Блюдо, состоящее из наваристого говяжьего бульона, смешанного с крепчайшим сорокаградусным напитком: то ли местной граппой, то ли нашей родной водкой.
Как, поднявшись на бугеле — легком подъемнике, представляющем из себя череду горизонтально прикрепленных друг за другом планок, на которые верхом насаживаются лыжники, стремящиеся побыстрее достичь вершины невысокой горы, чтобы потом стремительно съехать с нее, постигая азы горнолыжного искусства, я тоже съехала вместе со всей этой веселой толпой. Но так неудачно, что траектория моего скольжения вниз аккурат пересеклась с траекторией движения бугеля наверх. Вследствие чего целая группа стремящихся к вершине, была мною свергнута с своих насестов с душераздирающим криком: " Мама!!! " «Мама» — естественно вопила я. Многоголосый хор, поверженных мною лыжников слился в единую песню проклятия в мой адрес сразу на нескольких языках. Наблюдавший эту картину со стороны, Егор не мог отсмеяться до конца дня.
Воспоминаний, раздирающих мне душу, вполне хватило бы на те десять — двенадцать дней, которые Егор, по моим подсчетам, должен был провести в Сент — Морице, но судьбе было угодно распорядиться иначе.
В тот день Муся вернулась с работы много раньше обычного: я еще валялась в постели, уже стряхнув с себя остатки сна, но еще не чувствуя сил подняться.
Она вошла в мою спальню прямо с улицы, не сняв в прихожей пальто и не разувшись. От нее веяло свежим холодом, и мелкие снежинки медленно таяли на коротко остриженных светло-русых волосах, превращаясь в маленькие блестящие капли.
Ничего этого Муся не замечала.
В руках у Муси была газета. Смятая, но явно свежая, просто прочитанная многократно, и развернутая на нужной полосе.
— Вот. — сказала Муся, и положила газету поверх одеяла. Потому, как она это сказала, я поняла, что случилось что-то, чего случиться не могло ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах.
Странная история произошла со мной в эту минуту.
Казалось бы, естественным было бы в первую очередь подумать о Егоре, ведь как ни крути, сколько не кивай на временные передышки, а большинство моих мыслей постоянно были заняты им.
Но — нет!
Откуда-то из глубин моего подсознания вдруг вынырнула бледная, почти растворившаяся полностью в потоке любовной истерии, тень около — политического журналиста, которым когда-то, в позапрошлой своей жизни я была. Воспользовавшись странностью, непредсказуемостью и пока еще таинственностью момента, бледная тень эта каким-то образом внедрилась в мое полусонное сознание и испуганно заголосила: "Государственный переворот! " Я не успела одернуть глупый призрак безвозвратного прошлого, и как попугай выпалила следом:
— Что? Переворот?
— Что? — вопрос Муси достиг моих ушей, словно прорываясь из иного мира.
— Я спрашиваю: переворот? Что случилось?
— Прочитай — как-то совсем уж бесцветно прошелестела Муся, и расправила смятую газету своими мягкими пухлыми ладонями. Руки ее сильно дрожали.
Заметка была совсем маленькой, но заголовок набран крупным шрифтом, явно с расчетом привлечь внимание читателя. « Смерть на лыжне» Название вполне годилось для детективного романа. Но — нет, это была лишь скупая информация о том, что известный российский предприниматель Егор Краснов, погиб на одной из лыжных трасс модного швейцарского курорта. Местные власти выразили абсолютную уверенность в том, что смерть предпринимателя является несчастным случаем. Далее — короткое напоминание об основных вехах биографии господина Краснова, перечень принадлежащих ему " заводов, газет, пароходов..
" и еще что-то подобающее случаю, короткое и скупое.
Я пробежала заметку глазами за считанные доли секунды, потом прочитала ее более внимательно еще, и еще раз. Душа моя при этом — поразительное дело!
— была почти спокойна, но что-то в подсознании заставляло глаза снова и снова пробегать мелкие газетные строчки Потом я поняла, что именно ищу в заметке, текст которой уже легко могу воспроизвести наизусть. Сообразив это, я тут же сообщила об этом Мусе — А что с ней? — меня интересовала судьба « этой женщины» О ней в заметке не было ни слова, но ведь она была с ним там и, возможно, все происходило на ее глазах. Я тут же вспомнила, как выглядывала маленькую фигурку Егора в череде лыжников, спускающихся по трассе. Они появлялись на белом полотнище, как правило неравномерно: то плотные многочисленные группы с инструкторами в специальных красных комбинезонах. То два — три человека — эти были уже опытными и обходились без инструкторов. То одиночки, возникающие на сияющем горизонте еле заметными темными точками, постепенно обретающими очертания человеческих тел и краски ярких одеяний. Тогда уже было возможно разглядеть: не Егор ли это возвращается с маршрута, потный, раскрасневшийся, как будто слегка хмельной от стремительного скольжения.
"Что же она? " — спросила я себя — Неужели так же, как и я когда-то вглядывалась до рези в глазах в белое сияние трассы? А если вглядывалась, то, что испытала, поняв, что он не возвращается слишком долго? " Странные все же мысли роились в моей голове. Мне бы сейчас голосить, как простой русской бабе или застыть в скорбном оцепенении, как поступают в подобных ситуациях героини, из числа дам интеллигентных. Мне хотя бы просто думать теперь только о Егоре, и о том, как прошли — промелькнули последние его мгновенья на этой земле. Что успел он увидеть, понять, подумать? Испугался ли? Или хладнокровно боролся со смертью, которой столько раз, из чистого баловства бросал вызов? Но — нет же. Ничего подобного не было в моей голове.
Даже намека на похожие мысли. А вот о ней вспомнила я почему-то.
И странное дело произошло дальше. Даже еще более странное, чем сумбур моих мыслей — С ней? — эхом отозвалась Муся. — Не знаю, про нее я ничего не знаю.
Потом мы замолчали надолго.
В принципе, для человека непосвященного в тонкости наших с Мусей бесконечных бесед, в этом коротком диалоге не было ничего странного. Скорее все прозвучало закономерно: две женщины, потрясенные известием о трагедии и от того слегка заторможенные, перекинулись парой ничего не значащих фраз.
Такая складывалась картина. Но был в ней и скрытый, неуловимый для постороннего глаза план, контуры которого меня заворожили.
Муся впервые позволила нам заговорить о «другой женщине».
Более того, это было сделано так, словно речь шла о человеке хорошо известном.
И это обстоятельство потрясло меня более всего, более даже самого известия о гибели Егора.
Дело здесь было вот в чем.
Долгие полгода, я демонстрировала упрямое стремление, на мой взгляд, совершенно объяснимое в моем положении.
И те же самые долгие полгода Муся, делала все возможное, а порой и невозможное, что бы не дать мне это стремление реализовать, хотя бы в малой его доле.
Стремление было совершенно примитивным.
Я хотела знать как можно больше о той, которая заменила меня Егору.
Собственно, я хотела знать о ней все: кто она, откуда?
Где и при каких обстоятельствах они познакомились?
Как ее зовут и, конечно же, как она выглядит?
Чем занимается и какую носит одежду?
Какого цвета ее волосы, стрижет ли она их коротко или, напротив, щеголяет роскошной гривой?
Бог ты мой, вопросов был целый миллион, и на каждый я желала получить ответ. Любопытство мое было жгучим, болезненным, но совершенно естественным.
Муся же считала иначе. Она полагала, что ничто так не унижает мою страдающую гордыню, как этот пристальный интерес. Она готова была ночи напролет говорить со мной о Егоре, но малейшая попытка завести речь о « другой женщине», пресекалась с несвойственной Мусе резкостью. Когда однажды, в порыве благодарной откровенности я призналась, что иногда, звоню в свой бывший дом и несколько минут молчу в трубку, слушая низкий, хрипловатый голос его новой хозяйки, Муся даже заплакала, чем ввергла меня в абсолютное отчаяние: до селе я никогда не видела ее слез. Плакала Муся, как потом она объяснила мне от обиды и бессилия, потому что почувствовала вдруг, что никак не может повлиять на меня, а значит — помочь мне в моем несчастье. Надо ли говорить, что в это вечер я дала Мусе самую страшную клятву, на которую только была способна, что ни когда больше не буду звонить «им» домой. Тогда же, по-моему, я клятвенно пообещала Мусе, что оставлю все попытки собрать информацию о моей сопернице, и уж тем более оставлю попытки увидеть ее лично. Сказать откровенно, иногда я задумывала и большее: я тщательно планировала свою встречу с ней и разговор. К счастью, Мусе об этом ничего известно не было. Да и о чем мог быть этот разговор? Нет, тысячу раз права была моя верная Муся, ничего, кроме еще больших унижений, не ожидало меня на этом пути, и постепенно я смирилась с мыслью о том, что от него следует отказаться.
И вот теперь, когда любые упоминания об этой женщине полностью улетучились из стен нашей с Мусей земной крепости, она вдруг снова была помянута, причем так, словно не было столько сил положено ранее на соблюдение этого табу.
Мне показалось даже, что вопрос мой не застал Мусю врасплох, в эти же самые минуты она думала о том же, вернее о той же, и ответ ее потому прозвучал так естественно и отрешенно.
Однако, уже в следующую минуту Муся взяла себя в руки — Кто? О чем ты говоришь? При чем здесь еще кто-то? Как ты себя чувствуешь? Ты все поняла? Ты прочитала заметку? Господи, да что же ты молчишь: Егор погиб!!!
Со стороны я, наверное, и вправду напоминала соляной столб, потому что все это время недвижно сидела на кровати, продолжая держать руки поверх смятого газетного листа, словно все еще пытаясь расправить его.
Однако причина моего ступора была совершенно иной, чем та, которую вероятнее всего было бы предположить.
Прежде всего, самым главным и неожиданным в этой ситуации было то, что известие о гибели Егора принесло в мою душу огромное облегчение. Наверное, признаваться в этом стыдно, в возможно, что и грешно, но ведь и скрывать это было бы притворством. В душе моей теперь было совершенно пусто, словно, враз, залитый мощным потоком студеной свежей воды погас безжалостный испепеляющий ее огонь. Коварный, то затихающий, но и тогда тлеющие уголья причиняли мне сильную боль, то вспыхивающий с новой силой — и тогда боль становилась адской, нестерпимой, и я хорошо понимала раненых животных, которые в предсмертных муках воют и катаются по земле — мне хотелось делать то же самое.
Теперь палач мой был совершенно определенно повержен, словно обрушился на него внезапно мощный поток воды. А, быть может, это долетел до израненной души моей пронизанный солнцем снег Сент — Морица и накрыл своим сияющим покрывалом жестокое пламя, гася его навек?
Но какое это теперь имело значение? Пустота была в моей душе. Пустота.
Однако, что — то все же происходило в моем сознании, потому что этой ночью впервые за очень долгое время, я видела сон.
Снилось мне, что, нарушив строжайший запрет Муси, и слово, данное ей, я все же решилась пробраться к бывшему своему дому, чтобы просто взглянуть на ту, « другую женщину», что теперь была его хозяйкой.
Егор меня почему-то не интересовал вовсе, и встречи с ним я не искала, но и не опасалось, как бывало на самом деле.
Мне, и вправду, казалось иногда, что случайно встретив Егора где-ни будь, о чем часами мечтала в одиночестве и на пару с Мусей, я в ужасе брошусь бежать прочь и забьюсь в самый дальний и темный угол, чтобы вдруг не попасться ему на глаза — такие вот были парадоксы.
Во сне парадоксов не было: Егор мне был не интересен.
Дорогу, ведущую к бывшему своему дому, как это случается только во сне, я миновала стремительно, но, одновременно, со всеми подробностями, разглядев даже знакомых инспекторов ГАИ на перекрестках.
И вот он — высокий кирпичный забор, словно играючи откусивший у заснеженного зимнего леса большое пространство, полого сбегающее к реке, нынче тоже скованной льдом и от того более напоминающей широкую наезженную лесную просеку. Ничего этого из-за забора не видно, но я-то знаю, что все это выглядит именно так.
И центральная широкая аллея, тщательно расчищенная от снега, убегает сквозь строй вековых сосен прямиком к парадному крыльцу с колоннами.
Над крыльцом, прямо на колоннах покоится балкон, за высокими стеклянными дверями которого сладко спит на широкой венецианской кровати женщина.
Когда-то этой женщиной была я.
Теперь — на моем месте другая.
Но — прочь воспоминания. Ведь я здесь не для того, чтобы вспоминать В дом меня, понятное дело никто не пустит, охрана — всегда была страстью и гордостью Егора. Людей в охрану он подбирал лично, подолгу беседуя с каждым, и каждый, убеждена! — истово верил потом, что от него одного на самом-то деле зависит жизнь молодого, улыбчивого и щедрого хозяина. Егор умел вербовать людей. Потому, одолеть или перехитрить охрану мне вряд ли удастся. Кроме того, на мой счет у ребят наверняка имеются четкие инструкции, и ничего хорошего мне эти инструкции не сулят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39