Да… Скучаю. Доброй ночи, дедушка.
Мамиллий неторопливо направился к выходу.
Однако, едва скрывшись за занавесями, он без промедления перешел на резвую рысь. Император рассмеялся и взглянул на корабль.
– Мореходность никудышная: плоскодонный, с малой кривизной бортов. Что за нос и корма? Это же зерновая баржа. А украшения зачем? Они что, имеют какой-то религиозный смысл?
– Пожалуй, нет, Цезарь.
– Значит, хочешь со мной сразиться в морской бой? Если бы не твоя очаровательная непосредственность, я бы, наверное, наказал тебя за самонадеянность.
– Я, Цезарь, принес для тебя три игрушки. Это только первая.
– Развлекать гостя – обязанность хозяина.
– Цезарь! Тебе приходилось видеть, как в горшке кипит вода?
– Случалось.
– Ты, наверное, замечал, что при этом пар улетучивается в воздух. А что, если горшок закрыть?
– Очевидно, пар не будет улетучиваться.
– Горшок разлетится на куски. Пар обладает титанической силой.
– Да что ты говоришь! – воскликнул Император. – И часто тебе случалось видеть, как горшки разлетаются на куски?
Фанокл сдержался.
– Южнее Сирии живет дикое племя. В их землях много черного масла и горючего пара. Когда они готовят пищу, то по трубам направляют пар в печи, стоящие рядом с их домами. Мясо, которым питаются туземцы, жесткое, обычным способом его варить долго. Но они на одну посудину ставят вверх дном другую. И тогда внутри горшка пар создает давление – оно проникает в мясо и проваривает его тщательно и быстро.
– И пар не разрывает горшок?
– В том-то и смысл изобретения. Если давление становится слишком большим, оно поднимает верхнюю посудину и выпускает излишки пара. Это же просто, Цезарь. Пар способен поднять вес, который и слону не под силу.
Император сидел прямо, чуть подавшись вперед и обхватив руками подлокотники кресла.
– А аромат, Фанокл! Ведь он-то не улетучится! Мы чудесным образом сохраним сам дух человеческой пищи.
Он встал и начал ходить по галерее.
– Мы начнем с мяса…
– Но…
– Что касается меня, я всегда был неприхотлив. Слоновья нога и нога мамонта, ваши диковинные приправы и соусы – все это глупое ребячество. Мой внук наверняка стал бы доказывать, что надо исследовать все возможности и, так сказать, расширить границы вкусового опыта…
– Мой корабль…
– …но это мальчишеский лепет. Отведать мяса в его изысканной простоте – значит вернуться в юность, память о которой стирает неумолимое время. Нужен костер, здоровая усталость в членах и по возможности чувство опасности. Ну и еще, конечно, крепкое красное вино…
Они смотрели друг на друга, разинув рты, правда, причины для такого изъявления эмоций у них были разные.
– Фанокл, мы на пороге величайшего открытия. Как называют туземцы свои две посудины?
– Горшок-скороварка.
– Когда ты сможешь сделать такой для меня? А может быть, мы возьмем один горшок и поставим его вверх дном на другой…
Он постукивал пальцем одной руки по ладони другой, задумчиво глядя на сад невидящим взором.
– …а что, если начать с рыбы? А может, дичи? Нет, пожалуй, все же лучше с рыбы. Надо взять немного белого вина – желательно скромный сорт, чтоб не собой кичился, а самозабвенно отдавался делу. Только вот что выбрать – форель, палтус? Но вино тем не менее должно быть выдержанным – пусть терпеливо ждет своего часа.
Он повернулся к Фаноклу.
– Есть один южный сорт, его разводят на знаменитом сицилийском винограднике, как же он называется, дайте, боги, памяти…
– Цезарь?
– Ты должен отобедать со мной немедленно, мы обсудим план действий. Да, да, я обедаю очень поздно. Нахожу, что это улучшает аппетит.
– Мой корабль, Цезарь!
– «Амфитрита»?
Император, собравшись было уходить, остановился.
– Я тебе все могу дать, Фанокл. Чего тебе надо?
– Ответь мне, Цезарь, Когда на море стихает ветер, что происходит с кораблем?
Повернувшись к Фаноклу, Император снисходительно улыбнулся.
– Он ждет, когда ветер подует вновь. Штурман начинает молиться богу ветра. Приносит жертвы и так далее.
– А если он не верит в бога ветра?
– Тогда, я думаю, ему не будет попутного ветра.
– А если ветер стихает в решающий для твоих кораблей момент морского боя?
– Рабы берутся за весла.
– А когда они выдыхаются?
– Их бьют.
– Ну а если они так обессилели, что и побои не помогают?
– Тогда их выбрасывают за борт. Диалектика… сократический метод.
Фанокл беспомощно опустил руки. Император сочувственно улыбнулся.
– Ты устал и проголодался. Не бойся ни за себя, ни за сестру. Ты стал мне очень дорог, а сестру я возьму под свою опеку.
– При чем здесь сестра?
Император был явно озадачен.
– Так чего же ты хочешь?
– Я все время пытаюсь это объяснить. Я хочу построить тебе боевой корабль по образцу и подобию «Амфитриты».
– Боевой корабль – дело серьезное. Как я могу считать тебя умелым корабелом, когда ты всего-навсего бывший библиотекарь?
– Ну дай мне корпус корабля – любого. Дай мне хотя бы старую баржу и денег, чтобы переделать ее вот по этому образцу.
– Конечно, мой дорогой Фанокл. Ты получишь все, чего пожелаешь. Я распоряжусь.
– А остальные мои изобретения?
– Ты имеешь в виду скороварку?
– Нет, совсем другое. Я назвал его взрывчаткой.
– Судя по названию, это то, что с ревом разрывается? Чудеса, да и только! Ну, а третье изобретение?
– Пока я подержу его в секрете, пусть оно будет для тебя сюрпризом.
Император с облегчением закивал.
– Вот и хорошо. Строй свой корабль и разрыватель. Но только сначала сделай скороварку. – Сияя от удовольствия, Император вытянул руку, осторожно положил ее па плечо Фаноклу и, не прилагая усилий, повернул его к выходу.
Обрадованный первыми признаками дружелюбия, Фанокл пошел за ним, почтительно сгибаясь и стараясь ступать в ногу. Занавеси широко распахнулись, пропустив на галерею поток света, который принял их и поглотил. Свет заливал секретаря, солдата, пустое кресло; его яркие блики играли на бронзовом котле и трубе «Амфитриты».
II. Талос
С галереи Мамиллий спустился в сад. Сейчас он себе определенно нравился. Широкополая соломенная шляпа, вполне заменявшая зонтик от солнца, выглядела не по-римски – ровно настолько, чтобы подчеркнуть независимость хозяина, но исключить любые подозрения в дерзком неповиновении существующим порядкам. Светлый плащ из тончайшего египетского полотна, скрепленный на плечах изящными пряжками, добавлял его облику мужественного достоинства без тени грубости или надменности. При быстрой ходьбе – а какое-то время именно так он и передвигался – плащ развевался за спиной, и Мамиллий испытывал ощущение стремительного полета. Туника была вызывающе коротка и обужена, но мода есть мода, тут ничего не поделаешь. А что, если Евфросиния сидит сейчас здесь, среди замшелых наяд, и я встречу ее, думал он, неужели она не откроет лицо и не заговорит со мной? Спускаясь по нескончаемым ступеням, он озирался, высматривая ее повсюду, но в опаленном зноем саду не было ни души. Квадратные лужайки вокруг казались бархатными – собственно, таковыми им и надлежало быть по литературным канонам, – а в красиво подстриженных тисовых деревьях было меньше жизни, чем в стоявших рядом скульптурах. Он заглядывал в беседки и цветники, обходил группы каменных гамадриад, фавнов и бронзовых мальчиков, машинально салютовал гермам, возвышавшимся в густом кустарнике.
Вся беда в том, что она ни с кем не желала говорить и редко показывалась на люди. Я уже кое-что знаю о любви, думал он, и не только по книгам. Любовь – это неотступная тревога и озабоченность, это чувство, будто все сокровища жизни собраны там, где она находится. Я, кажется, начинаю понимать: любовь родилась на вольных просторах и вскормлена молоком молодой львицы. Интересно, что она думает обо мне, как звучит ее голос, влюблена ли она?
По жилам его пробежал огонь, он затрясся как в лихорадке. Нет, пронеслось в его голове, так не годится, нельзя больше думать о ней. И в тот же миг перед его мысленным взором прошествовала целая толпа ослепительно мужественных счастливых соперников. Когда он добрался до заросшего лилиями пруда, что находился на самой нижней террасе рядом с туннелем, борьба с химерами разгоряченного воображения достигла кульминации – душевные силы покидали его.
– Лучше снова умирать от скуки.
Возможно, затея со шляпой была не столь уж блестящей идеей. Края этого персонального клочка тени стали какими-то размытыми, и хотя было очень жарко, сегодняшняя голубизна неба над морем не шла ни в какое сравнение со вчерашней. У горизонта образовалось зыбкое марево, которое постепенно наплывало с моря на сушу. Он заговорил с видавшим виды сатиром:
– Будет гроза.
Сатир продолжал ухмыляться во весь свой зубастый рот. Он все понимал. Евфросиния. Мамиллий отшатнулся и свернул налево, где в скалистом утесе был пробит туннель к порту, расположенному в соседней бухте. Часовой у входа вытянулся по стойке «смирно». Черная дыра туннеля совсем не привлекала Мамиллия, а разговоры с солдатами всегда рождали в нем приятное чувство собственного превосходства – он остановился.
– Доброе утро. Как идет служба?
– Нормально, мой господин.
– Много ли вас здесь?
– Двадцать пять, мой господин. Пять старших чинов и двадцать рядовых, мой господин.
– Где вы расквартированы?
Солдат мотнул головой.
– По ту сторону туннеля, мой господин. На триреме у причала.
– Значит, чтобы попасть на новый корабль, я должен пройти через трирему?
– Так точно, мой господин.
– Как это утомительно. Скажи, ведь в императорском саду приятнее, чем в гавани?
Солдат задумался.
– Спокойнее, мой господин. Тем, кто любит тишину, нравится.
Мамиллий повернулся и вошел в темный туннель и толчею зеленых призраков, похожих на зубастого сатира. Сколько мог, он задерживал дыхание – охрана пользовалась туннелем не только как проходом в сад. Зеленые зубастые сатиры постепенно бледнели, и наконец ему открылся ад.
Любому, кроме внука Императора в короткой и обуженной тунике, этот ад кромешный мог показаться местом интересным и даже привлекательным. Порт располагался в маленькой чашеобразной бухте. Вокруг по склонам лепились склады и домишки, выкрашенные в белый, желтый и красный цвета. Внутреннюю поверхность чаши опоясывало полукружье причальной стенки, возле нее в несколько рядов теснились всевозможные суда и суденышки. Вход в чашу с моря закрывали два мола, концы которых почти сходились. Туннель заканчивался у основания ближайшего из них. Дома, причалы, склады, корабли – все кишело людьми. Матросы – рабы и свободные – смолили и красили корабельные борта. Мальчишки лазили по реям, множество людей копошилось в лодках и на баржах, голые бродяги, разгребая плавающий мусор, подтаскивали к берегу упавшие в воду бревна. В горячем воздухе гавани колыхались дома и склады, раскачивались крутосклонные холмы, и будь на небе облака, на их фоне можно было бы увидеть, как колеблется сама небесная твердь. Дым от жаровен медников и от разогретых труб, в которых гнули доски, от чанов, харчевен и камбузов плыл в воздухе, отбрасывая на землю сотни бронзовых теней. Солнце безжалостно жгло весь этот муравейник и в центре гавани отражалось от воды слепящим бесформенным пятном.
Мамиллий натянул поглубже соломенную шляпу и прикрыл нос полой плаща. Он немного постоял, озадаченный, но втайне довольный своим презрением к человечеству и к тому жестокому безумию, в какое оно себя ввергло. В нем даже проснулась потребность внести свою лепту в мифологию ада. Ад не только зловонное пекло, но к тому же еще и грохочущее. Шум нарастал, жара усиливалась, все вокруг ходило ходуном.
Мамиллий перевел взгляд на мол, куда лежал его путь. Мол тянулся от берега до середины гавани и со стороны, обращенной к морю, имел стенку, высота которой достигала плеча человека. Три корабля стояли у причала. Слева, всего в нескольких шагах от Мамиллия, покачивалась на волнах императорская галера. В воде она сидела глубоко, гребцы спали на лавках прямо под палящим солнцем, мальчишка-раб чистил подушки трона под громадным пурпурным балдахином. За галерой вырисовывался изящный силуэт триремы, весла которой были вынуты из уключин и убраны внутрь. Рабы старательно драили палубу, но отмыть ее от грязи не могли – у борта триремы была пришвартована уродливая «Амфитрита», и по палубе взад и вперед безостановочно сновали люди с корабля Фанокла.
Мамиллий шел по молу как можно медленнее – он всячески старался оттянуть момент, когда ему придется окунуться в неистовый жар, исходящий от трюма «Амфитриты». Задержался у второго изобретения Фанокла, которое видел впервые. У стенки мола стояла метательная машина, нацеленная в сторону моря. Вопреки всем канонам военного искусства Фанокл уже отвел рычаг и, следовательно, взвел механизм. Даже кувалда, которой выбивают чеку, лежала наготове. В чашке рычага виднелся продолговатый предмет, к которому был прикреплен сверкающий на солнце бочонок;
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Мамиллий неторопливо направился к выходу.
Однако, едва скрывшись за занавесями, он без промедления перешел на резвую рысь. Император рассмеялся и взглянул на корабль.
– Мореходность никудышная: плоскодонный, с малой кривизной бортов. Что за нос и корма? Это же зерновая баржа. А украшения зачем? Они что, имеют какой-то религиозный смысл?
– Пожалуй, нет, Цезарь.
– Значит, хочешь со мной сразиться в морской бой? Если бы не твоя очаровательная непосредственность, я бы, наверное, наказал тебя за самонадеянность.
– Я, Цезарь, принес для тебя три игрушки. Это только первая.
– Развлекать гостя – обязанность хозяина.
– Цезарь! Тебе приходилось видеть, как в горшке кипит вода?
– Случалось.
– Ты, наверное, замечал, что при этом пар улетучивается в воздух. А что, если горшок закрыть?
– Очевидно, пар не будет улетучиваться.
– Горшок разлетится на куски. Пар обладает титанической силой.
– Да что ты говоришь! – воскликнул Император. – И часто тебе случалось видеть, как горшки разлетаются на куски?
Фанокл сдержался.
– Южнее Сирии живет дикое племя. В их землях много черного масла и горючего пара. Когда они готовят пищу, то по трубам направляют пар в печи, стоящие рядом с их домами. Мясо, которым питаются туземцы, жесткое, обычным способом его варить долго. Но они на одну посудину ставят вверх дном другую. И тогда внутри горшка пар создает давление – оно проникает в мясо и проваривает его тщательно и быстро.
– И пар не разрывает горшок?
– В том-то и смысл изобретения. Если давление становится слишком большим, оно поднимает верхнюю посудину и выпускает излишки пара. Это же просто, Цезарь. Пар способен поднять вес, который и слону не под силу.
Император сидел прямо, чуть подавшись вперед и обхватив руками подлокотники кресла.
– А аромат, Фанокл! Ведь он-то не улетучится! Мы чудесным образом сохраним сам дух человеческой пищи.
Он встал и начал ходить по галерее.
– Мы начнем с мяса…
– Но…
– Что касается меня, я всегда был неприхотлив. Слоновья нога и нога мамонта, ваши диковинные приправы и соусы – все это глупое ребячество. Мой внук наверняка стал бы доказывать, что надо исследовать все возможности и, так сказать, расширить границы вкусового опыта…
– Мой корабль…
– …но это мальчишеский лепет. Отведать мяса в его изысканной простоте – значит вернуться в юность, память о которой стирает неумолимое время. Нужен костер, здоровая усталость в членах и по возможности чувство опасности. Ну и еще, конечно, крепкое красное вино…
Они смотрели друг на друга, разинув рты, правда, причины для такого изъявления эмоций у них были разные.
– Фанокл, мы на пороге величайшего открытия. Как называют туземцы свои две посудины?
– Горшок-скороварка.
– Когда ты сможешь сделать такой для меня? А может быть, мы возьмем один горшок и поставим его вверх дном на другой…
Он постукивал пальцем одной руки по ладони другой, задумчиво глядя на сад невидящим взором.
– …а что, если начать с рыбы? А может, дичи? Нет, пожалуй, все же лучше с рыбы. Надо взять немного белого вина – желательно скромный сорт, чтоб не собой кичился, а самозабвенно отдавался делу. Только вот что выбрать – форель, палтус? Но вино тем не менее должно быть выдержанным – пусть терпеливо ждет своего часа.
Он повернулся к Фаноклу.
– Есть один южный сорт, его разводят на знаменитом сицилийском винограднике, как же он называется, дайте, боги, памяти…
– Цезарь?
– Ты должен отобедать со мной немедленно, мы обсудим план действий. Да, да, я обедаю очень поздно. Нахожу, что это улучшает аппетит.
– Мой корабль, Цезарь!
– «Амфитрита»?
Император, собравшись было уходить, остановился.
– Я тебе все могу дать, Фанокл. Чего тебе надо?
– Ответь мне, Цезарь, Когда на море стихает ветер, что происходит с кораблем?
Повернувшись к Фаноклу, Император снисходительно улыбнулся.
– Он ждет, когда ветер подует вновь. Штурман начинает молиться богу ветра. Приносит жертвы и так далее.
– А если он не верит в бога ветра?
– Тогда, я думаю, ему не будет попутного ветра.
– А если ветер стихает в решающий для твоих кораблей момент морского боя?
– Рабы берутся за весла.
– А когда они выдыхаются?
– Их бьют.
– Ну а если они так обессилели, что и побои не помогают?
– Тогда их выбрасывают за борт. Диалектика… сократический метод.
Фанокл беспомощно опустил руки. Император сочувственно улыбнулся.
– Ты устал и проголодался. Не бойся ни за себя, ни за сестру. Ты стал мне очень дорог, а сестру я возьму под свою опеку.
– При чем здесь сестра?
Император был явно озадачен.
– Так чего же ты хочешь?
– Я все время пытаюсь это объяснить. Я хочу построить тебе боевой корабль по образцу и подобию «Амфитриты».
– Боевой корабль – дело серьезное. Как я могу считать тебя умелым корабелом, когда ты всего-навсего бывший библиотекарь?
– Ну дай мне корпус корабля – любого. Дай мне хотя бы старую баржу и денег, чтобы переделать ее вот по этому образцу.
– Конечно, мой дорогой Фанокл. Ты получишь все, чего пожелаешь. Я распоряжусь.
– А остальные мои изобретения?
– Ты имеешь в виду скороварку?
– Нет, совсем другое. Я назвал его взрывчаткой.
– Судя по названию, это то, что с ревом разрывается? Чудеса, да и только! Ну, а третье изобретение?
– Пока я подержу его в секрете, пусть оно будет для тебя сюрпризом.
Император с облегчением закивал.
– Вот и хорошо. Строй свой корабль и разрыватель. Но только сначала сделай скороварку. – Сияя от удовольствия, Император вытянул руку, осторожно положил ее па плечо Фаноклу и, не прилагая усилий, повернул его к выходу.
Обрадованный первыми признаками дружелюбия, Фанокл пошел за ним, почтительно сгибаясь и стараясь ступать в ногу. Занавеси широко распахнулись, пропустив на галерею поток света, который принял их и поглотил. Свет заливал секретаря, солдата, пустое кресло; его яркие блики играли на бронзовом котле и трубе «Амфитриты».
II. Талос
С галереи Мамиллий спустился в сад. Сейчас он себе определенно нравился. Широкополая соломенная шляпа, вполне заменявшая зонтик от солнца, выглядела не по-римски – ровно настолько, чтобы подчеркнуть независимость хозяина, но исключить любые подозрения в дерзком неповиновении существующим порядкам. Светлый плащ из тончайшего египетского полотна, скрепленный на плечах изящными пряжками, добавлял его облику мужественного достоинства без тени грубости или надменности. При быстрой ходьбе – а какое-то время именно так он и передвигался – плащ развевался за спиной, и Мамиллий испытывал ощущение стремительного полета. Туника была вызывающе коротка и обужена, но мода есть мода, тут ничего не поделаешь. А что, если Евфросиния сидит сейчас здесь, среди замшелых наяд, и я встречу ее, думал он, неужели она не откроет лицо и не заговорит со мной? Спускаясь по нескончаемым ступеням, он озирался, высматривая ее повсюду, но в опаленном зноем саду не было ни души. Квадратные лужайки вокруг казались бархатными – собственно, таковыми им и надлежало быть по литературным канонам, – а в красиво подстриженных тисовых деревьях было меньше жизни, чем в стоявших рядом скульптурах. Он заглядывал в беседки и цветники, обходил группы каменных гамадриад, фавнов и бронзовых мальчиков, машинально салютовал гермам, возвышавшимся в густом кустарнике.
Вся беда в том, что она ни с кем не желала говорить и редко показывалась на люди. Я уже кое-что знаю о любви, думал он, и не только по книгам. Любовь – это неотступная тревога и озабоченность, это чувство, будто все сокровища жизни собраны там, где она находится. Я, кажется, начинаю понимать: любовь родилась на вольных просторах и вскормлена молоком молодой львицы. Интересно, что она думает обо мне, как звучит ее голос, влюблена ли она?
По жилам его пробежал огонь, он затрясся как в лихорадке. Нет, пронеслось в его голове, так не годится, нельзя больше думать о ней. И в тот же миг перед его мысленным взором прошествовала целая толпа ослепительно мужественных счастливых соперников. Когда он добрался до заросшего лилиями пруда, что находился на самой нижней террасе рядом с туннелем, борьба с химерами разгоряченного воображения достигла кульминации – душевные силы покидали его.
– Лучше снова умирать от скуки.
Возможно, затея со шляпой была не столь уж блестящей идеей. Края этого персонального клочка тени стали какими-то размытыми, и хотя было очень жарко, сегодняшняя голубизна неба над морем не шла ни в какое сравнение со вчерашней. У горизонта образовалось зыбкое марево, которое постепенно наплывало с моря на сушу. Он заговорил с видавшим виды сатиром:
– Будет гроза.
Сатир продолжал ухмыляться во весь свой зубастый рот. Он все понимал. Евфросиния. Мамиллий отшатнулся и свернул налево, где в скалистом утесе был пробит туннель к порту, расположенному в соседней бухте. Часовой у входа вытянулся по стойке «смирно». Черная дыра туннеля совсем не привлекала Мамиллия, а разговоры с солдатами всегда рождали в нем приятное чувство собственного превосходства – он остановился.
– Доброе утро. Как идет служба?
– Нормально, мой господин.
– Много ли вас здесь?
– Двадцать пять, мой господин. Пять старших чинов и двадцать рядовых, мой господин.
– Где вы расквартированы?
Солдат мотнул головой.
– По ту сторону туннеля, мой господин. На триреме у причала.
– Значит, чтобы попасть на новый корабль, я должен пройти через трирему?
– Так точно, мой господин.
– Как это утомительно. Скажи, ведь в императорском саду приятнее, чем в гавани?
Солдат задумался.
– Спокойнее, мой господин. Тем, кто любит тишину, нравится.
Мамиллий повернулся и вошел в темный туннель и толчею зеленых призраков, похожих на зубастого сатира. Сколько мог, он задерживал дыхание – охрана пользовалась туннелем не только как проходом в сад. Зеленые зубастые сатиры постепенно бледнели, и наконец ему открылся ад.
Любому, кроме внука Императора в короткой и обуженной тунике, этот ад кромешный мог показаться местом интересным и даже привлекательным. Порт располагался в маленькой чашеобразной бухте. Вокруг по склонам лепились склады и домишки, выкрашенные в белый, желтый и красный цвета. Внутреннюю поверхность чаши опоясывало полукружье причальной стенки, возле нее в несколько рядов теснились всевозможные суда и суденышки. Вход в чашу с моря закрывали два мола, концы которых почти сходились. Туннель заканчивался у основания ближайшего из них. Дома, причалы, склады, корабли – все кишело людьми. Матросы – рабы и свободные – смолили и красили корабельные борта. Мальчишки лазили по реям, множество людей копошилось в лодках и на баржах, голые бродяги, разгребая плавающий мусор, подтаскивали к берегу упавшие в воду бревна. В горячем воздухе гавани колыхались дома и склады, раскачивались крутосклонные холмы, и будь на небе облака, на их фоне можно было бы увидеть, как колеблется сама небесная твердь. Дым от жаровен медников и от разогретых труб, в которых гнули доски, от чанов, харчевен и камбузов плыл в воздухе, отбрасывая на землю сотни бронзовых теней. Солнце безжалостно жгло весь этот муравейник и в центре гавани отражалось от воды слепящим бесформенным пятном.
Мамиллий натянул поглубже соломенную шляпу и прикрыл нос полой плаща. Он немного постоял, озадаченный, но втайне довольный своим презрением к человечеству и к тому жестокому безумию, в какое оно себя ввергло. В нем даже проснулась потребность внести свою лепту в мифологию ада. Ад не только зловонное пекло, но к тому же еще и грохочущее. Шум нарастал, жара усиливалась, все вокруг ходило ходуном.
Мамиллий перевел взгляд на мол, куда лежал его путь. Мол тянулся от берега до середины гавани и со стороны, обращенной к морю, имел стенку, высота которой достигала плеча человека. Три корабля стояли у причала. Слева, всего в нескольких шагах от Мамиллия, покачивалась на волнах императорская галера. В воде она сидела глубоко, гребцы спали на лавках прямо под палящим солнцем, мальчишка-раб чистил подушки трона под громадным пурпурным балдахином. За галерой вырисовывался изящный силуэт триремы, весла которой были вынуты из уключин и убраны внутрь. Рабы старательно драили палубу, но отмыть ее от грязи не могли – у борта триремы была пришвартована уродливая «Амфитрита», и по палубе взад и вперед безостановочно сновали люди с корабля Фанокла.
Мамиллий шел по молу как можно медленнее – он всячески старался оттянуть момент, когда ему придется окунуться в неистовый жар, исходящий от трюма «Амфитриты». Задержался у второго изобретения Фанокла, которое видел впервые. У стенки мола стояла метательная машина, нацеленная в сторону моря. Вопреки всем канонам военного искусства Фанокл уже отвел рычаг и, следовательно, взвел механизм. Даже кувалда, которой выбивают чеку, лежала наготове. В чашке рычага виднелся продолговатый предмет, к которому был прикреплен сверкающий на солнце бочонок;
1 2 3 4 5 6 7 8 9