Одновременно с этим письмом вы получите от капитана известие, что я в плену. Не сокрушайтесь очень обо мне, я жива и надеюсь.
В последние месяцы Господь послал нам много испытаний. Отец мой погиб доблестной смертью в Клейнсдорне. Вы, вероятно, уже знаете. Я закрыла ему глаза. Последние его слова были: «Я рад! Бурам нечего краснеть перед судом истории!». И, однако, милая Колетта, в то время, как он говорил это, все его близкие, кровные, кроме меня, один за другим умирали мои взрослые братья убиты в расцвете молодости и сил; младшие — взяты в плен и живут в лагерях, которые со своей лихорадкой, голодовкой, зараженным воздухом опаснее пуль и гранат.
Тщетно писала я, поборов свою гордость (это мне чего-нибудь да стоило), униженно молила известить меня, где находится моя мать, просила, чтобы меня поместили в один лагерь с одним из моих малолетних братьев, если еще они живы; мои мольбы остались без ответа, и я не знаю, какая судьба постигла дорогих моему сердцу людей. Такая неизвестность тяжелее всяких непоправимых несчастий. Вы знаете, на моих глазах была убита пулей, ранившей ее в грудь, моя сестра Люцинда, в то время как она, в качестве фельдшерицы, разыскивала на поле сражения после битвы при Лангелауде раненых, без различия, свои они или враги. Признаюсь, я была возмущена при виде этого юного цветка, скошенного безжалостной рукою. Я готова была роптать на пути Всевышнего, говорить, что они жестоки, несправедливы, бесчеловечны… Моему благородному отцу с трудом удалось тогда заставить меня повторять за ним слова Иова: «Бог дал, Бог и взял». И вот даже такие ужасные несчастья легки в сравнении с неизвестностью. О мертвых можно сказать: «Они перестали страдать, они получили заслуженную награду на лоне Предвечного». Но как утешиться, как примириться с мыслью, что мать страдает где-нибудь, одинокая, снедаемая горем, что дети оставлены без всякой поддержки, лишены, быть может, даже куска хлеба!..
Только усиленной работой мне удается прогнать мои черные мысли. Много страданий вижу я вокруг себя и, стараясь облегчить их, думаю: «Может быть, в эту самую минуту другая женщина ухаживает за моей матерью или за маленькими братьями так, как я за этими несчастными». Это хоть немного успокаивает меня. Меня поддерживает еще одно: я знаю их характер; они будут страдать, умрут даже все до последнего, но не сделают ничего недостойного имени, которое мы носим. Все они родились патриотами и героями, от главы семьи до четырехлетнего мальчугана, у которого в голове-то всего еще дюжина мыслей… Если бы ты знала, милая Колетта, каков наш род!
Вы тоже можете гордиться нами, потому что и наши предки были французы.
Наши враги часто называют нас варварами, мужиками, дикарями, но мы не дикари и не варвары. Мужики, то есть земледельцы, чуждые утонченной роскоши, — пожалуй. Но мы прежде всего люди в высшем значении этого слова. Люди, выросшие в вечной опасности, из которых страдания сделали героев. Я видела этих хваленых англичан, ознакомилась с их историей, прониклась удивлением к их военным подвигам; мне известно, что они неистощимо богаты, страшно спесивы. Как же нам не гордиться тем, что мы — простые мирные земледельцы, ничтожная горсть пахарей, женщин и детей, — заставляем дрожать перед собой этих людей! Они вынуждены были выставить против нас двухсоттысячное войско, лучших своих стратегов, истощить все свои сокровища, и все-таки отступают! Уверяют, что победа все-таки останется за ними. Я не хочу этому верить. Буду надеяться до конца. Есть одно сокровище, которого не отнимут у нас ни силой, ни богатством, ни численностью войск: воспоминания о наших победах, этой блестящей страницы в истории.
Среди массы пленных, томящихся в Моддерфонтэне, я встретила вашего храброго соотечественника, капитана Рено. Сражаясь за буров, он лишился правой руки. Да воздаст ему Бог сторицей завесе, что он сделал для нас! Наш лагерь не представляет из себя госпиталя, но сюда временно присылают раненых и пленных. Когда я узнала, что капитан находится здесь, я попросила разрешения оказать ему помощь. Когда выяснилось, что нельзя обойтись без ампутации руки, я присутствовала при операции, которую он перенес мужественно, не желая, чтобы его хлороформировали. Он быстро поправился и был отпущен на свободу. Уже одно то, что он француз, много значило в моих глазах; можете судить, как я заинтересовалась им, когда узнала, что он близкий друг семьи Массе, что он знал всех вас еще детьми. Я рассказала ему о вашем пребывании здесь, о самоотверженной деятельности ваших братьев в качестве фельдшеров, — пребывание вашей семьи оставило в сердце буров неизгладимое воспоминание. Я сказала ему также, что страстно желаю переписываться с вами, и он обещал мне, что тотчас же по возвращении в Париж передаст вам это письмо. Остается всего несколько минут до его отъезда. День начался сегодня так печально: много больных и умерших. Хотя мне и жалко, что с отъездом капитана я лишаюсь друга, который напоминает мне вашу веселую, любезную, чисто французскую дружбу, но я рада за него. Мы, скромные земледельцы, утратили грацию светского обращения наших предков. Бедные гугеноты оставили этот внешний лоск вместе с покинутым ими имуществом; уезжая в изгнание, они взяли с собою единственное сокровище — свободу совести. Мы не светские люди, но умеем ценить светское обращение. Вспомните, каким успехом пользовался здесь Жерар; его остроумие и веселость были оценены в грубых палатках буров не меньше, чем в парижских салонах. Ваш уважаемый отец, ваша дорогая матушка, Лина, Тотти… Ах! Разве мы не сумели всех вас ценить, как вы того заслуживаете? Дорогие друзья! Увижу ли я вас когда-нибудь? Передайте им всем мой сердечный привет. Скажите Анри, что если нам не суждено увидеться на земле, я твердо верю, что мы, исполнив свой долг в этой жизни, свидимся в лучшем мире.
Николь Мовилен».
ГЛАВА III. Семейные волнения
Овладевшие Анри во время чтения этого письма гнев и отчаяние не поддаются описанию. Как! Он здесь медлит, откладывает свой отъезд, в то время, как его героиня-невеста и ее семья, которую он так любит, борются, сражаются, умирают!
Долго Жерар ходил с ним взад и вперед по саду, молчаливо выслушивая его горькие сетования и в душе сочувствуя его горю. Когда прошли первые порывы отчаяния, он попробовал заговорить о надежде и терпении. Впрочем, слова его звучали не слишком убедительно.
— Нет, нет, — говорил Анри, — я больше не останусь здесь ни минуты! Я уеду завтра, сегодня вечером, сейчас! Матушка не может требовать от меня такой жертвы. Ты знаешь, чего мне стоило согласиться на ее просьбы и ради нее покинуть Трансвааль, хотя чувство, долг, самолюбие — все повелевало мне остаться там. Мне пришлось сыграть не слишком завидную роль друга, который стушевался в минуту опасности! Я это сделал для нашей матери. Мне так было жаль ее, когда она говорила: «Я хотела бы, по крайней мере, слышать твой голос, опереться на твою руку, если окончательно потеряю зрение…»
— Но теперь она видит. Ее лучистые глаза светятся по-прежнему. Теперь я могу ехать и уеду! Малейшая задержка сведет меня с ума!
— Я поеду с тобою, — решительно сказал Жерар. — Но послушай, мне явилась гениальная мысль. Не уезжай ни завтра, ни сегодня, подожди, когда мы окончим «Эпиорнис»!
— Я не могу без отвращения слышать слово «ждать»!
— Выслушай меня. Сколько времени потребуется, чтобы окончить твою машину?
— О! немного, каких-нибудь пять-шесть дней, если бы только я мог владеть собою. Но разве возможно об этом думать в такую минуту?
— Шесть дней, — прервал его, торжествуя, Жерар. — Прибавь еще дней девять на путешествие, не больше. Это составит две недели. Между тем, пользуясь самыми быстрыми видами сообщения, мы не достигнем театра войны раньше шести недель!
Пораженный справедливостью аргумента, Анри молчал.
— Умерь свое нетерпение, Анри. Если ты послушаешь моего совета, мы, во-первых, выиграем время, во-вторых, ты не оставишь неоконченным изобретения, которым справедливо гордишься и которое даст тебе славу; в-третьих, наконец, пока ты оканчиваешь работу, мы успеем подготовить к нашему отъезду матушку. Ты уже много сделал для нее, Анри, не отказывай ей в этой маленькой жертве. Мы так ей обязаны. Она так много перенесла.
Мадам Массе в душе уже благословляла свою ужасную болезнь, благодаря которой ей удалось удержать около себя сыновей. Онанадеялась, что тем временем Трансваальская война окончится. Но теперь она совершенно поправилась, как говорил Анри, а непобедимые буры все еще совершали чудеса храбрости и все еще стойко выдерживали нападения врага: борьба все продолжалась. Анри и Жерар горели нетерпением вернуться на поле сражений, и бедная мать сознавала, что было бы несправедливо удерживать их долее.
Муж ее, человек решительный и уравновешенный, давно примирился с неизбежным и еще раньше, чем пришло письмо Николь, подлившее масла в огонь, пытался, но не слишком успешно, убедить жену последовать его примеру.
— Мы воспитывали их для жизни, — говорил он ей, — с колыбели мы учили их уважать труд, не зарывать в землю таланты, которые могут принести пользу обществу. Мы предостерегли их от соблазна пустой жизни светских бездельников. Неужели мы теперь откажемся от своих теорий и скажем: «Пусть погибают наши принципы, лишь бы дети не покидали нас!».
— Нет, нет, Боже сохрани! — горячо возражала мадам Массе. — Но надо быть снисходительным ко мне: я колеблюсь, я не могу скрыть своей слабости. Слишком сильные несчастья навсегда поколебали мою энергию. Вспомни, я раз уже чуть не потеряла вас всех. Во время ужасной бури около каждого из вас был если не кто-нибудь из семьи, то хоть друг. Только я была одна, совсем одна, когда очнулась на плывшей по диким волнам шлюпке. Между несчастными, которые стонали вокруг меня, не было ни одного знакомого лица. Не могу забыть до сих пор этого кошмара. Я надеялась, что перенесенные мною невзгоды послужат выкупом на будущее время, дадут мне, по крайней мере, право не разлучаться более с сыновьями, которых я оплакала, как мертвых.
— Надо отказаться от этой надежды, — тихо сказал Массе, взволнованный при виде слез жены, но твердо решившийся поступить по справедливости, чего бы это ему ни стоило. — Любовь к детям никогда не должна переходить в эгоизм! Мы должны не подавлять в них личность и не мешать им при выборе карьеры. В этом отношении я ни за что не решился бы подчинить их своему влиянию. Посмотри на нашего Жерара: он родился, чтобы быть исследователем неизвестных стран, колонистом, пионером. Природа создала его, чтобы он восходил на горные вершины, куда не ступала еще нога человеческая, исследовал недра земли, пускался во всевозможные предприятия. На днях я наблюдал за ним в то время, как он гарцевал на неоседланной лошади. Этот атлет создан не для того, чтобы мирно сидеть у домашнего очага! Разве в каждом его слове не сквозит жажда деятельности? О чем говорит он беспрестанно? О возвращении в таинственную, манящую его Африку, об открытии источников Нила, о сражениях на берегах Нигера. Позже он разобьет в этих краях свой шатер и женится на Лине. Я никогда не видел более определенного призвания, чем это. И затем, милая девушка ничуть не задумывается над опасностью этого полного приключения и случайностей будущего. Она принадлежит к расе храбрых женщин, о которых история умалчивает, но которые скромно и незаметно, полные самоотверженности, принимают участие в основании каждой новой колонии.
— Ах! — вздыхала приемная мать Лины. — Неужели у меня отнимут и эту девушку, мою дорогую воспитанницу, мое утешение?
— Нет еще, нет! Она останется с нами еще год-другой. Но я не кончил того, что хотел сказать, — продолжал Массе. — Если было бы несправедливо мешать Жерару сделаться самостоятельным, что же сказать об Анри? Анри, как и его брат, создан для высокой, независимой деятельности; но душою он далек от Франции; было бы жестоко удерживать его здесь, продлить разлуку, на которую он согласился только из сыновней любви. Мы не должны выражать сожалений при его отъезде. Надо поддержать его, ободрить, снабдить его необходимыми для давно желанного предприятия средствами. Пусть едет, если он желает. Пусть спешит на помощь избраннице своего сердца, нашей будущей дочери, освободит ее. Пусть даже, если нужно, пожертвует своей жизнью для великого дела.
Сердце матери возмутилось при этих последних словах.
— Вспомни ужасный год, — продолжал он тогда. — Как мы осудили бы тогда мать, которая из эгоизма удержала бы сына от участи в отечественной войне. Я как сейчас слышу еще твои слова накануне битвы при Шампиньи.
— Не повторяй их. В то время не помнили, что говорили. За честь родины в то время готовы были пожертвовать и жизнью, и всем, что было самого дорого на свете. Но, признаюсь, я не могу воспламениться так за дело буров! Я не героиня. К чему же судьба требует от меня столько мужества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24