я прояснил для себя еще одно обстоятельство ее жизни. Что касается остального: специальность ее была «Философия и музыка», а бойфренд Мелвин ушел от нее почти год назад.
Обо всем этом и о многом другом я узнал позднее. Второй раз мы встретились уже отнюдь не случайно. Эту встречу устроил мой приятель Джэми, хотя тогда об этом я и не догадывался. В то время нам обоим показалось, что это судьба. Пожалуй, это и в самом деле было так: Джэми послужил лишь орудием, хотя и заинтересованным.
В последующие годы я часто спрашивал себя: что, если бы в тот вечер я пошел куда-нибудь в другое место? Или Катриона была бы нездорова? Что, если?.. Но тут наступает момент, когда все эти «что, если бы...» засыхают и отваливаются. Они решительно ничего не значат. Мы все равно бы встретились - не в этот, так на следующий день, на следующей неделе, на следующий год, - важно то, что мы непременно бы встретились.
Мы отправились в театр - Джэми, его девушка, Катриона и я. Все мы старательно притворялись, будто это ничего не значащее мероприятие. Просто я был другом Джэми, а Катриона - подругой его девушки. Что же особенного в том, что мы решили провести время вместе? Но все мы знали правду, и все были слегка смущены.
Я проводил Катриону домой. Этот вечер никогда не изгладится из моей памяти. Я помню очертания ее головы, проступающей в темноте, движение тела рядом со мной, аромат незнакомых духов и щемящее чувство ожидания чего-то незнакомого. Совершенно не помню, о чем мы тогда говорили. Все, что случилось, происходило на каком-то другом уровне, где слова утрачивают смысл. Движение, взгляд, моя рука, коснувшаяся ее руки, ее легкое, но безошибочное ответное движение.
Мы прожили вместе четыре года, Катриона и я, из которых два года были женаты. Я был безумно счастлив и, думаю, она тоже. Оглядываясь назад, я жалею, что часто тратил время понапрасну, вместо того, чтобы побыть подольше с ней. Я бережно храню в памяти каждый миг, проведенный рядом с Катрионой.
Ни к чему рассказывать о подробностях, жизнь наша была совершенно обыкновенной. Скажу лишь одно: Катриона умерла в возрасте двадцати шести лет - от рака. Она умерла в три часа ночи, когда я спал.
* * *
Бывают минуты, даже сейчас, когда я мучаю себя вопросом: не задумывал ли он еще тогда забрать меня к себе? И не одного только меня, но и Катриону тоже?
Глава 2
Не было ни одной улицы, ни одного места в Глазго, которые бы не напоминали мне о Катри-оне. Я делал все, чтобы унять свою боль, но она меня не покидала. Пришлось приспособиться и жить с ней, как живут с ампутированной ногой или с незаживающей раной. Теперь, конечно же, это ощущение сменилось другим, похожим более на страх.
На несколько месяцев я вернулся домой. Если хочется одиночества, вряд ли найдется на свете место лучше Льюиса. Стояло лето, и я почти каждый день ездил в Уэст-Уиг, на Мангурстадт-бич. Зимой это одно из самых диких мест на земле. Ничего вокруг, лишь бескрайние просторы северной Атлантики. К скалам подплывают тюлени, а дальше, в воде, можно заметить спины китов. Все лето я просидел в одиночестве на берегу, пытаясь избавиться от мучительных мыслей. Если бы кто-нибудь увидел меня там, он, вполне возможно, принял бы меня за небольшую скалу, выросшую среди песков.
По воскресеньям я ходил с матерью в церковь - скорее для ее, чем для своего, спокойствия. Бог не ждал меня там, и пасторские обещания вечной жизни казались мне фальшивыми. Все же какое-то успокоение я получал. Я даже пытался представить себя ребенком, для которого вся жизнь впереди, и Катриона тоже.
Однажды в «Таймс» отец наткнулся на объявление о вакансии в Эдинбургском университете. Сначала я отложил газету в сторону, считая, что мне пока еще не время возвращаться к старой жизни. Но в Глазго я был ехать не в силах, а перспектива провести зиму на Льюисе казалась совсем уж тоскливой. В августе я подал заявление и прошел собеседование. В сентябре приехал в Эдинбург с маленьким чемоданом и тяжеленной сумкой, набитой книгами.
Помню, в тот самый миг, как я ступил с трапа самолета на землю, я вдруг испытал странное чувство: будто кто-то, притаившись, ждет меня. Это, конечно же, была фантазия. Я не знал никого в городе и в компании не нуждался.
Подыскать жилье заранее, по переписке, оказалось делом трудным. Так что первые две недели в Эдинбурге мне пришлось жить в доме друга нашей семьи - доктора Рэмзи Маклина. О Катрионе он знал и о причине ее смерти - тоже. Я рассказал, как трудно мне смириться с потерей жены.
Краснощекий и веселый абердинец, Маклин был дружен с отцом еще с университетских времен и частенько проводил летний отпуск на Льюисе. Последний раз он отдыхал у нас два года назад.
Он помог мне освоиться в городе, представил своим друзьям по университету, где работал в центре здоровья. Через две недели он сообщил, что нашел для меня отличную квартиру, в которую я и переехал спустя два дня.
Дом, где я поселился, находился в конце Королевской Мили. Это было шестиэтажное здание, построенное в 1658 году богатым землевладельцем, который принял пресвитерианскую веру и, по меткому замечанию герцога Руза, «восславил Господа на Грассмаркете», где был повешен за свои убеждения. Испытав с тех пор немало превратностей судьбы, здание, однако, ничем не напоминало трущобу, которой было совсем недавно, до капитального ремонта. У меня была маленькая, со вкусом меблированная квартирка на последнем этаже: несколько комнат с низкими потолками с лепниной и деревянными панелями на стенах.
Тем временем я устроился на работу. Начальника моего звали Джеймс Фергюссон, он только что получил должность профессора социальной антропологии. Возможно, вы читали его работу о возрождении городов в шестидесятые годы. Он уже успел поработать в нескольких государственных комиссиях. Говорили, что у него есть амбиции, но какого рода были эти амбиции, сказать не могу.
Мы встретились на следующий день после моего появления на работе. Фергюссон быстро дал мне понять, что назначение мое было сделано против его воли. Кто-то из теологов Нового колледжа захотел получить достоверную информацию о многочисленных оккультных и магических сектах, по слухам, расплодившихся в городе.
В обществе нарастало напряжение, люди боялись сатанистов. Церковные фундаменталисты во всеуслышание заявляли о существовании дьяволопоклонничества и уверяли, что движение сатанистов не только живо, но и процветает. Более осторожные люди, однако, считали это преувеличением и воздерживались утверждать, будто от общего течения Нью-Эйдж до демонизма и черной магии - один шаг.
- Доктор Маклауд, - начал Фергюссон, не успел я переступить порог его кабинета, - должен сказать, что у меня самые серьезные возражения против вашего здесь присутствия. Мой факультет работает в строгом соответствии с эмпирическими принципами. У нас не место скороспелым выводам и дикарским суевериям.
Я попытался успокоить его, что далось мне нелегко. До этого человека трудно было достучаться.
- Абсолютно с вами согласен, - ответил я, - в отношении эмпирического подхода. Я и сам не интересуюсь дикарскими верованиями. Я вовсе не суеверный человек. Однако, мне думается, иррациональное следует изучать - для того, чтобы выяснить, какие социальные факторы влияют на формирование оккультных сект. А вам не кажется, что этим стоит заняться?
- Люди в черном из Нового колледжа хотят вовсе не этого. И их приятелей из пресвитерианской церкви это тоже совсем не интересует. Им нужны доказательства демонического присутствия, колдовства, поклонения сатане.
- Доказательства я могу им представить, если только они не имеют в виду доказательства существования дьявола. Если они уже верят в дьявола и в темные силы, то вряд ли ждут от меня подтверждения. Я намерен показать им нечто другое, а именно: к оккультной деятельности привлекают прежде всего людей разочарованных, неадекватных, желающих, чтобы в жизни их произошла небольшая драма.
- Психологией мы здесь тоже не занимаемся.
- Я и не собираюсь заниматься психологией. Мои исследования чисто социологические. Достоверные факты о социальном происхождении, образовании, реальных и относительных лишениях...
Фергюссон встал. Это был высокий, бородатый, непривлекательный мужчина. Заметно было, что я его не убедил.
- Вы не понимаете, доктор Маклауд. Мне плевать, рационалист вы или нет, будете использовать эмпирические методы или нет. Ваша деятельность навлечет на факультет дурную славу. Раз уж у меня нет иного выхода, я вынужден принять вас на работу. Но я ставлю перед вами несколько условий. Никаких публичных лекций о ваших изысканиях. В университете - лекции только с моего разрешения. Никаких интервью прессе, ни местной, ни государственной. Более того, никаких контактов с журналистами. Вы должны находиться в тени. Понимаете? И постарайтесь как можно реже попадаться мне на глаза.
Я согласился на все и повернулся к выходу.
- Доктор Маклауд, - окликнул он, когда я был уже в дверях. Я оглянулся. - Я так понимаю, вы перенесли личную трагедию.
Я кивнул.
- Могу я попросить, чтобы эта... утрата не помешала вашей работе?
- Не вполне понимаю, что вы имеете в виду.
- Я хочу, чтобы вы осознали: если вы не будете справляться с работой, то никакого сочувствия от меня не дождетесь. В центре здоровья имеются врачи, занимающиеся личными проблемами. Наши отношения должны оставаться строго профессиональными, чисто академическими. - Он помолчал. - А если только я услышу, что вы залавливаете медиумов, через которых надеетесь получать нежные послания от вашей любимой покойницы... Я вам прямо скажу: этого я не потерплю.
Мне очень хотелось его ударить, но я удержался. Вместо этого я громко хлопнул дверью, спустился по лестнице и вышел на холодную улицу. Начался дождь, но я его почти не замечал. Без пальто и без шляпы я шел, сам не зная, куда и зачем. Не могу сказать, чтобы я был зол на Фергюссона. То чувство, что я испытывал, нельзя было назвать злобой. Оно было намного мягче - и намного опаснее.
Наконец я немного пришел в себя, сел в автобус и поехал домой. Поднимаясь по лестнице, я считал ступеньки - до моей квартиры их предстояло одолеть сто шестьдесят восемь. Каменные ступени в некоторых местах были сношены поколениями утомленных ног, карабкавшихся от одной до другой площадки.
Следующие несколько дней я приводил в порядок свои книги и бумаги и выходил на прогулки, желая получше познакомиться с городом. Сначала я посетил Старый город, затем прошелся по более прямым улицам Нового города, обратил внимание на красивые кованые георгианские решетки дверей. Чувствовал я себя одиноким, отверженным - скорее туристом, нежели новым жителем Эдинбурга. Красота меня не трогала, я не находил гармонии в длинных перспективах улиц с высокими домами, сложенными из песчаника.
К работе я приступил на следующей неделе, читая с раннего утра и до позднего вечера в залах Национальной библиотеки, что на Мосту Георга IV.
Так началась утомительная зима. Каждый день передо мной проходила череда книг и брошюр, отупляюще банальных. Мне хотелось охватить оккультные верования как можно шире, с тем, чтобы сузить до предела предмет исследования. До рези в глазах я читал о великих пирамидах, НЛО, реинкарнации, астрологии, античных мистериях, гностических евангелиях, картах Таро, тантристской йоге, лечении кристаллами... Лабиринт теорий, который, казалось, охватывал все, что только можно, - и человеческую одержимость, и надежду, и страх.
Я скользил по поверхности всех теорий, как конькобежец на тонком льду, которого каждую минуту страшит опасность провалиться в глубокую ледяную воду.
К концу декабря я убедил себя, что прочел все, что мне нужно. Я довольно точно выяснил, как передвигаться по незнакомой территории. Достаточно было уверенно держаться при разговоре, уметь формулировать вопросы и, сделав усилие, стараться понять ответы. Первый мой контакт состоялся с одной из эзотерических сект. Потом я старался ограничить себя общением с самыми популярными сектами, идущими в ногу со временем.
Я предполагал - и предположение это, как выяснилось со временем, оказалось верным, - что прямой контакт с сектами сатанистов или с колдунами установить чрезвычайно трудно. Этим людям было что скрывать, во всяком случае, они сами так считали. Они уж точно не бросились бы давать интервью первому встречному. Но я к тому времени прочел уже достаточно, чтобы знать: секты постепенно перетекают одна в другую, так же, как и верования. Те, кто сейчас занимался магией или демонизмом, начинали, скорее всего, с посещения собраний более умеренных ассоциаций, например, теософских или розенкрейцерских, либо с одного из кружков, посвященных изучению теорий Успенского или Гурджиева.
Социолог - это не журналист. Он и не может себе позволить работать, как журналист. Там, где газетный писака состряпает громкую статью, основанную на единственном визите, или полдюжины интервью, где запросто может исказить факты или нанести кому-то обиду (ибо спрашивать с него потом некому), социолог обязан действовать крайне осторожно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28