По крайней мере, они были такими в пору расцвета своей славы, и отец Вулфа потратил целых десять лет, пытаясь в одиночку возродить ее. Из-за этого многие видели в нем героя, легендарную личность, уважая его за храбрость и жизненную философию, за верность взятому на себя делу, независимо от испытываемых при этом страданий и лишений.
Брак Питера Мэтисона с индианкой казался более чем странным, но лишь тем, кто плохо знал его. Открытая Рука – так звали мать Вулфа – была во всех отношениях достойной наследницей своих предков, индейцев-шошонов, живущих в бассейне реки Винд-Ривер. А Питера всю его жизнь привлекала незаурядность во всех ее проявлениях. Открытая Рука оказалась достаточно прагматичной – в гораздо большей степени, чем ее муж, – чтобы смириться с наступлением новых времен, с неизбежностью обустройства диких просторов под нужды переселенцев, продвигавшихся на запад из северо-восточных штатов. Наверное, она потому-то и вышла замуж за него – белого человека, техасского рейнджера. Она ощущала мощь нового мира, и ей не хотелось отстать от жизни, чтобы затем пасть, спиться, испытать горечь и безвременную старость в гнусных резервациях. Однажды он услышал, как она говорила Белому Луку, что видит будущее наступление новых времен в пронзительно-голубых глазах своего мужа, чувствует, как оно проявляется в выражении его красивого сурового лица. С другой стороны, у Белого Лука было собственное мнение насчет манеры поведения Питера Мэтисона.
Вулф помнил, как в один прекрасный вечер он спросил отца, правду ли говорят в школе, будто законы в Техасе устанавливались рейнджерами.
– Нет, – отрезал Питер Мэтисон, высокий, поджарый, продубленный ветром и солнцем, могучий телом и духом. – Мы сами по себе были законом.
Такой самонадеянный ответ был настолько характерен для Питера Мэтисона, что Вулф навсегда запомнил его. И в этом же заключалась причина того, почему Белый Лук не переносил своего зятя.
– Закон идет не от человека, а от окружающего его мира, – сказал он Вулфу вскоре после этого случая. – От голосов мира, от духов, к которым надо прислушиваться, даже если их слова трудно разобрать.
Мудрость эта подтвердилась с предельной очевидностью, когда однажды Питер Мэтисон вернулся домой бледный и задыхающийся. Он отмахнулся от встревоженных расспросов жены, однако за обедом потерял сознание. Вместо врача Открытая Рука позвала своего отца.
Всего только раз Белый Лук взглянул на Питера Мэтисона и велел расстелить одно из расшитых руками дочери одеял. Когда она это сделала, он извлек лоскутки тканей, выкрашенных в цвета четырех главных стран света. Разложив их в соответствующих углах одеяла, он размял свежий шалфей, держа руки над одеялом, так чтобы крупинки упали в его центр. Помещение тут же наполнилось запахом этого растения.
Белый Лук, обладавший, по мнению многих, могуществом большим, чем даже Черный Лось или Ворона Глупцов, был верховным шаманом шошонов с Винд-Ривер. Но, в отличие от других шаманов, его философия не замыкалась лишь на его племени, а, скорее, являлась синтезом мифов, философии и этики, позаимствованных и от других индейских племен. В свое время он очень много странствовал и, как поговаривали, встречал радушный прием даже со стороны тех племен индейской, как он выражался, нации, которые были врагами шошонов и их сородичей, – а именно со стороны свирепых и воинственных команчей Западного Техаса.
Вулф и Открытая Рука уложили лишившегося чувств Мэтисона на одеяло, а Белый Лук, опустившись рядом с ним на колени, достал два ястребиных пера. Одно он положил поперек горла больного, а другое – на низ живота. Затем он начал водить ими вдоль всего неподвижного тела, все время бормоча заклинания настолько низким голосом, что Вулф не смог разобрать слов.
Неожиданно одно из перьев резко замерло над животом Мэтисона. То же самое произошло и со вторым пером, и они пересекли друг друга.
– У него в животе яд, – определил Белый Лук. – Надо спешить. Он умирает.
В точке, где скрестились перья, он начертил раствором индиго круг, в середину которого положил гладкий камешек. Потом затянул песню, мелодия и слова которой наполнили, казалось, всю комнату. Вскоре от камня повеяло жаром, и он разогрелся докрасна, будто горящий уголек.
Тогда Белый Лук велел Открытой Руке и Вулфу оттянуть голову Питера назад и открыть ему рот. Зафиксировав язык при помощи полоски от высушенного языка буйвола, он достал длинную полую иглу дикобраза, перевязанную посередине окрашенным в темно-синий цвет сухожилием, и начал осторожно вводить ее Питеру в пищевод через рот. Затем он губами взял противоположный конец иглы и принялся делать сосательные движения, пока игла не наполнилась. После этого Белый Лук извлек ее и вылил содержимое в тарелку, поставленную дочерью. Эта процедура повторялась несколько раз, пока он, понюхав извлеченную из желудка жидкость, не удовлетворился результатом. Вслед за этим он поднял перья в низко поклонился, напевая другую песню. Потом убрал их вместе с иглой. В последнюю очередь он сиял с живота Питера Мэтисона камень, уже ставший к тому времени холодным. Внутри голубого круга сохранился похожий на синяк след, оставшийся у Питера на всю жизнь.
– Теперь он спит, – сказал Белый Лук, сев прямо. – По всему видно, что он устал. В нем нет больше отравившего его яда. Того же самого яда бледнолицых, который, как я слышал, много раз применялся против нашей нации.
Старик не стал больше распространяться на эту тему, но много лет спустя у Вулфа зародилось подозрение, что для его деда не осталась незамеченной эта ирония судьбы.
– Когда он проснется, он вновь будет здоров.
Открытая Рука склонила голову в знак благодарности.
Напоследок Белый Лук повернулся к Вулфу и мягко произнес:
– Духи мира явились на зов. Таков закон. Теперь ты видел это собственными глазами...
* * *
В то время многое, связанное с его дедом, было покрыто тайной, и Вулфу показалось, что старик специально создает атмосферу таинственности. Вначале он считал, что деду просто присуще своенравие. Однако позднее поймал себя на мысли о том, что у старика могут быть более глубокие и бескорыстные мотивы казаться своему внуку таким таинственным.
Однажды дед сказал ему:
– Ты теперь некоторое время поживешь у меня. Твоя мать не возражает.
Он никогда не заговаривал об отце Вулфа, который не разделял его взглядов и потому для него как бы не существовал.
– Мы сейчас покинем этот дом, но сначала я расскажу тебе одну притчу, – продолжал дед. – Жил когда-то на свете мальчик. У него никого не было, только реки, горы, деревья да небо вокруг. Однажды, когда мальчик собирал орехи и ягоды на краю равнины, где он жил, до него донесся крик.
Он бросился на помощь и увидел лежавшего в пыли ястреба, у которого было сломано крыло. Мальчик присел рядом с птицей и попробовал дотронуться до крыла, но ястреб чуть не отхватил ему клювом палец. Тогда мальчик начал разговаривать с ним. И в конце концов ястреб позволил поднять себя и унести с палящего солнца.
В тени под деревом мальчик позаботился о птице. Он дал ей сначала воды, а потом ягод. Ягоды ястребу не понравились. Он предпочитал мясо. Однако все же склевал их. Мальчик приладил лубок к сломанному крылу.
Через какое-то время ястреб поправился, и, поскольку жажда свободы у него была сильнее, чем у его нового друга, он полетел, уводя мальчика за собой, уводя от равнины, где тот вырос, через пересохшую долину, покрытую проступившей солью, в предгорья с коричневой почвой. Потом он повел его вдоль круто вздымающегося гребня гор. Это была та самая гора, которую мальчик видел в ясную погоду начиная с момента своего рождения. Она была неотъемлемой частью его мира, о ней он иногда грезил, но не смел даже надеяться достичь ее.
Теперь он стоял почти у самой ее вершины и ощущал огромный прилив сил. То, что он пришел сюда, было как бы подарком от ястреба за спасение жизни.
На вершине горы мальчик увидел старое могучее дерево, узловатое, скрюченное от дождей и ветров. Он подошел к нему и обхватил руками, словно давным-давно потерянного предка. Ястреб взлетел с плеча мальчика и сел на самую верхнюю ветвь, зорко осматриваясь вокруг. Затем он издал пронзительный – как бы прощальный – крик и взмыл в ясное голубое небо.
Испытывая пьянящее чувство от пребывания на вершине горы, мальчик отступил от дерева и, прикрыв от солнца глаза ладонью, следил за полетом птицы. У него было острое зрение, и он видел, как ястреб летит кругами все выше и выше, взмывая как бы по только ему видимой вертикальной спирали.
Мальчик смотрел и смотрел, пока птица не исчезла из виду. И в тот самый момент, когда крохотная точка растворилась в поднебесье, мальчик увидел, что к нему медленно опускаются три пера – три ястребиных пера. Он поймал их на лету и воткнул в свои густые черные волосы.
Через много лет, когда он поселился у подножия горы, женился и завел детей, он рассказывал своей семье о том ястребе, а священные перья использовал в ритуалах, освящающих небо и землю и неразрывную связь между ними...
Белый Лук посмотрел на Вулфа черными как ночь глазами. В его взгляде читалась отвага и независимость, и не было в нем павлиньей спеси, которую он так презирал.
– Пойдем, – сказал он. – Ты готов?
Готов к чему? Вулф не понял вопроса и был напуган колдовской силой деда, его таинственными высказываниями, острым ощущением того, что от него чего-то ждут. Чего? Дед так и не объяснил, а Вулф не сумел тогда сам додуматься.
Однако ему и в голову не пришло отказаться. Чего бы ни требовал от него дед, он все исполнял беспрекословно. Будучи еще совсем маленьким, он научился слепому повиновению, научился языку своего племени, впитав все это с молоком матери. И по мере того как он превращался из младенца в мальчика, эта черта все больше перевешивала в нем гены отца, который учил его никогда и никому не подчиняться.
* * *
Они покинули Элк-Бейсин, передвигаясь по глубокому снегу верхом на лошадях – Белый Лук больше всего любил такой способ передвижения. Как он однажды сказал Вулфу, шошоны с Винд-Ривер были одними из первых племен, понявших природу лошадей и использовавших их в хозяйстве (он никогда не говорил о лошадях, как об обычных домашних животных). Вулф закутался в шкуры и одеяла, расшитые его матерью; Белый Лук не позволял внуку в своем присутствии носить современную одежду. Было очень холодно, однако старик будто не чувствовал этого, надев на себя всего лишь вышитую бисером рубаху да летние штаны из мягкой оленьей кожи, которую продубил он сам. На ногах у него были кожаные мокасины с жесткой сыромятной подошвой и верхами, затейливо украшенными кусочками цветного стекла и эмали.
Окутанные синими сумерками, они разбили стоянку на унылой и просторной плайе – солончаковой равнине, где на много миль вокруг был слышен лишь вой беспощадного ветра. Белый Лук выбрал место с подветренной стороны извилистого берега замерзшей реки Севьер. До устья было недалеко, так что Вулф мог разглядеть соленое озеро, в которое она впадала.
– Тебе везет, – заметил Белый Лук, когда они установили вигвам, разрисованный причудливыми символами, похожими, как показалось Вулфу, на боевые щиты. – Когда я был таким, как ты, меня свалила тяжелая болезнь.
И он поведал о том, как болел эпилепсией.
– Приступы были очень сильными. После них я на много дней выбывал из строя и спал как убитый. Но постепенно ко мне во сне стали являться души знакомых мне существ – бизона, волка, медведя и сокола. Понадобилось время, чтобы я понял: это духи убитых животных, они как бы хотят сообщить мне, что я особенный и что мне суждено стать шаманом. "Как же так? – спрашивал я. – Я ведь болен". А они отвечали: "Как шаман, ты должен лечить болезни. А для этого ты должен понять их природу".
И тогда я, пробудившись, осознал, что прежде всего должен научиться лечить сам себя, ибо только так научусь исцелять других.
Едва Вулф успел задуматься над тем, как это дед сумел сам себя вылечить, как тот извлек из длинного кожаного футляра лук. Лук с великолепным двойным изгибом был сделан из какого-то рога или кости. Оплетавшие его сухожилия были выкрашены в ярко-синий цвет, что делалось путем вымачивания их в растворе индиго. Концы лука чуть выше мест крепления тетивы были украшены ястребиными перьями, а на одном из концов на кожаном шнуре висел пожелтевший коготь ястреба.
– Этот лук сделан из рогов карибу, – объяснил старик, устраиваясь поудобнее. – Как ты наверняка слышал, в таком оружии скрыта великая сила. Но я раскрою тебе одну тайну. Сила идет отсюда, – и он ударил себя в грудь чуть повыше сердца, – а не из самих рогов, как думают многие. Рога служат лишь хранилищем этой силы. Понимаешь?
Вулф кивнул, боясь сознаться, что ничего не понимает. Какая сила? Ведь силу не пощупаешь. А тогда непонятно, каким образом любой из материальных предметов может хранить в себе такую неосязаемую вещь, как сила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Брак Питера Мэтисона с индианкой казался более чем странным, но лишь тем, кто плохо знал его. Открытая Рука – так звали мать Вулфа – была во всех отношениях достойной наследницей своих предков, индейцев-шошонов, живущих в бассейне реки Винд-Ривер. А Питера всю его жизнь привлекала незаурядность во всех ее проявлениях. Открытая Рука оказалась достаточно прагматичной – в гораздо большей степени, чем ее муж, – чтобы смириться с наступлением новых времен, с неизбежностью обустройства диких просторов под нужды переселенцев, продвигавшихся на запад из северо-восточных штатов. Наверное, она потому-то и вышла замуж за него – белого человека, техасского рейнджера. Она ощущала мощь нового мира, и ей не хотелось отстать от жизни, чтобы затем пасть, спиться, испытать горечь и безвременную старость в гнусных резервациях. Однажды он услышал, как она говорила Белому Луку, что видит будущее наступление новых времен в пронзительно-голубых глазах своего мужа, чувствует, как оно проявляется в выражении его красивого сурового лица. С другой стороны, у Белого Лука было собственное мнение насчет манеры поведения Питера Мэтисона.
Вулф помнил, как в один прекрасный вечер он спросил отца, правду ли говорят в школе, будто законы в Техасе устанавливались рейнджерами.
– Нет, – отрезал Питер Мэтисон, высокий, поджарый, продубленный ветром и солнцем, могучий телом и духом. – Мы сами по себе были законом.
Такой самонадеянный ответ был настолько характерен для Питера Мэтисона, что Вулф навсегда запомнил его. И в этом же заключалась причина того, почему Белый Лук не переносил своего зятя.
– Закон идет не от человека, а от окружающего его мира, – сказал он Вулфу вскоре после этого случая. – От голосов мира, от духов, к которым надо прислушиваться, даже если их слова трудно разобрать.
Мудрость эта подтвердилась с предельной очевидностью, когда однажды Питер Мэтисон вернулся домой бледный и задыхающийся. Он отмахнулся от встревоженных расспросов жены, однако за обедом потерял сознание. Вместо врача Открытая Рука позвала своего отца.
Всего только раз Белый Лук взглянул на Питера Мэтисона и велел расстелить одно из расшитых руками дочери одеял. Когда она это сделала, он извлек лоскутки тканей, выкрашенных в цвета четырех главных стран света. Разложив их в соответствующих углах одеяла, он размял свежий шалфей, держа руки над одеялом, так чтобы крупинки упали в его центр. Помещение тут же наполнилось запахом этого растения.
Белый Лук, обладавший, по мнению многих, могуществом большим, чем даже Черный Лось или Ворона Глупцов, был верховным шаманом шошонов с Винд-Ривер. Но, в отличие от других шаманов, его философия не замыкалась лишь на его племени, а, скорее, являлась синтезом мифов, философии и этики, позаимствованных и от других индейских племен. В свое время он очень много странствовал и, как поговаривали, встречал радушный прием даже со стороны тех племен индейской, как он выражался, нации, которые были врагами шошонов и их сородичей, – а именно со стороны свирепых и воинственных команчей Западного Техаса.
Вулф и Открытая Рука уложили лишившегося чувств Мэтисона на одеяло, а Белый Лук, опустившись рядом с ним на колени, достал два ястребиных пера. Одно он положил поперек горла больного, а другое – на низ живота. Затем он начал водить ими вдоль всего неподвижного тела, все время бормоча заклинания настолько низким голосом, что Вулф не смог разобрать слов.
Неожиданно одно из перьев резко замерло над животом Мэтисона. То же самое произошло и со вторым пером, и они пересекли друг друга.
– У него в животе яд, – определил Белый Лук. – Надо спешить. Он умирает.
В точке, где скрестились перья, он начертил раствором индиго круг, в середину которого положил гладкий камешек. Потом затянул песню, мелодия и слова которой наполнили, казалось, всю комнату. Вскоре от камня повеяло жаром, и он разогрелся докрасна, будто горящий уголек.
Тогда Белый Лук велел Открытой Руке и Вулфу оттянуть голову Питера назад и открыть ему рот. Зафиксировав язык при помощи полоски от высушенного языка буйвола, он достал длинную полую иглу дикобраза, перевязанную посередине окрашенным в темно-синий цвет сухожилием, и начал осторожно вводить ее Питеру в пищевод через рот. Затем он губами взял противоположный конец иглы и принялся делать сосательные движения, пока игла не наполнилась. После этого Белый Лук извлек ее и вылил содержимое в тарелку, поставленную дочерью. Эта процедура повторялась несколько раз, пока он, понюхав извлеченную из желудка жидкость, не удовлетворился результатом. Вслед за этим он поднял перья в низко поклонился, напевая другую песню. Потом убрал их вместе с иглой. В последнюю очередь он сиял с живота Питера Мэтисона камень, уже ставший к тому времени холодным. Внутри голубого круга сохранился похожий на синяк след, оставшийся у Питера на всю жизнь.
– Теперь он спит, – сказал Белый Лук, сев прямо. – По всему видно, что он устал. В нем нет больше отравившего его яда. Того же самого яда бледнолицых, который, как я слышал, много раз применялся против нашей нации.
Старик не стал больше распространяться на эту тему, но много лет спустя у Вулфа зародилось подозрение, что для его деда не осталась незамеченной эта ирония судьбы.
– Когда он проснется, он вновь будет здоров.
Открытая Рука склонила голову в знак благодарности.
Напоследок Белый Лук повернулся к Вулфу и мягко произнес:
– Духи мира явились на зов. Таков закон. Теперь ты видел это собственными глазами...
* * *
В то время многое, связанное с его дедом, было покрыто тайной, и Вулфу показалось, что старик специально создает атмосферу таинственности. Вначале он считал, что деду просто присуще своенравие. Однако позднее поймал себя на мысли о том, что у старика могут быть более глубокие и бескорыстные мотивы казаться своему внуку таким таинственным.
Однажды дед сказал ему:
– Ты теперь некоторое время поживешь у меня. Твоя мать не возражает.
Он никогда не заговаривал об отце Вулфа, который не разделял его взглядов и потому для него как бы не существовал.
– Мы сейчас покинем этот дом, но сначала я расскажу тебе одну притчу, – продолжал дед. – Жил когда-то на свете мальчик. У него никого не было, только реки, горы, деревья да небо вокруг. Однажды, когда мальчик собирал орехи и ягоды на краю равнины, где он жил, до него донесся крик.
Он бросился на помощь и увидел лежавшего в пыли ястреба, у которого было сломано крыло. Мальчик присел рядом с птицей и попробовал дотронуться до крыла, но ястреб чуть не отхватил ему клювом палец. Тогда мальчик начал разговаривать с ним. И в конце концов ястреб позволил поднять себя и унести с палящего солнца.
В тени под деревом мальчик позаботился о птице. Он дал ей сначала воды, а потом ягод. Ягоды ястребу не понравились. Он предпочитал мясо. Однако все же склевал их. Мальчик приладил лубок к сломанному крылу.
Через какое-то время ястреб поправился, и, поскольку жажда свободы у него была сильнее, чем у его нового друга, он полетел, уводя мальчика за собой, уводя от равнины, где тот вырос, через пересохшую долину, покрытую проступившей солью, в предгорья с коричневой почвой. Потом он повел его вдоль круто вздымающегося гребня гор. Это была та самая гора, которую мальчик видел в ясную погоду начиная с момента своего рождения. Она была неотъемлемой частью его мира, о ней он иногда грезил, но не смел даже надеяться достичь ее.
Теперь он стоял почти у самой ее вершины и ощущал огромный прилив сил. То, что он пришел сюда, было как бы подарком от ястреба за спасение жизни.
На вершине горы мальчик увидел старое могучее дерево, узловатое, скрюченное от дождей и ветров. Он подошел к нему и обхватил руками, словно давным-давно потерянного предка. Ястреб взлетел с плеча мальчика и сел на самую верхнюю ветвь, зорко осматриваясь вокруг. Затем он издал пронзительный – как бы прощальный – крик и взмыл в ясное голубое небо.
Испытывая пьянящее чувство от пребывания на вершине горы, мальчик отступил от дерева и, прикрыв от солнца глаза ладонью, следил за полетом птицы. У него было острое зрение, и он видел, как ястреб летит кругами все выше и выше, взмывая как бы по только ему видимой вертикальной спирали.
Мальчик смотрел и смотрел, пока птица не исчезла из виду. И в тот самый момент, когда крохотная точка растворилась в поднебесье, мальчик увидел, что к нему медленно опускаются три пера – три ястребиных пера. Он поймал их на лету и воткнул в свои густые черные волосы.
Через много лет, когда он поселился у подножия горы, женился и завел детей, он рассказывал своей семье о том ястребе, а священные перья использовал в ритуалах, освящающих небо и землю и неразрывную связь между ними...
Белый Лук посмотрел на Вулфа черными как ночь глазами. В его взгляде читалась отвага и независимость, и не было в нем павлиньей спеси, которую он так презирал.
– Пойдем, – сказал он. – Ты готов?
Готов к чему? Вулф не понял вопроса и был напуган колдовской силой деда, его таинственными высказываниями, острым ощущением того, что от него чего-то ждут. Чего? Дед так и не объяснил, а Вулф не сумел тогда сам додуматься.
Однако ему и в голову не пришло отказаться. Чего бы ни требовал от него дед, он все исполнял беспрекословно. Будучи еще совсем маленьким, он научился слепому повиновению, научился языку своего племени, впитав все это с молоком матери. И по мере того как он превращался из младенца в мальчика, эта черта все больше перевешивала в нем гены отца, который учил его никогда и никому не подчиняться.
* * *
Они покинули Элк-Бейсин, передвигаясь по глубокому снегу верхом на лошадях – Белый Лук больше всего любил такой способ передвижения. Как он однажды сказал Вулфу, шошоны с Винд-Ривер были одними из первых племен, понявших природу лошадей и использовавших их в хозяйстве (он никогда не говорил о лошадях, как об обычных домашних животных). Вулф закутался в шкуры и одеяла, расшитые его матерью; Белый Лук не позволял внуку в своем присутствии носить современную одежду. Было очень холодно, однако старик будто не чувствовал этого, надев на себя всего лишь вышитую бисером рубаху да летние штаны из мягкой оленьей кожи, которую продубил он сам. На ногах у него были кожаные мокасины с жесткой сыромятной подошвой и верхами, затейливо украшенными кусочками цветного стекла и эмали.
Окутанные синими сумерками, они разбили стоянку на унылой и просторной плайе – солончаковой равнине, где на много миль вокруг был слышен лишь вой беспощадного ветра. Белый Лук выбрал место с подветренной стороны извилистого берега замерзшей реки Севьер. До устья было недалеко, так что Вулф мог разглядеть соленое озеро, в которое она впадала.
– Тебе везет, – заметил Белый Лук, когда они установили вигвам, разрисованный причудливыми символами, похожими, как показалось Вулфу, на боевые щиты. – Когда я был таким, как ты, меня свалила тяжелая болезнь.
И он поведал о том, как болел эпилепсией.
– Приступы были очень сильными. После них я на много дней выбывал из строя и спал как убитый. Но постепенно ко мне во сне стали являться души знакомых мне существ – бизона, волка, медведя и сокола. Понадобилось время, чтобы я понял: это духи убитых животных, они как бы хотят сообщить мне, что я особенный и что мне суждено стать шаманом. "Как же так? – спрашивал я. – Я ведь болен". А они отвечали: "Как шаман, ты должен лечить болезни. А для этого ты должен понять их природу".
И тогда я, пробудившись, осознал, что прежде всего должен научиться лечить сам себя, ибо только так научусь исцелять других.
Едва Вулф успел задуматься над тем, как это дед сумел сам себя вылечить, как тот извлек из длинного кожаного футляра лук. Лук с великолепным двойным изгибом был сделан из какого-то рога или кости. Оплетавшие его сухожилия были выкрашены в ярко-синий цвет, что делалось путем вымачивания их в растворе индиго. Концы лука чуть выше мест крепления тетивы были украшены ястребиными перьями, а на одном из концов на кожаном шнуре висел пожелтевший коготь ястреба.
– Этот лук сделан из рогов карибу, – объяснил старик, устраиваясь поудобнее. – Как ты наверняка слышал, в таком оружии скрыта великая сила. Но я раскрою тебе одну тайну. Сила идет отсюда, – и он ударил себя в грудь чуть повыше сердца, – а не из самих рогов, как думают многие. Рога служат лишь хранилищем этой силы. Понимаешь?
Вулф кивнул, боясь сознаться, что ничего не понимает. Какая сила? Ведь силу не пощупаешь. А тогда непонятно, каким образом любой из материальных предметов может хранить в себе такую неосязаемую вещь, как сила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96