И
я всякий раз с любопытством смотрел на дверь кабинета, думая про себя, что
за этой дверью, наверное, хранятся всякие редкости и даже предметы,
вызвавшие ожесточенные споры специалистов. В глубине души я очень жалел,
что журналисты вдруг замолчали и не стали больше писать об этих находках.
Мне почему-то очень хотелось, чтобы отец Громова победил всех своих
противников и оказался прав. Ребята объявили, что мне дорога не истина, а
самолюбие и тщеславие, ведь я приятель Громова. Но это неправда, я очень
дорожил истиной, и мне хотелось только одного: чтобы истина оказалась
необыкновенной и интересной. Обыкновенных и неинтересных истин и без того
слишком много на свете.
А потом Громов вдруг перестал приглашать меня и даже Власова. И когда
мы спросили его, в чем дело (спрашивал, собственно, я один, а Власов
только стоял и застенчиво моргал глазами), Громов ответил:
- У нас, понимаете, ремонт.
- А долго он будет продолжаться, ваш ремонт?
Громов странно посмотрел на Власова, потом на меня и ответил тихо,
еле слышно. И мне и даже тихоне Власову очень не понравился его ответ.
- Долго, - ответил Громов. - Ремонт почти капитальный.
Он вежливо дал нам понять, что ходить нам к нему нечего.
Я подумал, что все это из-за стекла, и обиделся. Но Власов попытался
найти другое, более разумное объяснение.
- Это, наверное, не Громов, - сказал он, - а его отец. В квартире
таятся загадочные ценности.
- А мы что, украдем эти ценности?
- Не в этом дело. Отцу Громова нужна тишина. Он работает. И наверное,
есть еще какие-нибудь веские причины.
Я с удивлением посмотрел на этого застенчивого человека. Видно, он
очень любил Громова, если плюнул на свою обиду и стал защищать его отца.
Идея Власова о веских причинах, однако, почти убедила меня.
Действительно, если разобраться, то иначе и не могло быть. Работа
археолога должна быть ограждена от посторонних, раз речь идет о предметах,
вызвавших сомнение специалистов. Мне даже стала нравиться эта мысль.
Короче говоря, я тоже почти стал на точку зрения Власова, забыл о
когда-то разбитом стекле и рассчитывал, что и другие о нем давно забыли. И
однажды в скверике, где мы гоняли мяч, я спросил Громова:
- Ну, как ремонт?
И Громов ответил:
- Еще продолжается.
В сущности, я и не ожидал другого ответа. Всего три месяца прошло с
тех пор, как я последний раз разглядывал нумерованные черепа, дверь в
таинственный кабинет и обсидиановые глаза деревянного бога. И мне очень
хотелось побывать у Громова еще хотя бы раз, но я понимал, что пока это
невозможно. Надо было ждать.
Кажется, я уже упоминал о том, что мои одноклассники любили
поговорить об истине. И один из них, Мишка Дроводелов, часто повторял
где-то вычитанные слова.
- Платон, - говорил он, подходя ко мне или к Власову с важным видом,
- Платон, ты мне друг, но истина мне дороже.
Это у Дроводелова неплохо получалось. Но я лучше всех знал, что до
истины ему нет никакого дела. Если бы он так дорожил истиной, то не
получал бы двоек.
Но я истиной дорожил, честное слово. Я был убежден, что археолог
Громов и через него чуточку его сын имели отношение к истине, но не
торопились с ней, боясь навлечь на себя упреки специалистов, и тщательно
готовились, чтобы предъявить неоспоримые доказательства.
Именно в это время Громов посвятил домашнее сочинение на свободную
тему рассказу о мальчике.
Класс сидел тихо под впечатлением рассказа. А Громов молчал. И тишина
была какая-то необычная. Она томила нас, как ожидание несбывшегося. Ведь
рассказ о мальчике оборвался на самом интересном месте.
Загремел звонок, и все зашевелились. Вдруг Дроводелов вскочил,
подошел к Громову и, вытаращив глаза, проревел во весь голос:
- Громов, ты мне друг, но истина мне дороже!
И я подумал, что теперь рассказ о мальчике не будет дописан. Все
испортил этот дурак Дроводелов. И действительно, конца у рассказа не было,
но продолжение мне все-таки удалось услышать. Правда, это произошло не
скоро, уже после летних каникул.
3
В летние каникулы мне ни разу не удалось встретиться с Громовым. Он
уехал в Комарово, в пионерский лагерь Академии наук, а я в Молодежное, в
лагерь от завода, на котором работал мой отец. Я, конечно, мог случайно с
Громовым встретиться, Молодежное было не так далеко от Комарова. Но за все
лето я не встретился ни с кем из наших ребят, кроме Дроводелова, который
попал вместе со мной в один лагерь. Его мать работала кладовщицей, и он
жил не с нами, а с матерью во флигеле для обслуживающего персонала, но
встречались мы каждый день.
В то утро, когда я приехал, он подбежал и, сделав важное лицо,
пробубнил:
- Платон, ты мне друг, но истина...
Я не выдержал, схватил его за ворот рубашки и пригрозил:
- Если ты еще раз скажешь о Платоне и об истине, пусть меня выгонят
из лагеря, но я тебя проучу!
Он, видно, забыл, какое впечатление произвели на Громова и на всех
нас после чтения рассказа его слова.
Дроводелов очень обиделся, у него на глазах даже слезы выступили, и
он сказал мне:
- Отпусти! Во-первых, эти слова принадлежат не мне, а Сократу. А он
был мыслитель. А во-вторых... Отпусти! Ты сейчас не на улице, а в
пионерском лагере.
- На этот раз ладно, - согласился я, - отпущу. Только чтоб об истине
я больше ничего не слышал.
И он действительно образумился, перестал говорить об истине и о
Платоне. Но моей угрозы он мне не простил. Это я видел по лицу его
матери-кладовщицы всякий раз, когда с ней встречался. На ее лице было
написано все: и про истину, и про Платона, и про то, что я чуть не оторвал
воротник у ее сына. Лицо ее, впрочем, было вполне благообразное, большое,
плотное и даже симпатичное, но оно выражало слишком много чувств.
Нет, Дроводелов больше уже не упоминал об истине. И на том спасибо. Я
давно заметил, что, когда не очень умный человек произносит чужие умные
слова, эти слова тоже глупеют, хотя говоривший ничего не прибавляет от
себя. Почему это происходит? Не знаю. Но хватит о Дроводелове. В лагере он
всем надоел, вечно торговался, что-нибудь выпрашивал, сплетничал про
команду, против которой играл. В конце концов он добился, что его
оставляли стоять в стороне в роли болельщика. Вместо того чтобы упрекать в
этом себя, он сразу же обвинил меня.
- А еще одноклассник, - нудил он, - разве это по-товарищески?
Эти слова почему-то растрогали меня, и я стал просить ребят не
выгонять его на мусор.
Не хочется мне рассказывать о Дроводелове, честное слово, не хочется,
не очень-то это интересный человек. Но так получалось, что без него никак
нельзя обойтись. В тот день, о котором я сейчас рассказываю, он подошел ко
мне, хлопнул по плечу ладонью и объявил:
- Я вчера с матерью в город ездил.
- Ну ездил, и что из того?
- Новостишки есть!
- Какие?
- Громов переводится в другую школу.
- Это почему?
- Квартиру им новую дают, уже ордер выписали. Не будет же он с Черной
Речки ездить на Васильевский остров.
- Не может быть, чтобы из-за квартиры он захотел уйти из класса, -
сказал я, чувствуя, однако, всю неубедительность своих доводов.
Дроводелов посмотрел на меня, и вдруг его лицо стало похоже на лицо
его матери.
- По-твоему, он должен тебя предпочесть новой квартире?
- Если бы Громовы собирались переезжать, вряд ли они стали бы
возиться с капитальным ремонтом.
- Выходит, ты мне не веришь?
- Не верю.
- Разве тебе не известно, что я всегда говорю одну только правду.
Дроводелов и в самом деле считал себя правдолюбом. В позапрошлом году
он перевелся в нашу школу откуда-то с Бабурина и всем хвастал, что его
мать самый крупный в Ленинграде инженер и работает на Металлическом в цехе
паровых турбин. Но потом выяснилось, что она торгует зимой в пивном
ларьке, а летом работает кладовщицей в пионерских лагерях. Мы узнали об
этом, но, чтобы не конфузить Дроводелова, всякий раз, когда речь заходила
о паровых турбинах, начинали говорить о чем-нибудь другом. А тихоня Власов
даже высказал предположение, будто мать Дроводелова когда-то работала
инженером, но дисквалифицировалась и переменила профессию.
Но хватит о матери Дроводелова! Довольно!
Известие про Громова очень огорчило меня. Как известно, судьба не
очень балует школьников. Интересных людей с загадочным прошлым или
настоящим чаще встречаешь в книгах, чем в школе. А Громов давно привлекал
мое внимание не только в связи с находками его отца, но и сам по себе, как
самостоятельная личность.
Если бы меня попросили описать наружность Громова и его характер,
вряд ли я бы справился. Наружность у него была самая обыкновенная, если не
считать седой прядки волос над левым ухом. Поседел Громов сразу, как
появился на свет, еще до того, как научился переживать и огорчаться. Седая
прядка и очки в зеленоватой оправе придавали лицу Громова серьезное и даже
солидное выражение. Кто-то из ребят назвал его Академиком, но прозвище не
пристало. К Громову ничего не приставало: ни грязь, ни пыль, ни
завистливые и недобрые слова. Он чем-то походил на мальчика, о котором
писал в домашней работе. Когда Герман Иванович читал его сочинение, я
мысленно представил себе мальчика с седой прядкой над левым ухом, как у
Громова, хотя о прядке в рассказе ничего не было сказано. Я уже давно
обратил на это внимание: когда читаешь повесть, рассказ или поэму, всегда
ищешь у героя сходство с кем-нибудь из твоих знакомых. Помню, когда я
первый раз читал <Евгения Онегина> Пушкина, я сразу догадался, на кого
похож Онегин. Он был очень похож на одного щеголеватого красивого парня,
которого я как-то видел на Невском возле кафе <Север>. Парень стоял,
отставив ногу в узкой штанине, а на лице его было написано, что ему
наскучило все на свете и он не знает, чем бы заняться.
Да, сейчас я убежден, что Громов был похож на мальчика, который
родился в космическом корабле. Дело было не только в седой прядке, но и в
том, что Громов очень много знал. Никто в школе не знал столько, сколько
знал Громов. Но он никогда не был первым учеником. То, что он знал, не
имело никакого отношения к программе. Например, он откуда-то знал, и
совершенно точно, какой мозг у вымершего миллионы лет назад плезиозавра.
Этого не знал даже сам Иван Степанович, преподаватель биологии. Но мы не
понимали, какой толк от всех этих знаний, раз их не было в учебниках и в
школьной программе. Учителя, за исключением Германа Ивановича, эти знания
не очень-то ценили. Глупо было бы думать, что они ценят только то, что
вставлено в учебники и программу. Просто у них был житейский опыт, и они
отлично понимали, что знание величины мозга у плезиозавра вряд ли
пригодится Громову в его дальнейшей жизни и деятельности и что надо хорошо
знать то, с чем мы встречаемся на каждом шагу. Вряд ли ему, или нам, или
вам когда-нибудь доведется встретиться с плезиозавром.
Я не удержался и однажды сказал об этом Громову при Власове и
Дроводелове, который, как всегда, оказался тут как тут. Дроводелов совсем
некстати расхохотался, а Громов насмешливо посмотрел на меня, молча достал
из портфеля газетную вырезку и протянул нам. Мы прочли и от удивления
вытаращили глаза. В газетной вырезке говорилось, что на днях в одном из
шотландских озер обнаружен живой плезиозавр.
На уроке биологии мы показали вырезку Ивану Степановичу, и он
почему-то очень смутился и, по-видимому, был недоволен этой находкой. В
конце урока он нам сказал:
- Это ничего не прибавляет.
И затем добавил, подумав:
- И не убавляет.
Эти его слова нам показались тогда не менее загадочными, чем
обнаружение плезиозавра.
Пожалуй, довольно про плезиозавра. О нем и без того все знают. Но
Громов знал очень много такого, о чем даже и намеков не было в наших
учебниках. Он знал, например, про воду, чего не знал никто из нас. И про
лед он тоже знал, чего, возможно, не знала даже наша химичка Вера
Николаевна. И однажды на уроке химии он сказал, что лед вовсе не твердое
тело, как думают многие.
- А что же он такое? - заинтересовались мы.
- Твердыми телами называются те вещества, частицы которых образуют
регулярную структуру, кристаллическую решетку.
Я вспомнил про стекло, вспомнил, что оно такое твердое, что его
приходится резать алмазом, и задал Громову коварный вопрос.
- А стекло, - спросил я, - твердое тело или нет?
- Нет, - ответил Громов. - Стекло - это переохлажденная жидкость
высокой вязкости.
Вера Николаевна не принимала участия в этом разговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8