– Ну?
Ричардс посмотрел на него.
– Не так уж и много денег, поверь на слово. Это жулье привыкло делиться наваром с санинспекторами, с теми, кто выдает лицензии на спиртное, да с мафией – за ее услуги. Каждый день эти ублюдки от кого-либо откупаются, только чтобы остаться при своем деле. Тебе это самому известно. Я хотел получить самую малость. У этого типа денег столько, что он бы даже и не ощутил потери.
Вулф стоял к нему вплотную.
– Хотел, значит, быть с ним в доле?
– Я же сказал: понадобились деньги!
– Сквэйр, я и в самом деле заложу тебя службе расследований, если не расколешься.
– Мне нужны деньги, чтобы выручить брата. Он попал в кабалу к ростовщику, который дерет ломовые проценты, – ответил Ричардс, повышая голос. – Понятно, босс? А теперь отвали от меня.
Он толкнул Вулфа к двери, к которой недавно прижимал Дика Сансона, и поспешил прочь. Вулф догнал его и развернул лицом к себе.
– Ты неплохо работаешь, Сквэйр, но пока что еще не понял, что можно делать, а чего нельзя. У тебя есть власть, но ты не имеешь права использовать ее как бог на душу положит.
– Я все объяснил.
– Этого недостаточно, – сказал Вулф. – Не может быть оправдания преступлению, а ведь именно его ты только что и совершил.
– Так значит, все-таки сдашь меня? Поделом мне за то, что поверил белопузому. Ты такой же, как все: настроился против меня с самого начала... Как я теперь помогу брату? Они же ему ноги переломают!
Вулф ощутил на себе взгляды работников кухни и понял, что необходимо разрядить обстановку.
– Мы поговорим об этом прямо с утра в офисе.
– Хрен тебе! – выкрикнул Ричардс, посылая правый кулак в ухо Вулфа.
Вулф присел и резко повернулся, используя прием ирими, чтобы продернуть Ричардса еще дальше в том направлении, куда по инерции тянул его сделанный им выпад. Он заставил детектива перевернуться и плюхнуться на пол, затем прижал ему горло коленом.
Глядя сверху вниз на потемневшее от ярости и унижения лицо Сквэйра и сознавая, какой спектакль они разыграли для всех присутствующих, Вулф вновь ощутил прилив ненависти к окружающей действительности. Мерзкий дух коррупции был настолько силен, что отравил даже этого по сути своей честного полицейского.
Вулф отпустил Ричардса.
– Встань, Сквэйр, и топай домой, – сказал он.
* * *
Хана умела быть неподвижной, как голубая цапля. А цапля эта – птица особенная: она ведет уединенный образ жизни и тихо охотится за добычей, которую протыкает своим длинным изогнутым клювом с зазубринами. Когда цапля поднимается в воздух, она летит, величественно откинув голову назад, к себе на плечи, а не вытягивает ее вперед подобно своим отдаленным родичам – ибисам и журавлям.
Юджи считал, что голубая цапля – самая прекрасная из этого вида птиц. В моменты, когда солнце всходит и заходит, она полностью сливается с небом. Окраска ее оперения безупречно повторяет цвет небосвода, и поэтому, взлетая с воды, она как бы растворяется в воздухе.
Дом Ханы находился в пригороде Токио. Всего лишь шесть миль отделяли его от центра города, но казалось, что целый миллион. Именно здесь единоутробная сестра Юджи предпочитала проводить все свое время. Рожденная от второго брака матери, она была моложе Юджи на тринадцать лет.
Ее дом, кирпичный, с облицовкой, изнутри был отделан черным мрамором и черно-белыми керамическими плитками. Это довольно непритязательное оформление служило в свою очередь прекрасным фоном для ее коллекции май оги – богато разукрашенных и расшитых узорами матерчатых вееров, используемых актерами в спектаклях. Поскольку май оги зачастую были единственно дозволенными на сцене предметами, они использовались для обозначения самурайского меча, соснового леса, осенней луны, лестницы, ведущей на чердак, бушующего моря в даже просто-напросто чайной ложки. Но сами эти веера отличались сложной конструкцией, а их замысловатая символика резко контрастировала с прямоугольными плоскостями дома Ханы.
– Хана, – обратился Юджи к сестре, беря ее за руку. – Мне так хорошо, когда я вижу тебя.
За хрупкой внешностью Ханы скрывался характер, совершенно не похожий на характер матери. Минако производила впечатление беззащитной женщины, к чему так стремились многие ее сверстницы. И Юджи был потрясен, обнаружив, что Хана вполне может обходиться без посторонней помощи.
Обрадованная приходом брата, она провожала его своими блестящими глазами, куда бы он ни пошел. В ее глазах отражались чувства, подобно тому, как в амфитеатре слышатся все звуки вместе со всеми их оттенками.
– Когда я с тобой, мне кажется, что все мои заботы улетают прочь, – произнес Юджи.
Хана вызывала у него ассоциации с неким огромным психологическим двигателем. Временами он был уверен, что может слышать биение ее сердца, кипение ее крови и способен разговаривать с ними так, словно они обладали собственными голосами. Бывали и другие моменты, когда она становилась пассивной и непроницаемой для него, словно каменная стена.
В шесть лет Хана перенесла редкое воспаление мозга, которое с таким трудом поддавалось лечению, что врачи назвали болезнь ее именем. С тех пор они так и не пришли к единому мнению относительно последствий этого воспаления. Одни говорили, что болезнь сказалась лишь на речевом центре Ханы, другие утверждали, что пострадала ее память и еще какие-то, непонятные для непосвященных, функции головного мозга. Среди врачей не было согласия даже относительно того, нарушены ли эти функции, или же они видоизменились каким-то никому не ведомым образом. Так или иначе, но Хана заговорила лишь в двенадцать лет.
В течение ряда лет ее проверяли с помощью множества сложных тестов, и все без толку. В конце концов Минако это надоело. Она увезла дочь подальше от ультрасовременных медицинских центров, ставших для девочки чуть ли не постоянным местом жительства, и поселила здесь, в этом убежище.
Хана унаследовала изящную красоту своей матери – ее кожу, напоминающую фарфор, дивный овал лица, красиво очерченный чувственный рот. Но к этому она добавила силу воли, завидную способность к изучению языков и искусств и еще более глубокий, чем у матери, отпечаток таинственности. Отца давно не было с ними, поскольку Минако выставила его за дверь, как только поняла, что он женился на ней из-за ее богатства. С дочерью он либо не хотел видеться, либо ему не позволяла это делать Минако, которая, как заметил Юджи, ревностно защищала девочку от всего, что могло бы ее расстроить.
По правде говоря, Юджи был первым, кто наконец понял Хану. Минако тоже пыталась понять свою дочь, но после стольких лет, в течение которых она постоянно сравнивала ее развитие с развитием других детей, она привыкла видеть в Хане прежде всего инвалида. А Юджи просто казалось, что сестра не такая, как все, и поэтому, помимо любви, она вызывала в нем любопытство. Со своей стороны. Хана замечала его интерес к себе (в этом он был абсолютно уверен) и отвечала ему взаимностью. Они были как бы полюсами одной батарейки.
Юджи знал, что обязан любить ее по долгу брата, но она ему и без того нравилась. Хана отличалась остроумием и часто смешила его, но он редко видел, чтобы смеялась она. Хана поражала всех своей проницательностью. В конце концов это ее качество стало невыносимым для окружающих. Частые депрессии сестры, внезапные и глубокие, беспокоили Юджи прежде всего потому, что он не понимал их причины. В его душу часто закрадывался страх, что они являются результатом воспаления мозга и непонятных изменений, происшедших в нем.
Общение с Ханой нередко вызывало в памяти Юджи строки из стихотворения его любимого поэта Тэнигучи Бусона:
... Утренняя дымка.
Как на изображении мечты,
Люди идут своими путями.
От нее он уходил всякий раз с пониманием того, что мир представляет собой нечто большее, чем это ему пытались втолковать в школе, и что, помимо известных, существуют и другие всеобщие контакты, о которых наука даже не догадывается. Юджи затруднялся сказать, что является правильным путем "сквозь дымку", что отражением реального мира, а что – всего лишь миражем.
– Что тебя гложет? – спросила как-то Хана.
Освободившись от ощущения мира и глубины, излучаемых ее необыкновенной аурой, Юджи вздохнул.
– Оракул.
За окном жилой комнаты виднелись заросли зеленого бамбука – мосо, – посаженного Ханой в каменном дворике, стены которого отражали свет в бесчисленном множестве сочетаний. Одни из стволов бамбука росли вертикально, другие – наклонно. Они постоянно образовывали некий сложный узор. Временами этот дворик (площадью всего двенадцать квадратных футов) казался огромным. Юджи любил смотреть в окно: это располагало к размышлению.
– Я начинаю жалеть, что мы вообще затеяли это дело, – пояснил он.
– Кто, собственно, сообщил тебе о смерти Моравиа? – спросила Хана, внимательно наблюдая за ним.
Юджи пожал плечами.
– Какая разница? Я знаю, что ответственность лежит на Оракуле, а остальное не суть важно. Я никогда не думал, что смогу создать нечто такое, что может стать причиной смерти человека.
– Юджи-сан, ты говоришь так, будто Оракул убил Моравиа.
– А разве не так?
– О нет! Нет же!
И она, видя, как он расстроен, приблизилась к нему и взяла его за руку.
– Сядь сюда, – сказала она, усаживая брата рядом с собой. – Случай с Моравиа был испытанием. Мы все поверили в твое детище, но подобные ошибки доказывают лишь то, что Оракул тоже может ошибаться.
Юджи хмыкнул.
– Ты не должен сдаваться из-за одной неудачи, – продолжала Хана. – Оракул необходим. Понимаешь, я верю, что во Вселенной еще много такого, о чем мы и не подозреваем. Иногда мое тело кажется мне клеткой, в которой я вынуждена пребывать, как зверь в зоопарке. Как будто плоть и кровь, из которых оно состоит, делают меня низшим существом.
Хана замолчала, но в этой тишине движение ее мысли не прекратилось. Юджи умел различать признаки этого, как тень, движущуюся по стене. Какие метаморфозы происходили в ней? Его мучили вопросы: кто она? какие превращения претерпевает? как влияет на Оракул ее психическое присутствие?
Он хотел было спросить. Для этого ему надо было преодолеть и свое смущение, поскольку он обвинял себя, что лезет ей в душу, и свой страх – в равной мере перед ее ответом и ее молчанием. Но тут она совершенно изменившимся тоном произнесла одно слово: "Смерть".
Это слово отдалось во всех закоулках его души, и он содрогнулся. Он знал, что она воспринимает "волны". Она не желала называть их видениями, ибо, по ее словам, они были вовсе не зрительные, а, скорее, возникали в ней самой, в ее организме.
Они, казалось, исходили не из какого-то внешнего источника, а откуда-то из глубин ее существа, из некоего пространства, образованного или, по крайней мере, затронутого воспалением. Когда-то давным-давно она сказала ему: "Внутри меня есть бесконечный провал. Из него и появляются образы. Это не видения, нет! Я ничего не вижу. Но я знаю, что они есть, и мне понятен их смысл, как если бы я во сне обучилась какому-то древнему языку".
– Хана! О чем ты говоришь? – спросил он. – Какая смерть?
Ее обычно ясные глаза в этот момент были тусклыми, как пыль, и он понял, что она его не видит.
– Ты и Наохару Нишицу схватились в смертельной схватке, а над вашими головами нависла огромная черная птица, – ответила она.
– Смерть, какая? Которая пишется с большой буквы? – переспросил он, пробуя рассмеяться, но чувствуя, что смех застревает у него в горле. – Что-то вроде сцены из фильма Ингмара Бергмана?
– Нет-нет! Ты не понял. Не так...
Хана неожиданно схватила его еще крепче. Ее глаза вновь прояснились и теперь смотрели на него, а губы дрожали.
– Там кто-то еще. Кто-то неизвестный. Тот, кто убьет вас обоих.
* * *
Сидя в тиши квартиры Лоуренса Моравиа, Вулф размышлял о потайной комнате за гардеробом и ее странном интерьере. После стычки со Сквэйром в "Ла Ментире" наигранное веселье, царившее на презентации, уже не привлекало его. Он разыскал Аманду и, извинившись, сообщил, что хочет уйти. Стиви предложила отвезти Аманду домой на своей машине, и та, заметив выражение лица Вулфа, не стала возражать, а лишь крепко поцеловала его в губы, прежде чем сестра увлекла ее за собой.
Вулф, сидя на полукруглой кушетке Моравиа, припомнил слова Маун: "У Лэрри есть что скрывать. И достаточно иного, я не шучу". Вспомнил он и об "Империи страсти", и о встрече Чики с Моравиа неделю назад, и о ее контакте с Сумой прошлой осенью, и о том, что Моравиа был убит вчера. Он вспомнил обо всем, во что посвятил его Шипли, а также о том, что он все еще не может пробиться сквозь ауру Сумы, как и через ауру Чики, о том, что все еще не вышел на убийцу. Возникали вопросы. Является ли Чика членом общества Черного клинка? Или более конкретно: является ли она наемным убийцей "Тошин Куро Косай"?
В нем крепла уверенность, что, куда ни кинь, все сходится на ней. Вопреки воле, он опять ощутил томление в паху. Перед его глазами вспыхнул ее образ, дергающийся в экстазе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96