстью, всех усластишь. Уж и благодарны Арине Непозорнице!
С неё пошёл по нашим местам нахрапник-запридых: куночкин старатель, голубков пущатель. Вольготно расселилась сладка палочка. Также в виде конфет.
Зайди к нам в сельпо. Навалом большие коробки. «Сладка палочка. Мездряпинская фабрика фруктовых и кондитерских изделий». Дети не берут — больно дорогие коробки. А на развес не продаётся. Иван Ошёмков продавал — так пришили ему ещё двадцать пять кило краденой халвы и дали пять лет. За детскую-то радость. Не потакай!
Кому желание, берут коробкой. Гурьба девок возьмёт, сунут конфету за щеку. Идут проулком, посасывают — взгляды метают. Пристанет к ним нездешний мужик, клюнет на конфету некулёма — девки его в тихое место. И предадут на такой позор! Смех! Беги карауль озеро Бараньи Яйца, ищи дорожку к Арине Непозорнице.
То ли было сподручно, когда её дом стоял над рекой Уй — ветер шалый подуй! Почитай, вся наша деревня видала этот дом. Приглядней барского. Потом стала маячить жёлтая юрта. Большая, высокая. Хан в таком шатре не живал.
И теперь изредка видать — ну, не столь Аринину жёлтую юрту, сколь палатку... То вблизи Мездряпинского тракта... То в Кункином распадке. Иной раз ветерком песнь-пляску донесёт, свирельку звучную — курай; бубен послышится.
Весёлый фарт Арине дан от папаши Силушки-кузутика. Кузутиком у нас зовётся нешибкий лешак. Татары его называют «мал-мал берэ». По-нашему — лёгкий шайтан. Видом как неказистый мужик-подстарок. Только хребет и зад обросли кучерявым волосом — ровно чёрная баранья шерсть. Сердца у него три. Два — по сторонам груди, а третье, малое, в загорбке небольшом. Велики уши. На них рябеньки пёрышки воробьиные растут. Живёт он десять человечьих веков, и хоронят его свои под лысой горушкой — шиханом.
Из костей вымахивает дуб. В том дубу обретается кузутикова душа. Колдуны за триста вёрст чуют такие дубы. Под ними наговоры творят, зелье варят, запускают ворожбу на семь ветров.
По нашей местности всего пять лысых шиханов. И ни под каким нету дуба или дубочка. Значит, Силушка-кузутик не помер ещё. Всё берёт, старый хрен, утайкой молодиц. Сколь у него жён по району!..
Кузутики выбирают девку на пятнадцатом году. На лицо не глядят. Будь хоть рябая. Им подавай ухватистое крепкое тело, тугие ляжки. Да чтоб журавка была пухленькая, вкуснячего вида, а волос над ней — тёмный, колечками. Коли оно всё по эдаким меркам — кузутику и жена.
Отца с матерью покупает впотьмах, скрытком от людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28