Прямо руль! Так держать!
Из-под руки он видел, как Нат проходит по шкафуту мимо связного, передающего сообщения с мостика.
Отсюда, сверху, он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Нат двигался дальше своей валкой походкой, покачиваясь, пока не скрылся в носовом кубрике.
Он поймал себя на том, что проклинает невидимого Ната — проклинает за Мэри, за презрение на лице старого пьянчуги. Центр, вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, оказался захваченным целым шквалом эмоций, едких, темных, жестоких. И прежде всего чувством крайнего изумления: неужели такого доброго человека, как Нат, которого невольно любишь и за лицо, всегда меняющееся изнутри, и за истинное, вдумчивое внимание, и за бескорыстную, нерассуждающую любовь, можно так же до дрожи ненавидеть, словно смертельного врага? Изумление, что любовь и ненависть теперь составляли единое целое, сливались в одно нераздельное чувство. А может, удастся их разделить? Ненависть была ненавистью, такой, как всегда, — кислотой, разъедающий яд которой можно вынести только потому, что тот, кто ненавидит, достаточно силен.
— Я умею ненавидеть!
Он бросил быстрый взгляд на вахтенного, на шедший рядом «Уайлдбист» и отдал приказы для смены курса.
А как же любовь? Его любовь к Нату? Она рождала горе, растворенное в ненависти, отчего и получился новый, смертоносный раствор, обжигающий грудь и внутренности.
Склонившись над нактоузом, он бормотал:
— Будь я стеклянной фигуркой, с которой играл, плавал бы в бутылке с кислотой. И ничто меня не волновало бы.
Заг.
— Так вот в чем дело. С того момента, как я повстречал ее, она разрушила привычный стереотип, появляясь внезапно, не подчиняясь никаким законам жизни, ставя меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня разъедает кислота. Я даже убить ее не могу — вот уж когда она одержала бы надо мной окончательную победу. Но пока она жива, кислота будет поедать меня. Она здесь, существует. Во плоти. И эта плоть даже не мила мне. С ее жалким умишком. Наваждение. Никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью к самому факту ее существования. Odi et amo. Вроде той книги, которую я пытался написать.
По обе стороны дубового служебного стола, на котором стоял запылившийся папоротник, благопристойными складками свисали кружевные занавески. От круглого стола в центре почти не используемой маленькой гостиной исходил свежий запах лака — когда-нибудь на него могут выставить гроб для прощания, но пока стол был пуст. Он поглядел на украшения и плюш, втянул затхлый воздух, еще с прошлого года задержавшийся с внутренней стороны окна и перемешавшийся с запахом лака, напоминая мерзейший столовый херес. Эта комната вполне по ней. Она в нее впишется, она и сама-то во всех смыслах — комната, если не знать о его наваждении.
Он взглянул в блокнот, лежащий на колене.
Зиг.
— И это лишь малая часть. А кислота делает свое дело. Да кому бы могло прийти в голову, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, причем обеими ногами, прямо на пороге парадной гостиной?
Он начал мерить шагами мостик.
— Пока она жива, кислота так и будет разъедать. И вынести это невозможно. А убить ее — лишь сделать еще хуже.
Он остановился. Оглядел палубу, ют и опустевший леер по правому борту.
— Боже! Двадцать право руля.
Есть лишь одна возможность ее — вернее, кислоту — остановить. Во-первых, не передать сообщение старшины Робертса — иначе говоря, просто смириться с ходом событий. Но если, скажем, слегка подтолкнуть обстоятельства — не в том смысле, чтобы задушить собственными руками или уложить из пистолета, а осторожно подтолкнуть на путь, которым они могут пойти? А раз это лишь намек на возможное развитие событий, его нельзя считать тем, что строгий моралист назвал бы…
— И вообще, кому какое дело?
Все равно что проткнуть рапирой гобелен, без всякой надежды на успех.
— Он, может, никогда уже там не сядет.
Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому: следи, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мину, — и никому от этого не хуже.
— А если он сядет там снова…
Едкая жидкость затопила его целиком. Голос, идущий из глубины живота, прокричал:
— Я не хочу, чтобы он умирал!
Печаль и ненависть пронзили его и продолжали терзать. Он выкрикнул своим обычным голосом:
— Может хоть кто-нибудь понять, что я чувствую?
Наблюдатели обошли вехи. Он испепелил их взглядом, ощутив, как лицо вновь обдало жаром. В голосе прозвучала ярость:
— Возвращайтесь к своим секторам.
Он склонился над нактоузом. По телу прошла дрожь.
— Я хочу только одного — хоть немного покоя.
Румянец барменши с прической, как у ведьмы, — неприличной даже для барменши.
Он посмотрел на выступы скалы:
— Хоть немного покоя.
Заросли кораллов.
Он помотал головой, словно стряхивая с волос воду.
— Зачем же я пришел?
Но вокруг не было ничего — только водоросли, скала и вода.
Он снова вскарабкался на Красного Льва, подобрал несколько несъеденных мидий, оставшихся с утра, и по Проспекту поднялся к Смотровой Площадке. Сел с южной стороны подмигивающего Гнома и открыл створки раковин ножом. Он ел медленно, подолгу замирая с набитым ртом. Покончив с последней мидией, откинулся назад:
— Боже!
Мидии ничем не отличались от вчерашних, но он ощутил привкус разложения.
— Пожалуй, они слишком долго оставались на солнце.
Но они ведь часами висели на солнце в промежутках между приливом и отливом.
— Сколько дней я уже здесь?
Минуту-другую он напряженно думал, затем сделал на скале три засечки ножом.
— Нельзя упускать ни одного шага, укрепляющего во мне волю к спасению. Принимать решения и осуществлять их. Я сделал Гному серебряную голову. Я решил: не отвлекаться на глупости — не суетиться вокруг запруды. Сколько отсюда до горизонта? Пять миль? Я могу заметить «воронье гнездо» и за десять миль. Дать о себе знать на двадцать миль в диаметре. Неплохо. Ширина Атлантического океана здесь около двух тысяч миль. Две тысячи на двадцать дает сто.
Он опустился на колени и отмерил линию в десять дюймов длиной — с точностью, какую позволял его глазомер.
— Получается десятая часть дюйма.
Он положил лезвие на линию примерно в двух дюймах от края и стал медленно вращать рукоятку, пока острие не оставило белую отметину на серой скале. Усевшись на корточки, он поглядел на получившуюся линию.
— С большого судна меня заметят за пятнадцать миль.
Он снова вставил кончик ножа в отметину, чтобы углубить ее, немного переждал и принялся крошить камень, пока отметина не достигла величины серебряного трехпенсовика. Потом вытянул ногу и долго тер отметину тканью гольфа, пока она не стала серой, как будто существовала на скале с момента ее возникновения.
— Меня снимут сегодня.
Он встал и поглядел в серебряное лицо. Солнце еще слепило, отражаясь от фольги. Он мысленно прочертил линии от солнца к скале, перебрасывая их из одной части горизонта в другую. Подойдя вплотную к Гному, взглянул на голову, чтобы проверить, отражается ли в фольге его лицо. Солнце ударило в глаза. Он отпрянул и выпрямился:
— Воздух! Вот идиот! Тупица! Они же перегоняют тут самолеты и должны использовать это место для сверки курса — а Служба береговой охраны, наблюдающая за немецкими подлодками…
Прикрыв глаза ладонями, он медленно повернулся вокруг, глядя в небо. Ярко-синее, без единого облачка, только солнце стоит над морем с южной стороны. Опустив руки, он стал торопливо ходить взад-вперед по Смотровой Площадке.
— День размышлений.
Для кораблей Гном вполне сойдет — с борта высматривают силуэт. Заметят либо самого Гнома, либо отблеск от его головы. А вот с самолета нет — Гном сольется со скалой, а вспышку от фольги могут принять за отблеск кристалла кварца. На скале не было ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом. С высоты в несколько тысяч футов, где они кружат, — в какой-нибудь миле или двух — не увидишь ничего особенного. Сверху камень будет казаться крошечным серым пятном, и если привлечет внимание, так разве что возникающими вокруг него бурунами.
В отчаянии он быстро взглянул вверх и вновь отвернулся к воде.
Образ.
Люди мыслят образами и накладывают их на окружающую природу. С высоты десяти тысяч футов скала будет казаться камешком. А что, если камешек полосатый? Он поглядел на расселины. Камешек уже и так полосатый. Поднятые вертикальные пласты будут выглядеть серыми, разделенными более темными линиями впадин.
Он сжал ладонями голову.
Шахматная доска. Полосы. Слова.
— От одежды я отказаться не могу. Без нее я замерзну до смерти. К тому же, даже если ее раскидать, она еще меньше заметна, чем это гуано.
Он взглянул сквозь ладони вниз на Проспект:
— Убрать! И здесь, и там, и отовсюду. Чтобы кругом было ровно. А одежду — в кучу. Этакий теневой SOS.
Он уронил руки и ухмыльнулся:
— Не будь ребенком.
Снова опустился на корточки и обозрел внимательно все, чем располагал. Одежда. Несколько листков бумаги — документы. Резиновый спасательный пояс.
А водоросли?
Он замер. И, воздев к небу руки, воскликнул победно:
— Водоросли!
8
Тонны водорослей колыхались возле Большого Утеса, то свиваясь в кольца, то распрямляясь от тока воды.
— Человек создает образ.
Водоросли навязывают природе самый неестественный образ естества — образ, вопиющий ко всякому разумному наблюдателю:
— Смотри! Тут — мысль! Тут — человек!
— Лучшая форма — это форма безупречной прямой, проведенной к расселинам под прямым углом и уложенной так, чтобы не только переменился цвет, но и возникла тень. Эта прямая должна быть в ширину не менее ярда и абсолютно правильной геометрически. Потом я заполню еще и одну из расселин — получится крест. И вся скала станет похожа на пасхальный кулич.
Глядя сверху на Три Скалы, он ломал голову над тем, как провести эту прямую через расселины хотя бы примерно параллельно Проспекту. Она должна пройти от Красного Льва и до Гнома. Задача не из легких.
Он быстро шел по Проспекту вниз — теперь, отыскав занятие, он бормотал себе под нос, неизвестно зачем:
— Быстрее! Быстрее!
Потом в ушах загудели моторы призрачного самолета. То и дело он задирал голову, так что даже упал, поранившись. А передышку позволил себе лишь у Столовой Скалы, когда потянул из воды плеть косматых водорослей.
— Не дури. Спокойней. Нечего глазеть на небо — все равно никто тебя не заметит. Только идиоту может прийти в голову, что кто-нибудь в состоянии с пяти миль разглядеть, как он скачет да машет рубахой.
Он задрал голову, оглядел все небо — и не увидел там ничего, кроме солнца и синевы. Задержал дыхание и прислушался, но услышал лишь ровное гудение жизни внутри собственного тела — извне до слуха доносились лишь плеск и ворчание волн. Он опустил голову и задумался. Потом вернулся к расселине. Содрал с себя все до нитки и разложил одежду на солнце. Каждую вещь он самым аккуратным образом устраивал на той воображаемой линии, по которой и должен был пролечь вал водорослей. Снова взобравшись наверх, он оглядел все пространство от Красного Льва до Трех Скал. Потом отвернулся, лег и свесился вниз. Вода оказалась еще холодней, чем он думал, холоднее пресной воды, которую он пил. Он стиснул зубы, заставил себя сползти вниз, — острые камни чиркнули по коленям, и затянувшиеся с того, первого, дня раны снова открылись. Он лежал, животом прижавшись к скале, обнимая ее руками, и стонал. Дна под собой он не чувствовал, а водоросли, коснувшиеся лодыжек, оказались холоднее воды. Холод сдавил, как вода — там, в открытом море, — и память тотчас отозвалась, выплеснула свой страх. Издав тонкий отчаянный крик, он разжал руки и упал. И вода приняла его в ледяные ладони. Он открыл глаза — перед ним полоскались водоросли. Голова вынырнула на поверхность, он остервенело схватился за камень. И висел так, дрожа.
— Держи конец!
Под водорослями было бело. Он оттолкнулся руками от выступа, ноги ушли в глубину. Под водорослями, зажатые пятачком между его скалой и тремя другими лежали грудой какие-то камни — может быть, кварц — неожиданные и круглые. Он пытался держаться торчмя, помогая себе гребками, а ногами шарил по дну. Осторожно нащупал камень и встал. Вода доходила здесь до груди и колыхала водоросли. Он набрал в легкие воздуха и нырнул. Захватив сразу несколько плетей, он попробовал их оторвать, но крепкие стебли не поддались, и он вынырнул лишь с пригоршней листьев. Он решил не нырять, а, подтягивая верхушки к себе, потихонечку общипать свою ниву. Несколько раз, потянув за стебель, он чувствовал под ногами качание камня и, немного пугаясь, сразу же выпрямлялся, помогая себе замедленными в воде движениями. Он зашвыривал водоросли на скалу, и длинные их плети свисали с краев.
Вдруг возле самых его ног водоросли шевельнулись, что-то чиркнуло по пальцам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Из-под руки он видел, как Нат проходит по шкафуту мимо связного, передающего сообщения с мостика.
Отсюда, сверху, он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Нат двигался дальше своей валкой походкой, покачиваясь, пока не скрылся в носовом кубрике.
Он поймал себя на том, что проклинает невидимого Ната — проклинает за Мэри, за презрение на лице старого пьянчуги. Центр, вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, оказался захваченным целым шквалом эмоций, едких, темных, жестоких. И прежде всего чувством крайнего изумления: неужели такого доброго человека, как Нат, которого невольно любишь и за лицо, всегда меняющееся изнутри, и за истинное, вдумчивое внимание, и за бескорыстную, нерассуждающую любовь, можно так же до дрожи ненавидеть, словно смертельного врага? Изумление, что любовь и ненависть теперь составляли единое целое, сливались в одно нераздельное чувство. А может, удастся их разделить? Ненависть была ненавистью, такой, как всегда, — кислотой, разъедающий яд которой можно вынести только потому, что тот, кто ненавидит, достаточно силен.
— Я умею ненавидеть!
Он бросил быстрый взгляд на вахтенного, на шедший рядом «Уайлдбист» и отдал приказы для смены курса.
А как же любовь? Его любовь к Нату? Она рождала горе, растворенное в ненависти, отчего и получился новый, смертоносный раствор, обжигающий грудь и внутренности.
Склонившись над нактоузом, он бормотал:
— Будь я стеклянной фигуркой, с которой играл, плавал бы в бутылке с кислотой. И ничто меня не волновало бы.
Заг.
— Так вот в чем дело. С того момента, как я повстречал ее, она разрушила привычный стереотип, появляясь внезапно, не подчиняясь никаким законам жизни, ставя меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня разъедает кислота. Я даже убить ее не могу — вот уж когда она одержала бы надо мной окончательную победу. Но пока она жива, кислота будет поедать меня. Она здесь, существует. Во плоти. И эта плоть даже не мила мне. С ее жалким умишком. Наваждение. Никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью к самому факту ее существования. Odi et amo. Вроде той книги, которую я пытался написать.
По обе стороны дубового служебного стола, на котором стоял запылившийся папоротник, благопристойными складками свисали кружевные занавески. От круглого стола в центре почти не используемой маленькой гостиной исходил свежий запах лака — когда-нибудь на него могут выставить гроб для прощания, но пока стол был пуст. Он поглядел на украшения и плюш, втянул затхлый воздух, еще с прошлого года задержавшийся с внутренней стороны окна и перемешавшийся с запахом лака, напоминая мерзейший столовый херес. Эта комната вполне по ней. Она в нее впишется, она и сама-то во всех смыслах — комната, если не знать о его наваждении.
Он взглянул в блокнот, лежащий на колене.
Зиг.
— И это лишь малая часть. А кислота делает свое дело. Да кому бы могло прийти в голову, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, причем обеими ногами, прямо на пороге парадной гостиной?
Он начал мерить шагами мостик.
— Пока она жива, кислота так и будет разъедать. И вынести это невозможно. А убить ее — лишь сделать еще хуже.
Он остановился. Оглядел палубу, ют и опустевший леер по правому борту.
— Боже! Двадцать право руля.
Есть лишь одна возможность ее — вернее, кислоту — остановить. Во-первых, не передать сообщение старшины Робертса — иначе говоря, просто смириться с ходом событий. Но если, скажем, слегка подтолкнуть обстоятельства — не в том смысле, чтобы задушить собственными руками или уложить из пистолета, а осторожно подтолкнуть на путь, которым они могут пойти? А раз это лишь намек на возможное развитие событий, его нельзя считать тем, что строгий моралист назвал бы…
— И вообще, кому какое дело?
Все равно что проткнуть рапирой гобелен, без всякой надежды на успех.
— Он, может, никогда уже там не сядет.
Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому: следи, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мину, — и никому от этого не хуже.
— А если он сядет там снова…
Едкая жидкость затопила его целиком. Голос, идущий из глубины живота, прокричал:
— Я не хочу, чтобы он умирал!
Печаль и ненависть пронзили его и продолжали терзать. Он выкрикнул своим обычным голосом:
— Может хоть кто-нибудь понять, что я чувствую?
Наблюдатели обошли вехи. Он испепелил их взглядом, ощутив, как лицо вновь обдало жаром. В голосе прозвучала ярость:
— Возвращайтесь к своим секторам.
Он склонился над нактоузом. По телу прошла дрожь.
— Я хочу только одного — хоть немного покоя.
Румянец барменши с прической, как у ведьмы, — неприличной даже для барменши.
Он посмотрел на выступы скалы:
— Хоть немного покоя.
Заросли кораллов.
Он помотал головой, словно стряхивая с волос воду.
— Зачем же я пришел?
Но вокруг не было ничего — только водоросли, скала и вода.
Он снова вскарабкался на Красного Льва, подобрал несколько несъеденных мидий, оставшихся с утра, и по Проспекту поднялся к Смотровой Площадке. Сел с южной стороны подмигивающего Гнома и открыл створки раковин ножом. Он ел медленно, подолгу замирая с набитым ртом. Покончив с последней мидией, откинулся назад:
— Боже!
Мидии ничем не отличались от вчерашних, но он ощутил привкус разложения.
— Пожалуй, они слишком долго оставались на солнце.
Но они ведь часами висели на солнце в промежутках между приливом и отливом.
— Сколько дней я уже здесь?
Минуту-другую он напряженно думал, затем сделал на скале три засечки ножом.
— Нельзя упускать ни одного шага, укрепляющего во мне волю к спасению. Принимать решения и осуществлять их. Я сделал Гному серебряную голову. Я решил: не отвлекаться на глупости — не суетиться вокруг запруды. Сколько отсюда до горизонта? Пять миль? Я могу заметить «воронье гнездо» и за десять миль. Дать о себе знать на двадцать миль в диаметре. Неплохо. Ширина Атлантического океана здесь около двух тысяч миль. Две тысячи на двадцать дает сто.
Он опустился на колени и отмерил линию в десять дюймов длиной — с точностью, какую позволял его глазомер.
— Получается десятая часть дюйма.
Он положил лезвие на линию примерно в двух дюймах от края и стал медленно вращать рукоятку, пока острие не оставило белую отметину на серой скале. Усевшись на корточки, он поглядел на получившуюся линию.
— С большого судна меня заметят за пятнадцать миль.
Он снова вставил кончик ножа в отметину, чтобы углубить ее, немного переждал и принялся крошить камень, пока отметина не достигла величины серебряного трехпенсовика. Потом вытянул ногу и долго тер отметину тканью гольфа, пока она не стала серой, как будто существовала на скале с момента ее возникновения.
— Меня снимут сегодня.
Он встал и поглядел в серебряное лицо. Солнце еще слепило, отражаясь от фольги. Он мысленно прочертил линии от солнца к скале, перебрасывая их из одной части горизонта в другую. Подойдя вплотную к Гному, взглянул на голову, чтобы проверить, отражается ли в фольге его лицо. Солнце ударило в глаза. Он отпрянул и выпрямился:
— Воздух! Вот идиот! Тупица! Они же перегоняют тут самолеты и должны использовать это место для сверки курса — а Служба береговой охраны, наблюдающая за немецкими подлодками…
Прикрыв глаза ладонями, он медленно повернулся вокруг, глядя в небо. Ярко-синее, без единого облачка, только солнце стоит над морем с южной стороны. Опустив руки, он стал торопливо ходить взад-вперед по Смотровой Площадке.
— День размышлений.
Для кораблей Гном вполне сойдет — с борта высматривают силуэт. Заметят либо самого Гнома, либо отблеск от его головы. А вот с самолета нет — Гном сольется со скалой, а вспышку от фольги могут принять за отблеск кристалла кварца. На скале не было ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом. С высоты в несколько тысяч футов, где они кружат, — в какой-нибудь миле или двух — не увидишь ничего особенного. Сверху камень будет казаться крошечным серым пятном, и если привлечет внимание, так разве что возникающими вокруг него бурунами.
В отчаянии он быстро взглянул вверх и вновь отвернулся к воде.
Образ.
Люди мыслят образами и накладывают их на окружающую природу. С высоты десяти тысяч футов скала будет казаться камешком. А что, если камешек полосатый? Он поглядел на расселины. Камешек уже и так полосатый. Поднятые вертикальные пласты будут выглядеть серыми, разделенными более темными линиями впадин.
Он сжал ладонями голову.
Шахматная доска. Полосы. Слова.
— От одежды я отказаться не могу. Без нее я замерзну до смерти. К тому же, даже если ее раскидать, она еще меньше заметна, чем это гуано.
Он взглянул сквозь ладони вниз на Проспект:
— Убрать! И здесь, и там, и отовсюду. Чтобы кругом было ровно. А одежду — в кучу. Этакий теневой SOS.
Он уронил руки и ухмыльнулся:
— Не будь ребенком.
Снова опустился на корточки и обозрел внимательно все, чем располагал. Одежда. Несколько листков бумаги — документы. Резиновый спасательный пояс.
А водоросли?
Он замер. И, воздев к небу руки, воскликнул победно:
— Водоросли!
8
Тонны водорослей колыхались возле Большого Утеса, то свиваясь в кольца, то распрямляясь от тока воды.
— Человек создает образ.
Водоросли навязывают природе самый неестественный образ естества — образ, вопиющий ко всякому разумному наблюдателю:
— Смотри! Тут — мысль! Тут — человек!
— Лучшая форма — это форма безупречной прямой, проведенной к расселинам под прямым углом и уложенной так, чтобы не только переменился цвет, но и возникла тень. Эта прямая должна быть в ширину не менее ярда и абсолютно правильной геометрически. Потом я заполню еще и одну из расселин — получится крест. И вся скала станет похожа на пасхальный кулич.
Глядя сверху на Три Скалы, он ломал голову над тем, как провести эту прямую через расселины хотя бы примерно параллельно Проспекту. Она должна пройти от Красного Льва и до Гнома. Задача не из легких.
Он быстро шел по Проспекту вниз — теперь, отыскав занятие, он бормотал себе под нос, неизвестно зачем:
— Быстрее! Быстрее!
Потом в ушах загудели моторы призрачного самолета. То и дело он задирал голову, так что даже упал, поранившись. А передышку позволил себе лишь у Столовой Скалы, когда потянул из воды плеть косматых водорослей.
— Не дури. Спокойней. Нечего глазеть на небо — все равно никто тебя не заметит. Только идиоту может прийти в голову, что кто-нибудь в состоянии с пяти миль разглядеть, как он скачет да машет рубахой.
Он задрал голову, оглядел все небо — и не увидел там ничего, кроме солнца и синевы. Задержал дыхание и прислушался, но услышал лишь ровное гудение жизни внутри собственного тела — извне до слуха доносились лишь плеск и ворчание волн. Он опустил голову и задумался. Потом вернулся к расселине. Содрал с себя все до нитки и разложил одежду на солнце. Каждую вещь он самым аккуратным образом устраивал на той воображаемой линии, по которой и должен был пролечь вал водорослей. Снова взобравшись наверх, он оглядел все пространство от Красного Льва до Трех Скал. Потом отвернулся, лег и свесился вниз. Вода оказалась еще холодней, чем он думал, холоднее пресной воды, которую он пил. Он стиснул зубы, заставил себя сползти вниз, — острые камни чиркнули по коленям, и затянувшиеся с того, первого, дня раны снова открылись. Он лежал, животом прижавшись к скале, обнимая ее руками, и стонал. Дна под собой он не чувствовал, а водоросли, коснувшиеся лодыжек, оказались холоднее воды. Холод сдавил, как вода — там, в открытом море, — и память тотчас отозвалась, выплеснула свой страх. Издав тонкий отчаянный крик, он разжал руки и упал. И вода приняла его в ледяные ладони. Он открыл глаза — перед ним полоскались водоросли. Голова вынырнула на поверхность, он остервенело схватился за камень. И висел так, дрожа.
— Держи конец!
Под водорослями было бело. Он оттолкнулся руками от выступа, ноги ушли в глубину. Под водорослями, зажатые пятачком между его скалой и тремя другими лежали грудой какие-то камни — может быть, кварц — неожиданные и круглые. Он пытался держаться торчмя, помогая себе гребками, а ногами шарил по дну. Осторожно нащупал камень и встал. Вода доходила здесь до груди и колыхала водоросли. Он набрал в легкие воздуха и нырнул. Захватив сразу несколько плетей, он попробовал их оторвать, но крепкие стебли не поддались, и он вынырнул лишь с пригоршней листьев. Он решил не нырять, а, подтягивая верхушки к себе, потихонечку общипать свою ниву. Несколько раз, потянув за стебель, он чувствовал под ногами качание камня и, немного пугаясь, сразу же выпрямлялся, помогая себе замедленными в воде движениями. Он зашвыривал водоросли на скалу, и длинные их плети свисали с краев.
Вдруг возле самых его ног водоросли шевельнулись, что-то чиркнуло по пальцам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24