Девочка, стоявшая в подъезде, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулась.
Она была не такая, как все. Все девочки, которых я знал, отворачивались, если на них смотрели.
Девочка смотрела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-нибудь сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла из подъезда и, спокойно перейдя под дождем улицу, скрылась в парадном противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней вслед. Вбежал в парадное, но только услышал, как где-то хлопнула дверь.
Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка не появлялась больше. Наверно, она в тот раз вышла через черный ход.
Но однажды мама вошла в комнату и положила на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправила волосы.
– Алеша, обедал? – спросила она меня.
– Ага.
– Устала. Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые… За квартиру заплатил?
– Ага.
– Ага… – сказала она грустно. – До чего ты неотесанный. Вот что. Я сейчас пойду сдавать зачеты по языку – пойдешь со мной.
– Куда? – удивляюсь я.
– Пойдем к нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном. Два года всего, как приехал… Переодень рубаху. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься.
Я поднимаюсь из-за стола.
– Чего это я пойду? – начинаю я бубнить. Но с мамой разговоры были короткие.
Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой – одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы конструктивистского типа выкрашены в белый цвет.
Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.
Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.
– Держись как следует, – говорит мама. – Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.
Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.
Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на «молниях». Тогда еще никто таких не носил.
Узнав маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.
– Пожалуйте, пожалуйте, – сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня.
– Это мой сын, – сказала она, – Алеша.
– Очень приятно, – ответил он и, как равному, пожал мне руку. – Краус.
Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.
Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. – Познакомься, Алеша, это моя дочь, – как в тумане, донесся до меня голос Крауса.
Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.
Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.
– Катарина, – сказала она и протянула руку. – А вы Алеша?
– Ага, – ответил я.
Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.
– Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, – сказал Краус.
…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.
На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»
– Я им еще покажу, – говорю я.
– Кому?
– Фашистам.
– Если б ты знал, какие они, – говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. – Если б ты знал!
А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.

Я люблю тебя, Вена! –

вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.

…Горячо, неизменно…

Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.

Мое чувство нетленно. Я в Вену влюблен…

И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.
Мы вышли из толпы на песчаную дорожку, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.
Мы услышали крики издалека.
– Лешка!… – кричали.
Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.
– Это наши, – сказал я. – Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам.
– Мы твой велосипед пригнали, – сказали они.
И унеслись по шоссе.
Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.
– Как покататься хочется! – сказала она.
– На.
– Я не умею.
– Эх, ты!
– У меня никогда не было велосипеда.
– А-а.
Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.
– Знаешь что, – говорю я. – Прости меня, я дурак… Знаешь что, давай я тебя на раме покатаю, хочешь?
Катарина радостно кивает головой.
Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепляется в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю в седло и выезжаю на дорогу.
Мы не сообразили. Катарина оказалась в моих объятиях. Рядом с моей щекой – горящая щека девушки.
Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Вероятно, поэтому я начинаю тяжело дышать. Велосипед движется медленно. Мы едем молча.
– Катарина, я тебя… – говорю я, – …давно хочу спросить.
Дорога ползет нам навстречу.
– О чем? – спрашивает Катарина.
– Откуда ты знаешь русский язык? – спрашиваю я бодрым голосом и совсем не о том.
– А-а… – говорит Катарина и переводит дух. – Его мой папа знает с молодости.
– Как с молодости? – Удивляюсь я с облегчением.
– Он в России в плену был. А потом в Интернациональной бригаде.
– Это же в Испании, – говорю я, – Интернациональная бригада.
– Нет. Сначала в России была.
– Я не знал, – говорю я. – Значит, первая?
– Нет, – говорит Катарина. – Первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.
Я с трудом верчу педали. Мы поднимаемся в гору.
– Ты все знаешь, – говорю я. – А я ни фига. Учусь-учусь – и все ни фига… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!
– Не смей, – говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. – Если ты меня… уважаешь, не смей!
Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.
– Ты очень много знаешь, – говорит Катарина. – Это я ни… ни фига не знаю…
Вы бы послушали, как она осваивала новые слова. Помереть можно, до чего у нее это здорово получалось.
– Тебя даже ученый профессор знает, – говорит она.
– Владимир Дмитриевич? Это он отца знает.
– Ну и что же? Раньше отца, теперь тебя. Он же тебя хвалил, думаешь, я не знаю? Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.
– Радисткой, – говорю я. – Это для детей. Она сразу отворачивается.
– Все где-нибудь участвовали, – говорю я. – Видели стоящую жизнь. Один только я как пентюх.
Я перестаю вертеть педали, гора окончилась, и начинается спуск.
Велосипед набирает ход.
– Знаешь, как я тебе завидую… – говорит Катарина. – Эх, ты!
– Прости меня, – говорю я привычно. – Я дурак.
Мы мчимся под гору по ровному Измайловскому шоссе, которое, вообще-то говоря, называется шоссе Энтузиастов. Деревья и зеленые заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.
– Я тебя люблю, – говорю я. – А ты? Шоссе летит на нас серой лентой.
– А ты?… – говорю я.
Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.
Она слышит над ухом мое тяжелое дыхание и делает движение соскочить с велосипеда. Но она сидит в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди показываются ребята и девочки, стоящие у дороги.
– А ты… – говорю я, – скорей…
Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.
«Дзинь» – вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета. Я отпускаю руки, и она соскальзывает на землю. Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.
Подбегают ребята.
– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
– Да, – говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.
– Я тебе потом скажу.
– Когда?
– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
– А-а, – сказал он, – это ты…
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
– А Катарина где?
– У себя, – говорит Краус. – Погоди… Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
– Катарина готова? – спрашивает блондин.
– Переодевается, – отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
– Катарина… – говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.
– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.
– Она не знала, – подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?
– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
– Ну-ну, малыш… – улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
– Алеша! – громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17