Вы арестованы по обвинению в государственной измене.
– Делайте ваше дело, – обратился Фуше к полицейским.
Шестеро в мундирах подошли к Роману.
– Но… – сказал Роман.
* * *
– Но… – сказал Роман.
Но вот уже который день он в этой тесной и темной клетушке; вот уже который день взбирается он под потолок навстречу робкому, унылому рассвету…
Сквозь маленькое, решетчатое окно утро смотрит в жадные глаза Романа… По грязному заплаканному небу торопятся облака, словно пушинки, поддуваемые озорником мальчишкой.
Ветер стар и зол, и не к лицу ему эти повадки; но нет. он не хочет сдаваться, он еще покажет себя, он надувает щеки – легче, легче, они лопнут! – он дует изо всех сил… Ветер стар и зол – он кашляет хрипло и натужно; вот он устал, смолк, и только молоденькие стройные ветки еще трепещут под рукой незваного любезника.
У Романа начинает колоть в глазах, он спускается с окна, долго машет затекшими руками…
Потом он садится на край постели, она жестка и безжалостна; Роман часто меняет позы – кажется, он ерзает от какого-то неотвратимого и едкого волнения… Так сидит он с лицом немного удивленным, потом вдруг встает – пять шагов туда, пять назад, вся камера десять шагов, и это в оба конца.
За дверью, тяжелой и низкой, – открывают и закрывают ее большим, ржавым ключом, замок каждый раз долго и глухо гудит, – за дверью беспрестанно, днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Это часовой. Он ходит медленным ровным шагом по длинному коридору. Ему скучно, он зевает, и тогда эхо слышно в камерах протяжным, жалобным звуком… Роман пробует ходить с часовым в ногу; не удается. Для того это – работа, ему некуда торопиться, он выходит положенных двенадцать часов медленно и ровно, он выходит их, а потом завалится спать, и какая-нибудь Жанна рада будет разделить его одиночество… Роману не удается ходить с часовым в ногу, он сбивается, он нервен и тороплив; надо спешить…
Сегодня – четырнадцатый день, завтра – пятнадцатый… А может быть, его и не будет, пятнадцатого… Надо спешить…
Бежать невозможно… Крепки решетки и стены, а за тяжелой, низкой дверью днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Роман думает. Мысли его смешались в беспорядочной чехарде:
«Конечно, заговор… Талейран… Фуше… подлое дворянство… Талейран, Фуше… подлое дворянство…» Перед ним ослепительным миражем вставала Франция, та Франция, которая грезилась ему еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, в тот последний, прощальный год…
Над столом, щедро унавоженным лоскутами бумаги, карандашными стружками, крошками хлеба и сахара, обглоданными хвостами сельдей – скромными дарами торжествующего нэпа, склонен Роман в безмолвии и покое…
В комнатке предвечерний сумрак, густая тишина и нервное дыхание Романа… Из темного угла, бережно несяокруглое свое брюшко, подходит к Роману Наполеон… На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук… Он смотрит на Романа пристально и серьезно, роман хочет сказать что-то, что-то сказать надо, но слова перекатываются в горле неподатливым шершавым комом, и вот уже трудно дышать… И Наполеон вдруг тянет Романа за пиджак и говорит: «Эй, братишка… снимай, снимай! Ничего! Все одно разменяют!…» И, полураздетый, стынет Роман в подвале, в екатеринбургской контрразведке… «Все одно разменяют!…» Поставят к стенке, залп – готово. Но до этого придется идти по смрадной каменной лестнице, и нескончаемы будут холодные ступени под его босыми ногами. Он замедлит шаги, каждый шаг – шаг к смерти… И конвоир пощекочет его штыком… «Ступай, ступай, нечего!…» И, полураздетый, дремлет Роман в подвале екатеринбургской контрразведки.
Вдруг окрик: «Проснитесь!…» Романа тормошат. Но он не хочет просыпаться – ведь это его последний сон перед тем, самым последним.
Снова:
– Проснитесь! Проснитесь же!… – Романа тормошат. – Да проснитесь же, ваше сиятельство! По приказу суда я обязан немедленно доставить вас…
Роман понял.
– Сейчас, – говорит он. – Сейчас, сейчас, милый друг, сейчас…
Молодой офицер смотрит на Романа участливо. Он в первый раз видит князя Ватерлоо. И хотя князь – арестант, государственный изменник, молодой офицер констатирует уважение к Роману в казенной своей голове и жалость – в присяжном сердце.
И молодой офицер весьма недоволен собой.
А Роман решает, что, может быть, есть небольшое утешение в том, что расстрелян он будет из ружей «его изобретения», по приговору хоть какого ни на есть суда и все-таки, все-таки во Франции, в той самой, что ослепительным миражем вставала перед ним еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, еще тогда, когда он жил в первый раз.
12
Шестеро мудрейших разместились за столом сообразно чинам и специальности. Специальность соответствовала чину. Так, председатель – Талейран – возглавлял стол, секретарь – Фуше – писал что-то, примостившись с краю.
Что же писал вышеуказанный Фуше в то время, как упомянутый там же Талейран допрашивал Романа Владычина строгим и проникновенным голосом?
Беспристрастный ли протокол расползался тонкими, извивающимися, как змейки, строчками из-под руки секретаря? Едкая ли статья для первой страницы «L'Empire Fran?aise» с намеком на близорукость императора и незаслуженное игнорирование дворянства?
Нет. То был приговор по делу Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск и пр., и пр., обвиняемого в государственной измене, в своекорыстных замыслах и использовании власти с целью нанесения ущерба интересам отечества.
Правда, приговор этот писался несколько преждевременно, в процессе процесса, так сказать, еще до уединения суда на предмет достойной оценки преступных деяний Романа Владычина. Пусть так, но что иное можно видеть в поспешности г-на Фуше, как не похвальное усердие и патриотический пыл?
И в конце концов, разве не заслужил Роман Владычин той кары, которая вполне определенно, не оставляя места двусмысленным толкованиям, жирно и внятно чернела в конце листа: «К смертной казни через расстреляние».
Пока, впрочем, шло судебное разбирательство…
Продувной вельможа, сохранивший со времен своего епископства все увертки и ухищрения католической церкви, казуист и бестия Шарль Перигор-Талейран допрашивал Романа Владычина.
И порой Роману начинало казаться, что действительно он негодяй, что Талейран искренен, что дело тут не в фактах, а в психологии и что, может быть, он по справедливости подсуден этому суду XIX столетия.
– Но… – сказал Роман. Он возражал, он сопротивлялся, он видел, что это напрасно и что смерть снова тянется к нему, – но…
Это «но» объясняло всю сущность Романа, это «но» – его воля, это «но» – он.
Но! Во что бы то ни стало!
В детстве отец так и прозвал его «Но» и дразнил: «но, но, мой маленький упрямый жеребенок…» А Роман брыкался и плакал в пухлый колыхающийся жилет, который пах отцом, лекарствами и еще чем-то, не то сыростью, не то уютом, – это был запах их гостиной, где шли первые годы Романа, среди пузатых кресел и потрескавшихся зеркал…
* * *
Давали последний акт комедии. Прекрасный режиссер, опытный сценарист; одно явление за другим шли гладко, стройно, в затылок…
Вот это ансамбль! Что за чудное исполнение!
Резонер – Талейран. Простак – Фуше. И только Роман явно играл под героя, выпадая из общего плана…
Наступал интереснейший момент спектакля, после большой паузы, когда публика сидит, затаив дыхание, – вдруг…
* * *
Они допили свои бокалы, последние остроты были одобрены, сказаны были последние слова, они поправили воротнички и стали серьезны.
Кончился суд, кончилась человеческая жизнь, кончалась она их волей. Они ведь тоже люди, их серьезность вовсе не признак душевной слабости, жалкого колебания…
Уважение к смерти!… Уважение к суду!… Суд идет!
* * *
…«Суд, в составе таких-то, таких-то, таких-то, приговаривает Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск, считая обвинение его в… доказанным, приговаривает его, Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск…»
– Именем императора! – сказал человек, во главе взвода гвардейцев внезапно появившийся в зале. – Именем императора! Согласно собственноручному приказу его императорского величества я, маршал Франции Даву, считаю арестованным наличный состав суда. Господа! Вам надлежит немедленно отправиться в тюрьму, наравне с подсудимым, впредь до особого распоряжения его императорского величества!…
* * *
Да что же это сценарист, с ума он сошел, что ли?…
13
В сентябре 1816 года Наполеон окончательно установил свою Восточную границу по линии Штеттин – Берлин – Прага – Вена – Грац – Триест и после продолжительного отсутствия вернулся в Париж в сопровождении его величества императора германского и австрийского Луи Наполеона.
* * *
Император заправляет в нос изрядную понюшку и добросовестно сморкается. Между креслами собеседников столик с шахматами.
– Мат! – провозглашает Наполеон и очень доволен.
Роман равнодушно относился к поражению. Он занят другим.
Молчание.
Наполеон любовно смотрит на Романа… Потом хлопает его по плечу и говорит:
– Как счастливо, князь, как необычайно счастливо кончилась эта история с заговором. Подумать только, еще несколько часов, и вас не было бы в живых… нет, я просто не могу представить себе этого. И все она, эта маленькая, эта очаровательница!… Слово императора, князь, вы получили жизнь из прекраснейших рук во всей Франции! Ну, как ваша работа, князь?… Довольны ли вы? Побежден ли Париж?
– О да, ваше величество… Но…
– Что – но?
– Но… мало размаха, ваше величество!
– Я не понимаю…
– Я хочу сказать, что устаревшие формы управления…
– Как устаревшие?!…
– Знаете ли вы, сир, термин «ответственное министерство»?
– Это приблизительно можно понять…
Разговор оживился.
* * *
– Так вот, нужно несколько переделать… как бы это сказать… облик правительства, исключительно в целях общественного, промышленного, экономического и интеллектуального благосостояния страны: надо правильно провести в жизнь те знания, те возможности…
– Короче, если я вам предложу пост первого министра?…
– То я составлю ответственный кабинет, такой кабинет, который бы, отчитываясь и перед императором, и перед народом…
Роман вдруг подносит палец к губам. Тсс!…
Он выхватывает из заднего кармана браунинг, резко поворачивается – выстрел – и пуля пробивает огромную картину… Легкий стон и падение чего-то грузного.
Бонапарт вскакивает, он бледен; врывается Рустан и двое гренадер. Бонапарт останавливает их.
Шлепая туфлями, подбирая кисти халата, он поспешно подходит к картине.
– Там что-то упало, Рустан, сними!
Гренадеры помогают рослому мамелюку. Тяжелая картина снята. За нею – ничего; только темная дырочка от пули.
Наполеон шарит рукой по затянутой шелком перегородке. Нажимает там и тут – не поддается.
– Руби, Рустан!
Кривая сабля свистит, рассекая тонкую планку.
– Еще! Еще!
Перегородка рассыпается, открывая темный проход, в проходе лежит человек. Солдаты втягивают труп в комнату.
– Фуше! Министр полиции! – кричит Владычин. Наполеон выпрямляется и говорит холодно:
– Фуше как будто перестарался в своей бдительности. Ха-ха! Негодяй утверждал, что не участвовал в заговоре, что он только исполнял приказания свыше… Только исполнял!… – передразнил Наполеон. – Но как вы узнали? – обращается Наполеон к Роману.
Роман отвечает. Теперь и он бледен.
– Шорох… попал, конечно, случайно…
Роман залпом выпивает стакан вина.
Император поднимает с полу маленькую медную гильзу.
– Жизнь можно уместить в таком цилиндрике, а ее желания не вместит и целый дом! – говорит он.
Наполеон искренно считал себя специалистом по части разного рода mots .
14
«L'Empire Franзaise» сообщала:
«Его Величество Император Французский Наполеон и Его Величество Луи Наполеон, Император Германский и Австрийский, новым актом Монаршей милости…
…учреждается Военно-Промышленный Совет, являющийся высшим органом власти в Империи, в котором председательствует Его Величество Император Наполеон, членами которого являются Его Величество Король Неаполитанский Иоахим, маршал Мишель Ней, князь Роман Ватерлоо, граф Клод Бертолле.
Новый состав министерства:
Председатель Ответственного министерства – князь Роман Ватерлоо, он же министр промышленности и обороны, военный министр – маршал Даву, министр юстиции – маршал Массена, министр внутренних дел – граф Сен-Симон, он же начальник полиции, министр воспитания – Песталоцци, министр просвещения – Ампер.
Все дела финансовые, сношения с иностранными державами, равно как вопросы продовольственные и проложение путей подлежат непосредственному ведению В.-П. Совета.
Правительственные комиссары на местах являются надзирающим органом за государственными монополиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Делайте ваше дело, – обратился Фуше к полицейским.
Шестеро в мундирах подошли к Роману.
– Но… – сказал Роман.
* * *
– Но… – сказал Роман.
Но вот уже который день он в этой тесной и темной клетушке; вот уже который день взбирается он под потолок навстречу робкому, унылому рассвету…
Сквозь маленькое, решетчатое окно утро смотрит в жадные глаза Романа… По грязному заплаканному небу торопятся облака, словно пушинки, поддуваемые озорником мальчишкой.
Ветер стар и зол, и не к лицу ему эти повадки; но нет. он не хочет сдаваться, он еще покажет себя, он надувает щеки – легче, легче, они лопнут! – он дует изо всех сил… Ветер стар и зол – он кашляет хрипло и натужно; вот он устал, смолк, и только молоденькие стройные ветки еще трепещут под рукой незваного любезника.
У Романа начинает колоть в глазах, он спускается с окна, долго машет затекшими руками…
Потом он садится на край постели, она жестка и безжалостна; Роман часто меняет позы – кажется, он ерзает от какого-то неотвратимого и едкого волнения… Так сидит он с лицом немного удивленным, потом вдруг встает – пять шагов туда, пять назад, вся камера десять шагов, и это в оба конца.
За дверью, тяжелой и низкой, – открывают и закрывают ее большим, ржавым ключом, замок каждый раз долго и глухо гудит, – за дверью беспрестанно, днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Это часовой. Он ходит медленным ровным шагом по длинному коридору. Ему скучно, он зевает, и тогда эхо слышно в камерах протяжным, жалобным звуком… Роман пробует ходить с часовым в ногу; не удается. Для того это – работа, ему некуда торопиться, он выходит положенных двенадцать часов медленно и ровно, он выходит их, а потом завалится спать, и какая-нибудь Жанна рада будет разделить его одиночество… Роману не удается ходить с часовым в ногу, он сбивается, он нервен и тороплив; надо спешить…
Сегодня – четырнадцатый день, завтра – пятнадцатый… А может быть, его и не будет, пятнадцатого… Надо спешить…
Бежать невозможно… Крепки решетки и стены, а за тяжелой, низкой дверью днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Роман думает. Мысли его смешались в беспорядочной чехарде:
«Конечно, заговор… Талейран… Фуше… подлое дворянство… Талейран, Фуше… подлое дворянство…» Перед ним ослепительным миражем вставала Франция, та Франция, которая грезилась ему еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, в тот последний, прощальный год…
Над столом, щедро унавоженным лоскутами бумаги, карандашными стружками, крошками хлеба и сахара, обглоданными хвостами сельдей – скромными дарами торжествующего нэпа, склонен Роман в безмолвии и покое…
В комнатке предвечерний сумрак, густая тишина и нервное дыхание Романа… Из темного угла, бережно несяокруглое свое брюшко, подходит к Роману Наполеон… На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук… Он смотрит на Романа пристально и серьезно, роман хочет сказать что-то, что-то сказать надо, но слова перекатываются в горле неподатливым шершавым комом, и вот уже трудно дышать… И Наполеон вдруг тянет Романа за пиджак и говорит: «Эй, братишка… снимай, снимай! Ничего! Все одно разменяют!…» И, полураздетый, стынет Роман в подвале, в екатеринбургской контрразведке… «Все одно разменяют!…» Поставят к стенке, залп – готово. Но до этого придется идти по смрадной каменной лестнице, и нескончаемы будут холодные ступени под его босыми ногами. Он замедлит шаги, каждый шаг – шаг к смерти… И конвоир пощекочет его штыком… «Ступай, ступай, нечего!…» И, полураздетый, дремлет Роман в подвале екатеринбургской контрразведки.
Вдруг окрик: «Проснитесь!…» Романа тормошат. Но он не хочет просыпаться – ведь это его последний сон перед тем, самым последним.
Снова:
– Проснитесь! Проснитесь же!… – Романа тормошат. – Да проснитесь же, ваше сиятельство! По приказу суда я обязан немедленно доставить вас…
Роман понял.
– Сейчас, – говорит он. – Сейчас, сейчас, милый друг, сейчас…
Молодой офицер смотрит на Романа участливо. Он в первый раз видит князя Ватерлоо. И хотя князь – арестант, государственный изменник, молодой офицер констатирует уважение к Роману в казенной своей голове и жалость – в присяжном сердце.
И молодой офицер весьма недоволен собой.
А Роман решает, что, может быть, есть небольшое утешение в том, что расстрелян он будет из ружей «его изобретения», по приговору хоть какого ни на есть суда и все-таки, все-таки во Франции, в той самой, что ослепительным миражем вставала перед ним еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, еще тогда, когда он жил в первый раз.
12
Шестеро мудрейших разместились за столом сообразно чинам и специальности. Специальность соответствовала чину. Так, председатель – Талейран – возглавлял стол, секретарь – Фуше – писал что-то, примостившись с краю.
Что же писал вышеуказанный Фуше в то время, как упомянутый там же Талейран допрашивал Романа Владычина строгим и проникновенным голосом?
Беспристрастный ли протокол расползался тонкими, извивающимися, как змейки, строчками из-под руки секретаря? Едкая ли статья для первой страницы «L'Empire Fran?aise» с намеком на близорукость императора и незаслуженное игнорирование дворянства?
Нет. То был приговор по делу Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск и пр., и пр., обвиняемого в государственной измене, в своекорыстных замыслах и использовании власти с целью нанесения ущерба интересам отечества.
Правда, приговор этот писался несколько преждевременно, в процессе процесса, так сказать, еще до уединения суда на предмет достойной оценки преступных деяний Романа Владычина. Пусть так, но что иное можно видеть в поспешности г-на Фуше, как не похвальное усердие и патриотический пыл?
И в конце концов, разве не заслужил Роман Владычин той кары, которая вполне определенно, не оставляя места двусмысленным толкованиям, жирно и внятно чернела в конце листа: «К смертной казни через расстреляние».
Пока, впрочем, шло судебное разбирательство…
Продувной вельможа, сохранивший со времен своего епископства все увертки и ухищрения католической церкви, казуист и бестия Шарль Перигор-Талейран допрашивал Романа Владычина.
И порой Роману начинало казаться, что действительно он негодяй, что Талейран искренен, что дело тут не в фактах, а в психологии и что, может быть, он по справедливости подсуден этому суду XIX столетия.
– Но… – сказал Роман. Он возражал, он сопротивлялся, он видел, что это напрасно и что смерть снова тянется к нему, – но…
Это «но» объясняло всю сущность Романа, это «но» – его воля, это «но» – он.
Но! Во что бы то ни стало!
В детстве отец так и прозвал его «Но» и дразнил: «но, но, мой маленький упрямый жеребенок…» А Роман брыкался и плакал в пухлый колыхающийся жилет, который пах отцом, лекарствами и еще чем-то, не то сыростью, не то уютом, – это был запах их гостиной, где шли первые годы Романа, среди пузатых кресел и потрескавшихся зеркал…
* * *
Давали последний акт комедии. Прекрасный режиссер, опытный сценарист; одно явление за другим шли гладко, стройно, в затылок…
Вот это ансамбль! Что за чудное исполнение!
Резонер – Талейран. Простак – Фуше. И только Роман явно играл под героя, выпадая из общего плана…
Наступал интереснейший момент спектакля, после большой паузы, когда публика сидит, затаив дыхание, – вдруг…
* * *
Они допили свои бокалы, последние остроты были одобрены, сказаны были последние слова, они поправили воротнички и стали серьезны.
Кончился суд, кончилась человеческая жизнь, кончалась она их волей. Они ведь тоже люди, их серьезность вовсе не признак душевной слабости, жалкого колебания…
Уважение к смерти!… Уважение к суду!… Суд идет!
* * *
…«Суд, в составе таких-то, таких-то, таких-то, приговаривает Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск, считая обвинение его в… доказанным, приговаривает его, Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск…»
– Именем императора! – сказал человек, во главе взвода гвардейцев внезапно появившийся в зале. – Именем императора! Согласно собственноручному приказу его императорского величества я, маршал Франции Даву, считаю арестованным наличный состав суда. Господа! Вам надлежит немедленно отправиться в тюрьму, наравне с подсудимым, впредь до особого распоряжения его императорского величества!…
* * *
Да что же это сценарист, с ума он сошел, что ли?…
13
В сентябре 1816 года Наполеон окончательно установил свою Восточную границу по линии Штеттин – Берлин – Прага – Вена – Грац – Триест и после продолжительного отсутствия вернулся в Париж в сопровождении его величества императора германского и австрийского Луи Наполеона.
* * *
Император заправляет в нос изрядную понюшку и добросовестно сморкается. Между креслами собеседников столик с шахматами.
– Мат! – провозглашает Наполеон и очень доволен.
Роман равнодушно относился к поражению. Он занят другим.
Молчание.
Наполеон любовно смотрит на Романа… Потом хлопает его по плечу и говорит:
– Как счастливо, князь, как необычайно счастливо кончилась эта история с заговором. Подумать только, еще несколько часов, и вас не было бы в живых… нет, я просто не могу представить себе этого. И все она, эта маленькая, эта очаровательница!… Слово императора, князь, вы получили жизнь из прекраснейших рук во всей Франции! Ну, как ваша работа, князь?… Довольны ли вы? Побежден ли Париж?
– О да, ваше величество… Но…
– Что – но?
– Но… мало размаха, ваше величество!
– Я не понимаю…
– Я хочу сказать, что устаревшие формы управления…
– Как устаревшие?!…
– Знаете ли вы, сир, термин «ответственное министерство»?
– Это приблизительно можно понять…
Разговор оживился.
* * *
– Так вот, нужно несколько переделать… как бы это сказать… облик правительства, исключительно в целях общественного, промышленного, экономического и интеллектуального благосостояния страны: надо правильно провести в жизнь те знания, те возможности…
– Короче, если я вам предложу пост первого министра?…
– То я составлю ответственный кабинет, такой кабинет, который бы, отчитываясь и перед императором, и перед народом…
Роман вдруг подносит палец к губам. Тсс!…
Он выхватывает из заднего кармана браунинг, резко поворачивается – выстрел – и пуля пробивает огромную картину… Легкий стон и падение чего-то грузного.
Бонапарт вскакивает, он бледен; врывается Рустан и двое гренадер. Бонапарт останавливает их.
Шлепая туфлями, подбирая кисти халата, он поспешно подходит к картине.
– Там что-то упало, Рустан, сними!
Гренадеры помогают рослому мамелюку. Тяжелая картина снята. За нею – ничего; только темная дырочка от пули.
Наполеон шарит рукой по затянутой шелком перегородке. Нажимает там и тут – не поддается.
– Руби, Рустан!
Кривая сабля свистит, рассекая тонкую планку.
– Еще! Еще!
Перегородка рассыпается, открывая темный проход, в проходе лежит человек. Солдаты втягивают труп в комнату.
– Фуше! Министр полиции! – кричит Владычин. Наполеон выпрямляется и говорит холодно:
– Фуше как будто перестарался в своей бдительности. Ха-ха! Негодяй утверждал, что не участвовал в заговоре, что он только исполнял приказания свыше… Только исполнял!… – передразнил Наполеон. – Но как вы узнали? – обращается Наполеон к Роману.
Роман отвечает. Теперь и он бледен.
– Шорох… попал, конечно, случайно…
Роман залпом выпивает стакан вина.
Император поднимает с полу маленькую медную гильзу.
– Жизнь можно уместить в таком цилиндрике, а ее желания не вместит и целый дом! – говорит он.
Наполеон искренно считал себя специалистом по части разного рода mots .
14
«L'Empire Franзaise» сообщала:
«Его Величество Император Французский Наполеон и Его Величество Луи Наполеон, Император Германский и Австрийский, новым актом Монаршей милости…
…учреждается Военно-Промышленный Совет, являющийся высшим органом власти в Империи, в котором председательствует Его Величество Император Наполеон, членами которого являются Его Величество Король Неаполитанский Иоахим, маршал Мишель Ней, князь Роман Ватерлоо, граф Клод Бертолле.
Новый состав министерства:
Председатель Ответственного министерства – князь Роман Ватерлоо, он же министр промышленности и обороны, военный министр – маршал Даву, министр юстиции – маршал Массена, министр внутренних дел – граф Сен-Симон, он же начальник полиции, министр воспитания – Песталоцци, министр просвещения – Ампер.
Все дела финансовые, сношения с иностранными державами, равно как вопросы продовольственные и проложение путей подлежат непосредственному ведению В.-П. Совета.
Правительственные комиссары на местах являются надзирающим органом за государственными монополиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21