И о гадании Феодата… Ты, как всегда, найдешь нужные слова…
Землю застилали львиные шкуры. Босые ноги Антонины опирались на громадную голову льва редкой масти, почти черной. В пустых глазницах сидели красные камни, такие же по цвету, как крашеные ногти женских ног.
Какой образ! В Прокопии заговорил художник. Нога Антонины свежа, как нога молодой женщины. Жена полководца и Феодора отлиты из одного металла, не просто умные, бездушные, лживые и красивые. Они — глубокий символ! Просилось и ускользало великое обобщение. Церковь, империя, народы… Прокопий еще найдет объяснение. Оно необходимо. Иначе, сколько ни утешителен Фатум, нельзя ничего увидеть, ничего ощутить, кроме бессмысленного топота народов по кругу… По кругу, по кругу, слепо, без цели, подобно чудовищному животному, прикованному к жернову величиной с Землю и перемалывающему собственные кости. И эти великие будто бы люди… Грязная пена на темных волнах.
Глаза Прокопия случайно остановились на листке недавно доставленного папируса: буквы сложились в слова, облеченные смыслом.
— Еще одно известие! — воскликнул Прокопий. — Рекс Феодат действительно бежал, чтобы отплыть в Византию. Его догнали. Один из готов свалил последнего Амала на землю и зарезал. Он вскрыл его тело способом, установленным обычаем варваров для принесения кровавой жертвы!
— Итак, среди готов рознь, итак, они еще более ослаблены, — быстро сделала вывод Антонина. И она повторила слова своего мужа: — Проклятый Неаполь!
«Действительно, нужно торопиться в Рим», — подумал Прокопий.
…Голоса, раздавшиеся за зыбкой преградой сукна, помешали обсудить известие. Оба вслушались.
4
Индульф первым заметил Велизария. Полководец был в хитоне из красного сукна, подпоясанном тонким шнуром. Несмотря на холодное время, его руки были голы по локоть, а ноги — выше колен. Он напоминал борца толстыми мускулами под гладкой кожей, тщательно очищенной от волос. Не хватало лишь блеска масла, которым атлеты натираются перед состязанием.
Для Велизария не прошли даром годы командования многоплеменными войсками империи. Теми самыми, которые некто назвал сборищем многоязычных разбойников, ромейских мимов и фигляров, фокусников и проходимцев. Велизарий умел приказывать и ругаться на тридцати наречьях. Но исаврийской речью он владел лишь в мере, чтобы развлечься высоким искусством взаимных оскорблений, которое проявляли Павкарис и Зенон. Причина перебранки ускользала.
Индульф наблюдал за Велизарием с любопытством, не более. И во время плавания, и в Сицилии, и в походе Индульфу не пришлось близко видеть полководца. Велизарий запомнился в день избиения на ипподроме, с усталым лицом, с пустыми глазами.
Полтора года службы в Палатии и путешествие в Италию… Наблюдения и впечатления укладывались без порядка. Еще не нашелся ключ для двери нового мира. Необычайное встречалось на каждом шагу. О каком необычайном говорил Индульф Ратибору на днепровском островке? Тогда ему грезилось иное. С самого начала своей службы империи он совершал поступки, значения которых не постигал. Индульф не подчинился базилиссе. А что ему красивая и злая женщина, которая потребовала от него службу палача! Так же просто Индульф глядел на большое лицо Велизария, на мускулистые руки с золотыми браслетами. Сильный мужчина, хотя и отяжелевший.
Исавры, увлеченные состязанием в ругани, не заметили полководца. На родине Индульфа люди не позволяли себе кричать в присутствии старших. Ромеи дики… Сказать им? Нет…
Сразу потеряв интерес, Велизарий повернулся к Неаполю. Его губы сжались, широкие брови изогнулись. Подвитые концы длинных волос закрывали уши и шею. На лбу волосы были ровно подстрижены на палец над бровями, и лицо казалось квадратным. Под круглым подбородком уже наметился второй, но плотный. Старость еще пряталась, подобно кошке, которая терпеливо ждет добычу.
При первом слове Павкариса Велизарий легко ударил его по губам, приказывая молчать. В шатре полководец не скрыл своего возбуждения.
— Ты был там? Сам? Нет? Тогда ни слова! — приказал Велизарий Павкарису, который попытался опередить своего соотечественника.
— А вы? Вы трое лазали туда? — обратился Велизарий к славянским солдатам. Выслушивая ответы, он расстегнул на своей руке браслет, другой; не глядя, откинул крышку ларца, обитого железными полосами.
Браслеты достались Зенону, который тут же нацепил их, по пригоршне статеров получил каждый славянин. Не был забыт и Павкарис.
С чрезвычайной жадностью хватая добычу, Велизарий не скупился в дележе. Через его руки прошли сотни тысяч фунтов золота. Сегодня что ему в этом ничтожном металле! Впервые он мог вздохнуть. Он безнадежно застрял под Неаполем — теперь ему указали средство.
«Итак, хорошее не приходит одно, — думал Велизарий. — После добрых вестей о гибели Мунда мне предлагают Неаполь!»
Все полководцы знали, что следует разрушить водопроводы осажденных городов, и никто не слышал о нападении через темные трубы акведуков. При осадах полагалось подкапываться под стены. Стены Неаполя опирались на скалы, о которые ломалось железо, и были слишком высоки, чтобы попытка придвинуть к ним гелеполи обещала успех. К тому же у Велизария не было мастеров для осадных машин, тем более для таких сложных, как передвижные штурмовые башни.
В дальнейшем создалась привычка преувеличивать гений известных полководцев. Тому пример — репутация Велизария. На самом деле следует удивляться их косности. Победы достигались большей стойкостью и большей жадностью к добыче одного из состязавшихся войск.
«Нужно расширить проход, раздолбить эту благословенную щель, — продолжал размышлять Велизарий. — Но тайна».
— Никому ни слова, — приказал он. — Все пятеро должны остаться здесь!
Полководец вышел, и тут же в стене из тяжелой ткани раздвинулись складки.
Улыбка Антонины… Женщина, казалось, улыбалась и солдатам, и открытому ларцу с золотом, и латам Велизария, которые были распяты на деревянной опоре.
Глаза Индульфа и Антонины встретились. Славянский солдат нашел, что жена полководца красива. От нее приятно пахло жасмином, розой и еще чем-то странным, но знакомым. А! Это запах базилиссы, памятный по черному подземелью дворца Ормизды. Память подсказала ему и другое — как-то и в Палатии Антонина улыбнулась ему.
Вернулся Велизарий.
— Я приказал позвать Магна, Иннокентия, Геродиана, Константина и Енна.
Антонина ответила, указывая на солдат:
— А этих я возьму к себе и позабочусь.
Конечно, она позаботится о сохранении тайны. «Но сохранит ли секрет сам Велизарий? — подумала Антонина. — Он слишком возбужден, он уже в Неаполе».
— Побойся болтливости начальствующих, особенно Фракийца, — сказала она. Эти слова служили лишним колечком в цепи, которую ковала Антонина: она ненавидела Константина, прозванного Фракийцем по месту рождения.
Как весьма многие, Константин Фракиец считал недопустимым для других то, что охотно разрешал себе, — распущенность. Кроме того, ему претило вмешательство жены полководца в военные дела. Константин любил посплетничать о похождениях Антонины, хотя его старый товарищ по оружию смеялся над попытками разоблачений. Так же, как многие и многие, Велизарий не хотел лишаться иллюзий.
Константин Фракиец был предан ему, но Велизарий, как хороший муж, успокоил жену:
— Я отдам только общие распоряжения о подготовке.
Издали, с акведука, красный шатер полководца казался цветком мака. Вблизи он был велик, как дом. Внутри же оказался дворцом. Именно о Палатии Индульфу напомнило собственное отражение в длинном зеркале, мелькнувшее перед ним в покое с полом из львиных шкур. Индульф успел заметить роскошную кровать против зеркала, а Антонина уже увлекала солдат дальше. Складки сукна скользнули по шлемам. Новый покой, и опять расступаются мягкие стены.
Низкий стол. Низкие скамьи, заплетенные ремнями, с брошенными подушками могли служить и ложами и сиденьями. Это была трапезная. Солдаты удостоились чести попасть сюда, чтобы Антонина могла не спускать глаз с хранителей тайны Неаполя.
— Как твое имя? — опрашивала она Индульфа. — А! Индульф! Тот самый, кто своим неповиновением разгневал Божественную? Но почему тебя зовут, как гота или как вандала? Ведь ты речью и обличьем славянин. Так ты обменялся именем с человеком другого рода! А как тебя зовут? — обратилась Антонина к Голубу. — Откуда ты? С Илмена?
Чувствуя себя особенно свободным, Индульф поправил:
— Он с Ильменя, Ильмень.
Какая-то женщина предложила Индульфу чашу с теплой водой для мытья рук.
— Я тебе скажу потом, почему мне знакомо слово Ильмень, хотя я неправильно его произнесла, — говорила Антонина, легко опустив руку на плечо Индульфа. — Ты знаешь, Ильмень похоже на эллинское иле — толпа, на илло — кручу, на иллас — плетеная веревка, на иллюс — тина, грязь.
Прислужница подала полотенце.
— Ешьте все, утолите голод, — приглашала Антонина. — Ешь, — обратилась она опять только к Индульфу. — Тебе, человеку, носящему имя друга иной крови, предстоит еще много дела. Нет, вина много не пей. Оно сначала дает силу, а потом приносит упадок. Пей лучше это.
Индульфу понравился грудной голос женщины. Она умела произносить слова медленно и певуче. Индульф запил жареное мясо теплым отваром, который вкусно пах сельдереем, лавром и перцем.
— Теперь немного подожди, — дружески, как равная с равным, говорила Антонина. — Отдохни. Нужно уметь длить любое удовольствие. Ты понимаешь? Вина! — приказала она прислужнице. — Красного! А сейчас, Индульф, сделай один глоток и расскажи, где Ильмень.
— О, далеко, далеко, — ответил Индульф. — Там, на севере, — он указал рукой. — Десятки дней пути от Византии, Думаю, больше ста дней от Босфора. А отсюда — не знаю…
Индульф тщательно подбирал слова. У женщины была высокая грудь. Он чувствовал теплоту ее бедра — она села рядом, не стесняясь.
— Расскажи мне, какой Ильмень.
— Озеро, большое озеро… Как море… В него впадают сто рек с ручьями. Толпа рек и речек. А вытекает одна.
— Видишь, Индульф, как просто, — говорила Антонина, и глаза ее смеялись. — Ведь озеро есть земной глаз — иллос. Бог из толпы рек, как веревку — иллас, свил Ильмень с дном из тины — иллюса. Правда, как просто, правда?
Индульфу показалось, что и многое другое могло здесь быть так же просто, как созвучно имя Ильменя словам эллинской речи.
Игра слов, игра голоса. Смелость знатной женщины была для Индульфа красивой, вольной. Что ему, что она жена полководца? Он видел белые зубы, лоб гладкий, как у ребенка, тень темных ресниц, руки, как у мраморных статуй. Как много будто бы общего со злобной базилиссой. Но совсем, совсем другое.
Антонина рассказывала:
— Мы называем предание зеркалом истины. Ах, кто знает, где сказка, где правда! Когда-то, много десятков поколений сменилось с тех пор, и в Ахайе, и в Италии, и в Вифинии жили люди твоего племени, морские люди поющих морей. От них осталось имя — пелаги, или пеласги. Произносят по-разному. И море ведь зовется пелагос. Потом пришли с востока эллинь по дороге, указанной Фебом — Солнцем. Может быть, мы родственники, Индульф? И что было первым — ил элладийских рек или Ильмень? Знаешь ли ты, где я все это слышала? У Божественной! Она мудра, она знает науки. Напрасно ты обидел ее, красивый воин. Ты умен. Ты недавно покинул север, гиперборейские леса, и уже понимаешь эллинскую речь. Ах, я укрощала гнев Божественной. Нет, я дерзка. Я смиренно смягчала Августейшую. Не просила ли я за родственника, родившегося от любви белокожей женщины с косами, сплетенными, как иллас, где-то за илистым Ильменем?.. Илл, илл… — Антонина длила звучание. Было в этом и в глазах женщины нечто от тайного условия — обещание, призыв. — Ах, все люди, Индульф, братья и сестры. Нет ничего невозможного сильному, смелому, вольному. Невозможное выдумали рабы и трусы, у которых бог отнял половину души… Индульф… Я видела тебя в Палатии…
Кажется, она сказала — «мой Индульф»?..
5
Лампады, наполненные горючей нафтой, удалось повесить на кинжалах, воткнутых в швы каменной кладки акведука.
Древние строители старались возводить навечно свои акведуки. Ни италийцы, ни другие не привыкли чинить сооружения, полученные по наследству. Впрочем, вода заполняла трубу не более чем на треть ее высоты. Днище же было прочно заделано мелкими частицами песка, слепленными илом.
Найдись на башне Неаполя внимательный защитник, он мог бы заметить клинок, высунувшийся на добрую ладонь из спины акведука. Но осажденные были столь же беспечны, как осаждающие. Над всеми Судьба простирала свои нежные, свои спасительные крылья, позволяя сладко спать до минуты, известной лишь Ей.
Троих славян — Индульфа, Голуба и Фара — и исавра Зенона, с помощью которых Велизарий надеялся овладеть Неаполем, снаряжал Константин Фракиец. Вопреки послушно будто бы принятому совету жены Велизарий смог положиться лишь на ее ненавистника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Землю застилали львиные шкуры. Босые ноги Антонины опирались на громадную голову льва редкой масти, почти черной. В пустых глазницах сидели красные камни, такие же по цвету, как крашеные ногти женских ног.
Какой образ! В Прокопии заговорил художник. Нога Антонины свежа, как нога молодой женщины. Жена полководца и Феодора отлиты из одного металла, не просто умные, бездушные, лживые и красивые. Они — глубокий символ! Просилось и ускользало великое обобщение. Церковь, империя, народы… Прокопий еще найдет объяснение. Оно необходимо. Иначе, сколько ни утешителен Фатум, нельзя ничего увидеть, ничего ощутить, кроме бессмысленного топота народов по кругу… По кругу, по кругу, слепо, без цели, подобно чудовищному животному, прикованному к жернову величиной с Землю и перемалывающему собственные кости. И эти великие будто бы люди… Грязная пена на темных волнах.
Глаза Прокопия случайно остановились на листке недавно доставленного папируса: буквы сложились в слова, облеченные смыслом.
— Еще одно известие! — воскликнул Прокопий. — Рекс Феодат действительно бежал, чтобы отплыть в Византию. Его догнали. Один из готов свалил последнего Амала на землю и зарезал. Он вскрыл его тело способом, установленным обычаем варваров для принесения кровавой жертвы!
— Итак, среди готов рознь, итак, они еще более ослаблены, — быстро сделала вывод Антонина. И она повторила слова своего мужа: — Проклятый Неаполь!
«Действительно, нужно торопиться в Рим», — подумал Прокопий.
…Голоса, раздавшиеся за зыбкой преградой сукна, помешали обсудить известие. Оба вслушались.
4
Индульф первым заметил Велизария. Полководец был в хитоне из красного сукна, подпоясанном тонким шнуром. Несмотря на холодное время, его руки были голы по локоть, а ноги — выше колен. Он напоминал борца толстыми мускулами под гладкой кожей, тщательно очищенной от волос. Не хватало лишь блеска масла, которым атлеты натираются перед состязанием.
Для Велизария не прошли даром годы командования многоплеменными войсками империи. Теми самыми, которые некто назвал сборищем многоязычных разбойников, ромейских мимов и фигляров, фокусников и проходимцев. Велизарий умел приказывать и ругаться на тридцати наречьях. Но исаврийской речью он владел лишь в мере, чтобы развлечься высоким искусством взаимных оскорблений, которое проявляли Павкарис и Зенон. Причина перебранки ускользала.
Индульф наблюдал за Велизарием с любопытством, не более. И во время плавания, и в Сицилии, и в походе Индульфу не пришлось близко видеть полководца. Велизарий запомнился в день избиения на ипподроме, с усталым лицом, с пустыми глазами.
Полтора года службы в Палатии и путешествие в Италию… Наблюдения и впечатления укладывались без порядка. Еще не нашелся ключ для двери нового мира. Необычайное встречалось на каждом шагу. О каком необычайном говорил Индульф Ратибору на днепровском островке? Тогда ему грезилось иное. С самого начала своей службы империи он совершал поступки, значения которых не постигал. Индульф не подчинился базилиссе. А что ему красивая и злая женщина, которая потребовала от него службу палача! Так же просто Индульф глядел на большое лицо Велизария, на мускулистые руки с золотыми браслетами. Сильный мужчина, хотя и отяжелевший.
Исавры, увлеченные состязанием в ругани, не заметили полководца. На родине Индульфа люди не позволяли себе кричать в присутствии старших. Ромеи дики… Сказать им? Нет…
Сразу потеряв интерес, Велизарий повернулся к Неаполю. Его губы сжались, широкие брови изогнулись. Подвитые концы длинных волос закрывали уши и шею. На лбу волосы были ровно подстрижены на палец над бровями, и лицо казалось квадратным. Под круглым подбородком уже наметился второй, но плотный. Старость еще пряталась, подобно кошке, которая терпеливо ждет добычу.
При первом слове Павкариса Велизарий легко ударил его по губам, приказывая молчать. В шатре полководец не скрыл своего возбуждения.
— Ты был там? Сам? Нет? Тогда ни слова! — приказал Велизарий Павкарису, который попытался опередить своего соотечественника.
— А вы? Вы трое лазали туда? — обратился Велизарий к славянским солдатам. Выслушивая ответы, он расстегнул на своей руке браслет, другой; не глядя, откинул крышку ларца, обитого железными полосами.
Браслеты достались Зенону, который тут же нацепил их, по пригоршне статеров получил каждый славянин. Не был забыт и Павкарис.
С чрезвычайной жадностью хватая добычу, Велизарий не скупился в дележе. Через его руки прошли сотни тысяч фунтов золота. Сегодня что ему в этом ничтожном металле! Впервые он мог вздохнуть. Он безнадежно застрял под Неаполем — теперь ему указали средство.
«Итак, хорошее не приходит одно, — думал Велизарий. — После добрых вестей о гибели Мунда мне предлагают Неаполь!»
Все полководцы знали, что следует разрушить водопроводы осажденных городов, и никто не слышал о нападении через темные трубы акведуков. При осадах полагалось подкапываться под стены. Стены Неаполя опирались на скалы, о которые ломалось железо, и были слишком высоки, чтобы попытка придвинуть к ним гелеполи обещала успех. К тому же у Велизария не было мастеров для осадных машин, тем более для таких сложных, как передвижные штурмовые башни.
В дальнейшем создалась привычка преувеличивать гений известных полководцев. Тому пример — репутация Велизария. На самом деле следует удивляться их косности. Победы достигались большей стойкостью и большей жадностью к добыче одного из состязавшихся войск.
«Нужно расширить проход, раздолбить эту благословенную щель, — продолжал размышлять Велизарий. — Но тайна».
— Никому ни слова, — приказал он. — Все пятеро должны остаться здесь!
Полководец вышел, и тут же в стене из тяжелой ткани раздвинулись складки.
Улыбка Антонины… Женщина, казалось, улыбалась и солдатам, и открытому ларцу с золотом, и латам Велизария, которые были распяты на деревянной опоре.
Глаза Индульфа и Антонины встретились. Славянский солдат нашел, что жена полководца красива. От нее приятно пахло жасмином, розой и еще чем-то странным, но знакомым. А! Это запах базилиссы, памятный по черному подземелью дворца Ормизды. Память подсказала ему и другое — как-то и в Палатии Антонина улыбнулась ему.
Вернулся Велизарий.
— Я приказал позвать Магна, Иннокентия, Геродиана, Константина и Енна.
Антонина ответила, указывая на солдат:
— А этих я возьму к себе и позабочусь.
Конечно, она позаботится о сохранении тайны. «Но сохранит ли секрет сам Велизарий? — подумала Антонина. — Он слишком возбужден, он уже в Неаполе».
— Побойся болтливости начальствующих, особенно Фракийца, — сказала она. Эти слова служили лишним колечком в цепи, которую ковала Антонина: она ненавидела Константина, прозванного Фракийцем по месту рождения.
Как весьма многие, Константин Фракиец считал недопустимым для других то, что охотно разрешал себе, — распущенность. Кроме того, ему претило вмешательство жены полководца в военные дела. Константин любил посплетничать о похождениях Антонины, хотя его старый товарищ по оружию смеялся над попытками разоблачений. Так же, как многие и многие, Велизарий не хотел лишаться иллюзий.
Константин Фракиец был предан ему, но Велизарий, как хороший муж, успокоил жену:
— Я отдам только общие распоряжения о подготовке.
Издали, с акведука, красный шатер полководца казался цветком мака. Вблизи он был велик, как дом. Внутри же оказался дворцом. Именно о Палатии Индульфу напомнило собственное отражение в длинном зеркале, мелькнувшее перед ним в покое с полом из львиных шкур. Индульф успел заметить роскошную кровать против зеркала, а Антонина уже увлекала солдат дальше. Складки сукна скользнули по шлемам. Новый покой, и опять расступаются мягкие стены.
Низкий стол. Низкие скамьи, заплетенные ремнями, с брошенными подушками могли служить и ложами и сиденьями. Это была трапезная. Солдаты удостоились чести попасть сюда, чтобы Антонина могла не спускать глаз с хранителей тайны Неаполя.
— Как твое имя? — опрашивала она Индульфа. — А! Индульф! Тот самый, кто своим неповиновением разгневал Божественную? Но почему тебя зовут, как гота или как вандала? Ведь ты речью и обличьем славянин. Так ты обменялся именем с человеком другого рода! А как тебя зовут? — обратилась Антонина к Голубу. — Откуда ты? С Илмена?
Чувствуя себя особенно свободным, Индульф поправил:
— Он с Ильменя, Ильмень.
Какая-то женщина предложила Индульфу чашу с теплой водой для мытья рук.
— Я тебе скажу потом, почему мне знакомо слово Ильмень, хотя я неправильно его произнесла, — говорила Антонина, легко опустив руку на плечо Индульфа. — Ты знаешь, Ильмень похоже на эллинское иле — толпа, на илло — кручу, на иллас — плетеная веревка, на иллюс — тина, грязь.
Прислужница подала полотенце.
— Ешьте все, утолите голод, — приглашала Антонина. — Ешь, — обратилась она опять только к Индульфу. — Тебе, человеку, носящему имя друга иной крови, предстоит еще много дела. Нет, вина много не пей. Оно сначала дает силу, а потом приносит упадок. Пей лучше это.
Индульфу понравился грудной голос женщины. Она умела произносить слова медленно и певуче. Индульф запил жареное мясо теплым отваром, который вкусно пах сельдереем, лавром и перцем.
— Теперь немного подожди, — дружески, как равная с равным, говорила Антонина. — Отдохни. Нужно уметь длить любое удовольствие. Ты понимаешь? Вина! — приказала она прислужнице. — Красного! А сейчас, Индульф, сделай один глоток и расскажи, где Ильмень.
— О, далеко, далеко, — ответил Индульф. — Там, на севере, — он указал рукой. — Десятки дней пути от Византии, Думаю, больше ста дней от Босфора. А отсюда — не знаю…
Индульф тщательно подбирал слова. У женщины была высокая грудь. Он чувствовал теплоту ее бедра — она села рядом, не стесняясь.
— Расскажи мне, какой Ильмень.
— Озеро, большое озеро… Как море… В него впадают сто рек с ручьями. Толпа рек и речек. А вытекает одна.
— Видишь, Индульф, как просто, — говорила Антонина, и глаза ее смеялись. — Ведь озеро есть земной глаз — иллос. Бог из толпы рек, как веревку — иллас, свил Ильмень с дном из тины — иллюса. Правда, как просто, правда?
Индульфу показалось, что и многое другое могло здесь быть так же просто, как созвучно имя Ильменя словам эллинской речи.
Игра слов, игра голоса. Смелость знатной женщины была для Индульфа красивой, вольной. Что ему, что она жена полководца? Он видел белые зубы, лоб гладкий, как у ребенка, тень темных ресниц, руки, как у мраморных статуй. Как много будто бы общего со злобной базилиссой. Но совсем, совсем другое.
Антонина рассказывала:
— Мы называем предание зеркалом истины. Ах, кто знает, где сказка, где правда! Когда-то, много десятков поколений сменилось с тех пор, и в Ахайе, и в Италии, и в Вифинии жили люди твоего племени, морские люди поющих морей. От них осталось имя — пелаги, или пеласги. Произносят по-разному. И море ведь зовется пелагос. Потом пришли с востока эллинь по дороге, указанной Фебом — Солнцем. Может быть, мы родственники, Индульф? И что было первым — ил элладийских рек или Ильмень? Знаешь ли ты, где я все это слышала? У Божественной! Она мудра, она знает науки. Напрасно ты обидел ее, красивый воин. Ты умен. Ты недавно покинул север, гиперборейские леса, и уже понимаешь эллинскую речь. Ах, я укрощала гнев Божественной. Нет, я дерзка. Я смиренно смягчала Августейшую. Не просила ли я за родственника, родившегося от любви белокожей женщины с косами, сплетенными, как иллас, где-то за илистым Ильменем?.. Илл, илл… — Антонина длила звучание. Было в этом и в глазах женщины нечто от тайного условия — обещание, призыв. — Ах, все люди, Индульф, братья и сестры. Нет ничего невозможного сильному, смелому, вольному. Невозможное выдумали рабы и трусы, у которых бог отнял половину души… Индульф… Я видела тебя в Палатии…
Кажется, она сказала — «мой Индульф»?..
5
Лампады, наполненные горючей нафтой, удалось повесить на кинжалах, воткнутых в швы каменной кладки акведука.
Древние строители старались возводить навечно свои акведуки. Ни италийцы, ни другие не привыкли чинить сооружения, полученные по наследству. Впрочем, вода заполняла трубу не более чем на треть ее высоты. Днище же было прочно заделано мелкими частицами песка, слепленными илом.
Найдись на башне Неаполя внимательный защитник, он мог бы заметить клинок, высунувшийся на добрую ладонь из спины акведука. Но осажденные были столь же беспечны, как осаждающие. Над всеми Судьба простирала свои нежные, свои спасительные крылья, позволяя сладко спать до минуты, известной лишь Ей.
Троих славян — Индульфа, Голуба и Фара — и исавра Зенона, с помощью которых Велизарий надеялся овладеть Неаполем, снаряжал Константин Фракиец. Вопреки послушно будто бы принятому совету жены Велизарий смог положиться лишь на ее ненавистника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69