Плети качнулись быстрой волной и тотчас успокоились. Он ухватился за камень, поджав ноги, повис.
Плеснула волна.
— Краб. Омар.
Чувствуя боль в коленях, он добрался до Красного Льва, лег на водоросли и лежал, пока не успокоилось сердце.
— Ненавижу.
Он подполз к краю, заглянул вниз. И немедленно — будто это он сам, своим собственным взглядом, и сотворил этого омара — увидел резко выделявшееся среди водорослей пятно, резко выпиравшую драконью спину. Загипнотизированный, он стоял, глядя вниз, на коленях, чувствуя, как поползли по спине червяки ненависти.
— Тварь. Грязная тварь.
Подобрав мидию, он изо всех сил швырнул ее в воду. Послышался плеск, омар сжался, словно кулак, и исчез.
— На этот чертов вал уйдет прорва времени.
Он стряхнул с себя червяков. Спустился к Большому Утесу. Внизу, футов на пять-шесть, утес облепили колышущиеся ленты. А сверху, на глади воды их лежало столько, что море казалось твердым.
— Отлив.
Переползая с места на место вдоль края скалы, он тянул водоросли к себе, но они не поддавались. Присоски корней впились в камни, и отодрать их оказалось трудней, чем разжать створки моллюска. Местами водоросли разрослись в гигантские кусты, где на кончиках веток покачивались мятые коробочки со студенистой массой. Местами — лежали в воде, словно сабли с рифленой поверхностью и желобчатыми краями. Остальные были похожи на связки портупей из коричневой кожи — портупей, которых с лихвой хватило бы на всех офицеров всех армий мира. Ниже, под водорослями, на скале лохматились какие-то разноцветные отростки, а на голых участках бугрилась похожая на сырое тесто масса. Это был снова «румянец барменши». В воде поднимались крохотные пузырьки, над водой раздавались всплески.
Одной рукой ухватившись за камни, другой — за плеть водорослей, он потянул ее на себя. Выругался, поднялся по Проспекту до Смотровой Площадки, встал, озирая море и небо.
Вдруг спохватившись, он так и подпрыгнул:
— Что ж ты время теряешь! Пошевеливайся!
Вернувшись к расселине, он повесил через плечо нож на ременной петле, подобрал спасательный пояс. Отвинтил пробку, выпустил воздух и стал спускаться. Намотав пояс на руку, он подступился к водорослям с ножом. Даже резина бывает мягче, но водоросли скользили и нож их не брал. Пришлось поискать точный угол, сделать точный, трезвый расчет, и только тогда удалось вогнать острие в стебель. Нес он их на плечах, как дрова. Плети перевязал шнуром от пояса, а сам пояс зажал в зубах. Он переменил руки и теперь всю тяжесть тащил левой, а правой только придерживал концы. Огромная связка скользнула с плеча и, свалившись, оставила на коленях длинный коричневый след.
Он взобрался на Красного Льва, сбросил водоросли. Уже с расстояния в несколько футов они показались лишь крохотным пятнышком. Он раскладывал плети, пытаясь определить ту самую прямую, которая и должна была пройти через расселины. Но прямая не получалась.
— Чтобы вал лег ровно, нужно стенки расселины поднять и пристроить на них водоросли.
Когда он разложил всю связку, линия протянулась от Красного Льва до Смотровой Площадки. Шириной два дюйма.
Он вернулся к Большому Утесу за следующей. Возле Красного Льва опустился на корточки, нахмурился. Прищурив один глаз, оглядел творение рук своих. Линию было чуть видно. Он снова полез на скалу.
Возле Трех Скал, рядом с дальней, в воде что-то плюхнуло — он подпрыгнул и обернулся. Ничего. Даже пены нет, только маленькая волна перечеркнула мелкую рябь.
— Надо бы поймать рыбу.
Он занимался второй связкой. Под руку попадались коробочки со студенистой массой — одну он положил в рот, но вкуса не разобрал. Он носил и носил связки водорослей. А когда свалил все в первую щель, до верху оставался почти целый фут.
Он стоял у расселины, глядя перед собой на красные и бурые плети, и вдруг понял, что ему все это безразлично.
— Сколько еще? Двенадцать? Двадцать таких вязанок. А потом линию надо расширить…
Рассудок прекрасно отдавал себе отчет в том, сколько здесь работы и во что она станет.
— Отдохну-ка я, пожалуй.
Он дошел до Гнома и сел на камни под пустынными небесами.
Под скалою шлейфом тянулись водоросли.
— В первый раз мне так паршиво. Слишком я вымотался сегодня.
Он уткнулся лицом в колени и пробормотал, обращаясь к призрачной диаграмме — к четкой линии с серым пятнышком посередине:
— У меня запор с того самого дня, когда в нас угодила торпеда.
Он сидел неподвижно, изучая живот. И вдруг поднял голову. И увидел, что солнце склонилось к закату, а линия горизонта стала от этого словно ясней и ближе. Прищурившись, он смотрел на запад, и ему пришло в голову, что вот-вот увидит, как на мгновение волны укажут, где искажен совершенный овал земли.
Примерно посередине между солнцем и Скалой Спасения покачивалась на волнах белая точка. Он вгляделся, понял, что это села на воду чайка и ее понесло течением. И в ту же секунду увидел, как она поднимается в воздух и летит на восток через море. Наверное, уже завтра она опустится на воду возле пирсов и скал Гебрид или поковыляет за плугом по полям холмистой Ирландии. От приступа острой боли померк сияющий день, когда встал перед ним пахарь, швыряя комья в пронзительно вскрикивающую птицу:
— Ну-ка пошла отсюда, черт бы тебя побрал!
А птица вовсе не собирается перелетать за межевой камень — она раскрывает клюв и будто бы отвечает что-то тоже на местном наречии. Но даже если бы эта чайка и впрямь оказалась не просто летательным механизмом — и тогда бы она не сумела рассказать об израненном человеке, который застрял на скале посередине моря. Он встал и заходил по своей Смотровой Площадке взад-вперед. Еще раз взглянул на чайку и решил выбросить все это из головы.
— Может, я никогда и не выберусь отсюда.
Речь и есть личность.
— Ты тоже лишь механизм. Знаю я твою влажность, подвижность, тяжесть. У тебя нет жалости, но и разума нет. Я тебя перехитрю. Мне и нужно-то — просто ждать. Я самый твой воздух расплавлю в своем горниле. Я смогу убить — и наемся. И нечего…
Он умолк на мгновение, следя взглядом за чайкой, подплывшей ближе — но не настолько, чтобы разглядеть в этом белом пятне рептилию.
— И нечего тут бояться.
Чайку несло приливом. Конечно, прилив есть и здесь, в самом сердце Атлантики, — гигантская его волна омывает весь мир. Волна эта так огромна, что языки ее — суть океанские течения — гонят воду по кругу диаметром в десять тысяч миль. Течение есть и здесь — оно мчится мимо скалы, вскипает и поворачивает, мчится вспять, бесцельно и вечно. И не остановится, даже если самое жизнь смахнуть с тела земли, как цветок с ветки дерева. Скала неподвижно стоит в море, течение мчится мимо.
Он смотрел, как чайку проносит мимо Большого Утеса. Чайка чистила перышки и встряхивала крылья, будто утка в пруду.
Он резко отвернулся и быстро спустился к Утесу. Водоросли, висевшие в воздухе, наполовину скрыло водой.
Завтра.
— Я уже устал. А ведь главное — не переусердствовать.
Мидии определенно пришлись ему не по вкусу, и мысленно он вернулся к коробочкам с желе, висящим на ветках водорослей. Смутно он понимал — надо слушать желудок. А желудку не нравились мидии. Что касается анемонов, о них лучше и не вспоминать — внутри все сразу сжималось, и во рту появлялся отвратительный привкус.
— Перестарался-таки. Разделся. Наверняка солнечный ожог. А ведь главное — не переусердствовать.
Он всерьез напомнил себе: спасут его именно сегодня, пусть пока на это и непохоже.
— Одеться.
Он оделся, обошел вокруг Гнома, снова сел.
— Хорошо бы вздремнуть. Но пока не стемнеет — нельзя. Вдруг наши подойдут к скалам, включат сирену — ведь если я не дам знать о себе — уйдут. На сегодня дело я себе нашел. Завтра закончу с водорослями. На горизонте пусто — наши дальше к югу. Или к северу — все равно не видно. Надо ждать.
Он прислонился спиной к Гному и стал ждать. Но у времени нет конца — и то, что он принял сначала за цель, превратилось в серую, беспредельную безнадежность. Он порылся в памяти, пытаясь отыскать зацепку, но там не было тепла, попадались одни лишь бескровные рассудочные тени.
Он бормотал:
— Меня спасут. Меня спасут.
Наконец прошло так много времени, что он позабыл, о чем думал вначале, и, задрав подбородок, увидел, как солнце садится в воду. Он тяжело поднялся, побрел к выбоине с водой и напился. Красное пятно у ближнего ее края выросло. Он это заметил.
И отозвался:
— Надо что-то делать с водой.
Перед сном он оделся, а ноги обернул еще и серым свитером. Между скалой и ногами пролегла мягкая ткань, как ковер на плитах собора. Вдруг возникло странное чувство — его ноги, обутые в странные же, в нелепейшие опорки, фантастичные, без подошв, находятся где-то совсем в другом месте. Кроме всего прочего, и акустика здесь скверная — тяф, тяф, тяф, а потом тонкий жалобный вой из-за бочек винного погреба, и кто-то роняет слова, мерно, будто качает маятник.
— Тебя плохо слышно, старик, никаких сосисок. Ну, разве что одну-две. Давай. Мне тебя все равно не слышно…
— Еще раз? Может, помедленней?
— Ради Бога, только не надо медленней. Да переворачивай. Все это для нынешней молодежи. Крис, погоди-ка. Слышь, Джордж, Крис остается…
— Потерпи немного, старик. Все ведь это не для тебя, Крис, правда?
— Я справлюсь, Джордж.
— В другой роли он будет лучше смотреться, старик. А ты разве не видел список состава, Крис? Ты играешь две роли, но, конечно…
— Элен ничего не сказала…
— А какое Элен имеет к этому отношение?
— Она ничего не сказала…
— Старик, состав подбираю я.
— Само собой, Пит, конечно.
— Так что ты, старик, играешь две роли — ты Пастух, ты же — какой-нибудь Смертный Грех. Как думаешь, Джордж? Подойдет Крису роль Смертного Греха?
— Конечно, старик, конечно.
— А знаешь, что я обо всем этом думаю, а, Пит? После всего, что я для тебя сделал, просить меня…
— Две роли, старик? У всех у нас по две роли. У меня тоже. К тому же, Крис, ты отлично подходишь на роль Смертного Греха.
— Какого именно, Пит?
— Выберешь сам, старик. Эй, Джордж! Как ты думаешь, лучше ведь, если наш старина Крис выберет Грех себе по вкусу?
— Конечно, старик, ну конечно.
— Сейчас, в часовне, Прю как раз работает с масками, сходи посмотри, Крис…
— Но если мы не успеем к вечеру…
— Давай, Крис. Спектакль состоится. Эй, Джордж? Не хочешь взглянуть, что выберет Крис?
— Н-ну, да. Ей-Богу, да. Хочу, Пит. Хочу. А ты ступай, Крис, ступай.
— Не знаю, я…
— Ступай, Крис, я приду.
— Если ступить на ковер, который лежит на плитах, появляется странное чувство, Джордж. Несмотря на пушистую роскошь, чувствуешь твердый пол. Вот они, Крис, все в ряд. Какую тебе?
— Как скажешь, старик.
— Как насчет Гордыни, Джордж? Ну, это ему можно играть и без маски. Немного стилизованный грим — и порядок, как ты считаешь?
— Послушай, Пит, если я играю две роли, я не успею…
— А Гнев, Джордж?
— А Зависть, Пит?
— Я бы попробовал сыграть Праздность, Пит.
— Ну уж, только не Праздность. Может, спросим Элен, Крис? Я всегда прислушиваюсь к советам жены.
— Спокойно, Пит.
— А что ты скажешь о Прелюбодеянии?
— Хватит, Пит! Прекрати.
— Крис, старик, не сердись. Просто я размышляю вслух — вот и все. Леди и джентльмены, обратите внимание, отличная работа, полная гарантия, надежно в употреблении. Предложения есть? Спешите видеть — зауряднейший молодой человек с незаурядным профилем и кудрями. Спешите! Спешите!..
— Ты о ком это, Пит?
— О ком? О тебе. О тебе, родной! Что скажешь, Джордж?
— Конечно, старик, ну конечно.
— Крис-Алчность. Алчность-Крис. Прошу любить и жаловать.
— Только ради тебя, Пит.
— Дай-ка я вас представлю друг другу получше. Вот этот размалеванный ублюдок гребет под себя все, на что только ему удается наложить лапу. И не жратву, Крис, нет — это было бы слишком просто. Ему нужна лучшая роль, лучшее кресло в театре, лучший заработок, лучшая афиша, самая лучшая женщина. Он родился на свет с раззявленным ртом, распахнутой ширинкой и с растопыренными руками — чтобы легче хапать. Космический тип мерзавца, который всегда умудрится и грош сэкономить, и чужой куличик сожрать. Так ведь, Джордж?
— Пошли, Пит. Пошли, тебе надо прилечь.
— Как ты думаешь, Мартин, по плечу тебе маска Алчности?
— Пошли, Пит. Он ничего такого не хотел сказать, Крис. Просто — размышляет над образом. И что-то разволновался сверх меры… Э-эй, Пит!
— Все. Да. Конечно. Все.
— Неделю кишечник не работает.
С неба слетали сумерки и чайки. Одна села на Гнома — серебряная голова покачнулась, так что чайка пустила белую струю и улетела, хлопая крыльями. Он вернулся в расселину, надул пояс, завязал ремешки и подложил пояс под голову. Руки сунул под мышки. Потом показалось, что голова, хоть и была в вязаном подшлемнике, осталась совсем беззащитной. Он выполз из своей щели и сходил к Красному Льву за зюйдвесткой. Потом опять принялся сосредоточенно втискиваться в расселину.
— Ч-черт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Плеснула волна.
— Краб. Омар.
Чувствуя боль в коленях, он добрался до Красного Льва, лег на водоросли и лежал, пока не успокоилось сердце.
— Ненавижу.
Он подполз к краю, заглянул вниз. И немедленно — будто это он сам, своим собственным взглядом, и сотворил этого омара — увидел резко выделявшееся среди водорослей пятно, резко выпиравшую драконью спину. Загипнотизированный, он стоял, глядя вниз, на коленях, чувствуя, как поползли по спине червяки ненависти.
— Тварь. Грязная тварь.
Подобрав мидию, он изо всех сил швырнул ее в воду. Послышался плеск, омар сжался, словно кулак, и исчез.
— На этот чертов вал уйдет прорва времени.
Он стряхнул с себя червяков. Спустился к Большому Утесу. Внизу, футов на пять-шесть, утес облепили колышущиеся ленты. А сверху, на глади воды их лежало столько, что море казалось твердым.
— Отлив.
Переползая с места на место вдоль края скалы, он тянул водоросли к себе, но они не поддавались. Присоски корней впились в камни, и отодрать их оказалось трудней, чем разжать створки моллюска. Местами водоросли разрослись в гигантские кусты, где на кончиках веток покачивались мятые коробочки со студенистой массой. Местами — лежали в воде, словно сабли с рифленой поверхностью и желобчатыми краями. Остальные были похожи на связки портупей из коричневой кожи — портупей, которых с лихвой хватило бы на всех офицеров всех армий мира. Ниже, под водорослями, на скале лохматились какие-то разноцветные отростки, а на голых участках бугрилась похожая на сырое тесто масса. Это был снова «румянец барменши». В воде поднимались крохотные пузырьки, над водой раздавались всплески.
Одной рукой ухватившись за камни, другой — за плеть водорослей, он потянул ее на себя. Выругался, поднялся по Проспекту до Смотровой Площадки, встал, озирая море и небо.
Вдруг спохватившись, он так и подпрыгнул:
— Что ж ты время теряешь! Пошевеливайся!
Вернувшись к расселине, он повесил через плечо нож на ременной петле, подобрал спасательный пояс. Отвинтил пробку, выпустил воздух и стал спускаться. Намотав пояс на руку, он подступился к водорослям с ножом. Даже резина бывает мягче, но водоросли скользили и нож их не брал. Пришлось поискать точный угол, сделать точный, трезвый расчет, и только тогда удалось вогнать острие в стебель. Нес он их на плечах, как дрова. Плети перевязал шнуром от пояса, а сам пояс зажал в зубах. Он переменил руки и теперь всю тяжесть тащил левой, а правой только придерживал концы. Огромная связка скользнула с плеча и, свалившись, оставила на коленях длинный коричневый след.
Он взобрался на Красного Льва, сбросил водоросли. Уже с расстояния в несколько футов они показались лишь крохотным пятнышком. Он раскладывал плети, пытаясь определить ту самую прямую, которая и должна была пройти через расселины. Но прямая не получалась.
— Чтобы вал лег ровно, нужно стенки расселины поднять и пристроить на них водоросли.
Когда он разложил всю связку, линия протянулась от Красного Льва до Смотровой Площадки. Шириной два дюйма.
Он вернулся к Большому Утесу за следующей. Возле Красного Льва опустился на корточки, нахмурился. Прищурив один глаз, оглядел творение рук своих. Линию было чуть видно. Он снова полез на скалу.
Возле Трех Скал, рядом с дальней, в воде что-то плюхнуло — он подпрыгнул и обернулся. Ничего. Даже пены нет, только маленькая волна перечеркнула мелкую рябь.
— Надо бы поймать рыбу.
Он занимался второй связкой. Под руку попадались коробочки со студенистой массой — одну он положил в рот, но вкуса не разобрал. Он носил и носил связки водорослей. А когда свалил все в первую щель, до верху оставался почти целый фут.
Он стоял у расселины, глядя перед собой на красные и бурые плети, и вдруг понял, что ему все это безразлично.
— Сколько еще? Двенадцать? Двадцать таких вязанок. А потом линию надо расширить…
Рассудок прекрасно отдавал себе отчет в том, сколько здесь работы и во что она станет.
— Отдохну-ка я, пожалуй.
Он дошел до Гнома и сел на камни под пустынными небесами.
Под скалою шлейфом тянулись водоросли.
— В первый раз мне так паршиво. Слишком я вымотался сегодня.
Он уткнулся лицом в колени и пробормотал, обращаясь к призрачной диаграмме — к четкой линии с серым пятнышком посередине:
— У меня запор с того самого дня, когда в нас угодила торпеда.
Он сидел неподвижно, изучая живот. И вдруг поднял голову. И увидел, что солнце склонилось к закату, а линия горизонта стала от этого словно ясней и ближе. Прищурившись, он смотрел на запад, и ему пришло в голову, что вот-вот увидит, как на мгновение волны укажут, где искажен совершенный овал земли.
Примерно посередине между солнцем и Скалой Спасения покачивалась на волнах белая точка. Он вгляделся, понял, что это села на воду чайка и ее понесло течением. И в ту же секунду увидел, как она поднимается в воздух и летит на восток через море. Наверное, уже завтра она опустится на воду возле пирсов и скал Гебрид или поковыляет за плугом по полям холмистой Ирландии. От приступа острой боли померк сияющий день, когда встал перед ним пахарь, швыряя комья в пронзительно вскрикивающую птицу:
— Ну-ка пошла отсюда, черт бы тебя побрал!
А птица вовсе не собирается перелетать за межевой камень — она раскрывает клюв и будто бы отвечает что-то тоже на местном наречии. Но даже если бы эта чайка и впрямь оказалась не просто летательным механизмом — и тогда бы она не сумела рассказать об израненном человеке, который застрял на скале посередине моря. Он встал и заходил по своей Смотровой Площадке взад-вперед. Еще раз взглянул на чайку и решил выбросить все это из головы.
— Может, я никогда и не выберусь отсюда.
Речь и есть личность.
— Ты тоже лишь механизм. Знаю я твою влажность, подвижность, тяжесть. У тебя нет жалости, но и разума нет. Я тебя перехитрю. Мне и нужно-то — просто ждать. Я самый твой воздух расплавлю в своем горниле. Я смогу убить — и наемся. И нечего…
Он умолк на мгновение, следя взглядом за чайкой, подплывшей ближе — но не настолько, чтобы разглядеть в этом белом пятне рептилию.
— И нечего тут бояться.
Чайку несло приливом. Конечно, прилив есть и здесь, в самом сердце Атлантики, — гигантская его волна омывает весь мир. Волна эта так огромна, что языки ее — суть океанские течения — гонят воду по кругу диаметром в десять тысяч миль. Течение есть и здесь — оно мчится мимо скалы, вскипает и поворачивает, мчится вспять, бесцельно и вечно. И не остановится, даже если самое жизнь смахнуть с тела земли, как цветок с ветки дерева. Скала неподвижно стоит в море, течение мчится мимо.
Он смотрел, как чайку проносит мимо Большого Утеса. Чайка чистила перышки и встряхивала крылья, будто утка в пруду.
Он резко отвернулся и быстро спустился к Утесу. Водоросли, висевшие в воздухе, наполовину скрыло водой.
Завтра.
— Я уже устал. А ведь главное — не переусердствовать.
Мидии определенно пришлись ему не по вкусу, и мысленно он вернулся к коробочкам с желе, висящим на ветках водорослей. Смутно он понимал — надо слушать желудок. А желудку не нравились мидии. Что касается анемонов, о них лучше и не вспоминать — внутри все сразу сжималось, и во рту появлялся отвратительный привкус.
— Перестарался-таки. Разделся. Наверняка солнечный ожог. А ведь главное — не переусердствовать.
Он всерьез напомнил себе: спасут его именно сегодня, пусть пока на это и непохоже.
— Одеться.
Он оделся, обошел вокруг Гнома, снова сел.
— Хорошо бы вздремнуть. Но пока не стемнеет — нельзя. Вдруг наши подойдут к скалам, включат сирену — ведь если я не дам знать о себе — уйдут. На сегодня дело я себе нашел. Завтра закончу с водорослями. На горизонте пусто — наши дальше к югу. Или к северу — все равно не видно. Надо ждать.
Он прислонился спиной к Гному и стал ждать. Но у времени нет конца — и то, что он принял сначала за цель, превратилось в серую, беспредельную безнадежность. Он порылся в памяти, пытаясь отыскать зацепку, но там не было тепла, попадались одни лишь бескровные рассудочные тени.
Он бормотал:
— Меня спасут. Меня спасут.
Наконец прошло так много времени, что он позабыл, о чем думал вначале, и, задрав подбородок, увидел, как солнце садится в воду. Он тяжело поднялся, побрел к выбоине с водой и напился. Красное пятно у ближнего ее края выросло. Он это заметил.
И отозвался:
— Надо что-то делать с водой.
Перед сном он оделся, а ноги обернул еще и серым свитером. Между скалой и ногами пролегла мягкая ткань, как ковер на плитах собора. Вдруг возникло странное чувство — его ноги, обутые в странные же, в нелепейшие опорки, фантастичные, без подошв, находятся где-то совсем в другом месте. Кроме всего прочего, и акустика здесь скверная — тяф, тяф, тяф, а потом тонкий жалобный вой из-за бочек винного погреба, и кто-то роняет слова, мерно, будто качает маятник.
— Тебя плохо слышно, старик, никаких сосисок. Ну, разве что одну-две. Давай. Мне тебя все равно не слышно…
— Еще раз? Может, помедленней?
— Ради Бога, только не надо медленней. Да переворачивай. Все это для нынешней молодежи. Крис, погоди-ка. Слышь, Джордж, Крис остается…
— Потерпи немного, старик. Все ведь это не для тебя, Крис, правда?
— Я справлюсь, Джордж.
— В другой роли он будет лучше смотреться, старик. А ты разве не видел список состава, Крис? Ты играешь две роли, но, конечно…
— Элен ничего не сказала…
— А какое Элен имеет к этому отношение?
— Она ничего не сказала…
— Старик, состав подбираю я.
— Само собой, Пит, конечно.
— Так что ты, старик, играешь две роли — ты Пастух, ты же — какой-нибудь Смертный Грех. Как думаешь, Джордж? Подойдет Крису роль Смертного Греха?
— Конечно, старик, конечно.
— А знаешь, что я обо всем этом думаю, а, Пит? После всего, что я для тебя сделал, просить меня…
— Две роли, старик? У всех у нас по две роли. У меня тоже. К тому же, Крис, ты отлично подходишь на роль Смертного Греха.
— Какого именно, Пит?
— Выберешь сам, старик. Эй, Джордж! Как ты думаешь, лучше ведь, если наш старина Крис выберет Грех себе по вкусу?
— Конечно, старик, ну конечно.
— Сейчас, в часовне, Прю как раз работает с масками, сходи посмотри, Крис…
— Но если мы не успеем к вечеру…
— Давай, Крис. Спектакль состоится. Эй, Джордж? Не хочешь взглянуть, что выберет Крис?
— Н-ну, да. Ей-Богу, да. Хочу, Пит. Хочу. А ты ступай, Крис, ступай.
— Не знаю, я…
— Ступай, Крис, я приду.
— Если ступить на ковер, который лежит на плитах, появляется странное чувство, Джордж. Несмотря на пушистую роскошь, чувствуешь твердый пол. Вот они, Крис, все в ряд. Какую тебе?
— Как скажешь, старик.
— Как насчет Гордыни, Джордж? Ну, это ему можно играть и без маски. Немного стилизованный грим — и порядок, как ты считаешь?
— Послушай, Пит, если я играю две роли, я не успею…
— А Гнев, Джордж?
— А Зависть, Пит?
— Я бы попробовал сыграть Праздность, Пит.
— Ну уж, только не Праздность. Может, спросим Элен, Крис? Я всегда прислушиваюсь к советам жены.
— Спокойно, Пит.
— А что ты скажешь о Прелюбодеянии?
— Хватит, Пит! Прекрати.
— Крис, старик, не сердись. Просто я размышляю вслух — вот и все. Леди и джентльмены, обратите внимание, отличная работа, полная гарантия, надежно в употреблении. Предложения есть? Спешите видеть — зауряднейший молодой человек с незаурядным профилем и кудрями. Спешите! Спешите!..
— Ты о ком это, Пит?
— О ком? О тебе. О тебе, родной! Что скажешь, Джордж?
— Конечно, старик, ну конечно.
— Крис-Алчность. Алчность-Крис. Прошу любить и жаловать.
— Только ради тебя, Пит.
— Дай-ка я вас представлю друг другу получше. Вот этот размалеванный ублюдок гребет под себя все, на что только ему удается наложить лапу. И не жратву, Крис, нет — это было бы слишком просто. Ему нужна лучшая роль, лучшее кресло в театре, лучший заработок, лучшая афиша, самая лучшая женщина. Он родился на свет с раззявленным ртом, распахнутой ширинкой и с растопыренными руками — чтобы легче хапать. Космический тип мерзавца, который всегда умудрится и грош сэкономить, и чужой куличик сожрать. Так ведь, Джордж?
— Пошли, Пит. Пошли, тебе надо прилечь.
— Как ты думаешь, Мартин, по плечу тебе маска Алчности?
— Пошли, Пит. Он ничего такого не хотел сказать, Крис. Просто — размышляет над образом. И что-то разволновался сверх меры… Э-эй, Пит!
— Все. Да. Конечно. Все.
— Неделю кишечник не работает.
С неба слетали сумерки и чайки. Одна села на Гнома — серебряная голова покачнулась, так что чайка пустила белую струю и улетела, хлопая крыльями. Он вернулся в расселину, надул пояс, завязал ремешки и подложил пояс под голову. Руки сунул под мышки. Потом показалось, что голова, хоть и была в вязаном подшлемнике, осталась совсем беззащитной. Он выполз из своей щели и сходил к Красному Льву за зюйдвесткой. Потом опять принялся сосредоточенно втискиваться в расселину.
— Ч-черт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24