- О'кэй, - говорит Бобби. - Теперь мы прокатимся на звоночке от этого
ее дружка из Японии. Кажется, то, что нам нужно.
Вперед! Погоняй, ковбой!

Бобби читал свое будущее по женщинам. Они были, как знаки судьбы,
предсказывающие перемену погоды. Он мог ночами просиживать в
"Джентльмене-Неудачнике", ожидая, когда кончится невезение, и судьба, как
карту в игре, подарит ему новую встречу.
Как-то вечером я допоздна заработался на своем чердаке, "распутывая"
один чип. Рука моя была снята, и манипулятор небольшого размера был
вставлен прямо в сустав.
Бобби пришел с подружкой, которую я прежде не видел. Мне обычно
бывает не по себе, если кто-нибудь незнакомый застает меня работающим вот
так - со всеми этими проводами, зажатыми в штифтах из графита, что торчат
из моей культи. Она сразу же подошла ко мне и взглянула на увеличенное
изображение на экране. Потом увидела манипулятор, двигающийся под
вакуумным покрытием. Она ничего не сказала, стояла и просто смотрела. И
уже от одного этого мне сделалось хорошо.
- Знакомься, Рикки. Автомат-Джек, мой коллега.
Он рассмеялся и обнял Рикки за талию, и что-то в его тоне дало
понять, что ночевать мне придется в загаженном номере отеля.
- Привет, - сказала она. Высокая, ей не было и двадцати, она
выглядела что надо. В меру веснушчатый носик, глаза, по цвету напоминающие
янтарь, но с темным, кофейным отливом. Узкие черные джинсы, закатанные по
щиколотку, и простенький поясок из пластика в тон ее розоватым сандалиям.
До сих пор ночами, когда не идет сон, она стоит перед моими глазами.
Я вижу ее где-то там, за руинами городов, за дымами, и видение это подобно
живой картинке, прилипшей к изнанке глаз. В светлом платье, которое едва
прикрывает колени, - она была в нем в тот раз, когда мы остались вдвоем.
Длинные стройные ноги. Каштановые волосы вперемешку с белыми прядями
взметнулись, будто в порыве ветра, прилетевшего неизвестно откуда. Они
оплетают ее лицо, и после я вижу, как она машет мне на прощанье рукой.
Бобби устроил целое представление, пока копался в стопке
магнитофонных кассет.
- Уже ухожу, ковбой, - сказал я, отсоединяя манипулятор. Она
внимательно за мной наблюдала, пока я вновь надевал руку.
- А всякие мелочи ты умеешь чинить? - спросила она вдруг.
- О! Для вас - что угодно. Автомат-Джек все может. - И для пущего
авторитета я прищелкнул дюралюминиевыми пальцами.
Она отстегнула от пояса миниатюрную симстим-деку и показала на крышку
кассеты, у которой был сломан шарнир.
- Никаких проблем, - сказал я. - Завтра будет готово.
"О-хо-хо, - подумал я про себя. Сон уже вовсю тянул меня с шестого
этажа вниз. - Интересно, и надолго ли хватит Бобби с таким лакомым
кусочком, как этот? Если дело пойдет на лад, то, считай, что уже сейчас, в
любую из ближайших ночей, мы могли бы прикоснуться к богатству."
На улице я усмехнулся, зевнул и остановил рукой подвернувшееся такси.

Твердыня Хром растворяется. Завесы из ледяных теней мерцают и
исчезают, пожираемые глитч-системами, разворачивающимися из русской
программы. Глитч-системы охватывают все, что лежит в стороне от
направления нашего основного логического удара и заражают структуру льда.
Для компьютеров они, словно вирус, саморазмножающийся и прожорливый. Они
постоянно меняются, каждая в лад со всеми, подчиняя и поглощая защиту
Хром.
Обезвредили мы ее, или где-то уже прозвенел тревожный звоночек и
помигивают красные огоньки? И Хром - знает ли об этом она?

Рикки-Дикарка - так прозвал ее Бобби. Уже в первые недели их встреч
ей, должно быть, казалось, что теперь она обладает всем. Бестолковая сцена
жизни развернулась перед ней целиком, четко, резко и ясно высвеченная
неоновыми огнями. На ней она была новичком, но уже считала своими все эти
бесконечные мили прилавков, суету площадей, клубы и магазины. А еще у нее
был Бобби, который мог рассказать дикарке обо всех хитроумных проволочках,
на которых держится изнанка вещей. Про всех актеров на сцене, назвать их
имена и спектакли, в которых они играют. Он дал ей почувствовать, что она
среди них не чужая.
- Что у тебя с рукой? - спросила она как-то вечером, когда мы, Бобби,
я и она, сидели и выпивали за маленьким столиком в Джентльмене-Неудачнике.
- Дельтапланеризм, - сказал я. Потом добавил: - Случайность.
- Дельтапланеризм над пшеничным полем, - вмешался Бобби, - неподалеку
от одного городка, который называется Киев. Всего-то делов - наш Джек
висел там в темноте под дельтапланом "Ночное крыло", да еще запихал между
ног пятьдесят килограммов радарной аппаратуры. И какая-то русская жопа
отрезала ему лазером руку. Случайность.
Не помню уж как я переменил тему, но все-таки мне это удалось.
Я каждый раз себя убеждал, что Рикки не сама ко мне напросилась, а во
всем виноват Бобби. Я знал его довольно давно, еще с конца войны. И,
конечно, мне было известно, что женщины для него лишь точки отсчета в
игре, которая называлась: Бобби Квинн против судьбы, времени и темноты
городов. И Рикки ему подвернулась как раз кстати. Ему позарез нужна была
какая-то цель, чтобы прийти в себя. Потому-то он ее и вознес, как символ
всего, что желал и не мог получить, всего, что имел и не мог удержать в
руках.
Мне не нравилось слушать его болтовню о том, как сильно он ее любит,
а от того, что он сам во все это верил, становилось еще противней. Он был
хозяином своего прошлого со всеми его стремительными падениями и такими же
стремительными подъемами. И все, что случилось сейчас, я видел, по крайней
мере, дюжину раз. На его солнцезащитных очках вполне можно было бы
написать большими печатными буквами слово "Очередная", и оно бы читалось
всегда, когда мимо столика в "Джентльмене-Неудачнике" проплывало новое
смазливое личико.
Я знал, что он с ними делал. У него они становились эмблемами,
печатями на карте его деловой жизни. Они были навигационными маяками, на
которые он шагал сквозь разливы неона и баров. А что же, как не они, могло
им двигать еще? Деньги он не любил ни внешне, ни, тем более, внутренне.
Они были слишком тусклы, чтобы следовать на их свет. Власть над людьми? Он
не терпел ответственности, на которую такая власть обрекает. И хотя у него
и была какая-то изначальная гордость за свое мастерство, ее никогда не
хватало, чтобы удерживать себя в боевом режиме.
Потому он и остановился на женщинах.
Когда появилась Рикки, потребность в новом знакомстве достигла
последней черты. Он все чаще бывал понурым, а неуловимые денежки лукаво
нашептывали на ушко, что игра для него потеряна. Так что большая удача
была ему просто необходима, и, чем скорее, тем лучше. О какой-то другой
жизни он просто понятия не имел, его внутренние часы были поставлены на
время ковбоев-компьютерщиков и откалиброваны на риск и адреналин. И еще на
блаженство утреннего покоя, которое приходит, когда каждый твой ход верен,
и сладкий пирог чьего-нибудь чужого кредита перекочевывает на твой
собственный счет.
Но чем дольше он находился с ней, тем более убеждался, что дело зашло
слишком уж далеко, и пора собирать пожитки и убираться прочь. Потому что
Рикки была совсем не такой, как другие, - в ней чувствовалось какая-то
высота, какие-то непостижимые дали. И все-таки - я это сердцем чувствовал,
и сердце кричало Бобби - она была здесь, рядом, живая, совершенно
реальная. Просто человек - с обыкновенным человеческим голодом,
податливая, зевающая от скуки, красивая, возбужденная, словом, такая, как
все.
Однажды днем он ушел, это было за неделю до того, как я уехал в
Нью-Йорк, чтобы увидеться с Финном. Мы с Рикки остались на чердаке одни.
Собиралась гроза. Половина неба была скрыта от глаз куполом соседнего
дома, который так и не успели достроить. Все остальное затянули
черно-синие тучи. Когда она прикоснулась ко мне, я стоял у стола и смотрел
на небо, одуревший от полдневной жары и влаги, переполнявшей воздух. Она
притронулась к моему плечу в том месте, где розовел небольшой затянувшийся
шрам, выглядывающий из-под протеза. Все, кто когда-нибудь касался этого
места, вели руку вверх по плечу.
Рикки поступила иначе. Ее узкие, покрытые черным лаком ногти были
ровными и продолговатыми. Лак был немногим темнее, чем слой углеродного
пластика, который покрывал мою руку. Ее рука продолжала двигаться по моей,
ногти черного цвета скользили вниз по сварному шву. Ниже, ниже, до
локтевого сочленения из черного анодированного металла и далее, пока не
достигли кисти. Рука ее была маленькой, как у ребенка, пальцы накрыли мои,
а ладошка легла на просверленный дюралюминий.
Ее другая ладонь, взметнувшись, задела прокладки обратной связи, а
потом весь полдень лил долгий дождь, капли ударяли по стали и
перепачканному сажей стеклу над постелью Бобби.

Стены льда уносятся прочь, словно бабочки, сотканные из тени, летящие
быстрее, чем звук. А за ними - иллюзия матрицы в пространстве, которое не
имеет границ. Что-то подобное видишь, когда перед тобой на экране мелькают
контуры проектируемого здания. Только проект прокручивается от конца к
началу, и у здания вместо стен - разорванные крылья.
Я все время напоминаю себе, что место, где мы находимся, и бездны,
которые его окружают, - иллюзия и не более. Что на самом деле мы не
"внутри" компьютера Хром, а всего лишь подключены к нему через интерфейс,
в то время как матричный симулятор на чердаке у Бобби поддерживает эту
иллюзию... Появляется ядро данных, беззащитное, открытое для атаки... Это
уже по ту сторону льда, матрицы подобного вида я еще никогда не видел,
хотя пятнадцать миллионов законных операторов Хром видят ее ежедневно и
принимают как само собой разумеющееся.
Мы в башне ядра ее данных, вокруг, подобно огням несущихся по
вертикали товарняков, мелькают разноцветные ленты - цветовые коды для
допуска. Яркие главенствующие цвета, слишком яркие в этой призрачной
пустоте, пересекаются бесчисленными горизонталями, окрашенными, словно
стены в детской, в розовое и голубое.
Но остается еще что-то спрятанное за тенью льда в самом центре
слепящего фейерверка: сердце всей этой недешево обходящейся для нее тьмы,
самое сердце Хром...

Было уже далеко за полдень, когда я вернулся из своей нью-йоркской
экспедиции за покупками. Солнце скрывалось за облаками, а на мониторе
Бобби светилась структура льда - двумерное изображение чьей-то электронной
защиты. Неоновые линии переплетались подобно коврику для молитв,
расписанному в декоративном стиле. Я выключил пульт, и экран стал
совершенно темным.
Весь мой рабочий стол был завален вещами Рикки. Косметика и одежда,
засунутая в пакеты из нейлона, по соседству лежала пара ярко-красных
ковбойских сапог, магнитофонные кассеты, глянцевые японские журналы с
рассказами о звездах симстима. Я свалил все это под столик и, когда
отцепил руку, вспомнил, что программа, которую я купил у Финна, осталась в
правом кармане куртки. Мне пришлось повозиться, вытаскивая ее левой рукой
и затем вставляя между прокладок в зажимы ювелирных тисочков.
Уолдо [термин, придуманное Хайнлайном и обозначающий специальный
протез] походил на старый проигрыватель, на каких когда-то прокручивали
записи на пластинках, а тисочки были прикрыты прозрачным пылезащитным
колпаком. Сам манипулятор, чуть больше сантиметра в длину, перемещался на
том, что раньше было на таких проигрывателях тонармом. На него я даже не
посмотрел, когда прикреплял провода к культе. Я вглядывался в окуляр
микроскопа, там в черно-белом цвете виднелась моя рука при сорокакратном
увеличении.
Я проверил набор инструментов и взял лазер. Он показался мне немного
тяжеловат. Тогда я подстроил сенсорный регулятор массы до четверти
килограмма на грамм и принялся за работу. При сорокакратном увеличении
сторона программной кассеты была похожа на грузовик.
На то, чтобы "расколоть" программу, у меня ушло восемь часов. Три
часа - на работу с уолдо, возню с лазером и четыре зажима. Еще два часа на
телефонный разговор с Колорадо, и три - на перезапись словарного диска,
способного перевести на английский технический русский восьмилетней
давности.
Наконец, числовые ряды и буквы славянского алфавита замелькали передо
мной на экране, где-то на половине пути превращаясь в английский текст.
Виднелось множество пропусков, там, где купленная у своего человека из
Колорадо программа натыкалась при переводе на специальные военные термины.
1 2 3 4 5