Цель архангела Михаила – тут все сплюнули с гримасой презрения – открыть иудео-христианам дорогу на Иерусалим, к гробнице Христа, затем, с помощью израильского государства, своего давнего союзника, захватить Аравийский полуостров, разрушить Мекку и другие священные исламские города, стереть с лица земли религию Пророка. Но Аллах – да славится имя Его – такого никогда не допустит.
Сидя в стороне, на плиточном полу гостиной, четыре женщины молчали, не вступая в беседу. Они не носили платков и лица не закрывали. Одетые по-европейски, они ничем не показывали ни согласия, ни неодобрения, но Пиб видел по их глазам, по выражению их лиц, что они не разделяют мыслей своих единоверцев-мужчин, что они пустились в путь только ради спасения жизни, что они не ждут лучшей доли по другую сторону Восточного фронта. Они улыбались ему, когда встречались с ним глазами, и в нежных складках их губ таилось больше обещаний, чем в яростных речах мужчин. Он вновь увидел маму на кухне их дома, со склоненной головой, с полузакрытыми глазами, стой невыразимой грустью, которая ощущалась в каждом ее движении. И он понял, что несчастье исходит не от ислама или христианства – виной всему люди, превращающие религии в безжалостные военные машины, виной всему недуг, разъедающий человечество с зари времен. Истиной не обладали ни христиане, ни усамы, следует просто бросить в огонь все религии, сжечь завистливых богов, сорвать ореол святости с земли и сутану со священников, развязать тюрбаны имамов, крикнуть каждому мужчине и каждой женщине, что ничего не надо воспринимать трагически, нужно полностью отдаться этой великолепной игре, которая называется…
Черт, вот он уже и думает, как Стеф.
Она угадала, что они найдут решение в этом жалком уголке побережья. Через три-четыре дня судно высадит их в Албании, это относительно надежный способ передвижения и существенный выигрыш во времени. Проводники взяли пять тысяч евро, как она и предполагала. Пиб опасался, что они избавятся от них, едва прикарманив деньги, но им стали раздавать спасательные жилеты.
– Зачем это? – спросил Мурад.
– Если корабль окружат военные патрульные катера, у вас не будет другого выхода, как прыгать за борт.
– И плыть до Албании?
Проводник пожал плечами.
– Корабль подберет вас, но вы прекрасно знали, что идете на риск.
– Каковы шансы напороться на патруль?
– Пятьдесят на пятьдесят. Есть также подводные лодки усамов. Они выходят из Черного моря через Босфор и топят все корабли без исключения.
– Если у нас только один шанс из двух уцелеть, вы должны вернуть нам половину денег!
Веселая улыбка осветила зловещее лицо вожака проводников, маленького брюнета, состоявшего из одних углов и страдающего тиком.
– Корабль подберет вас. Мы свою часть договора выполнили. Да и деньги ваши, потонете вы или перейдете фронт, вам уже не понадобятся.
– Где же он, ваш корабль?
– Возникли небольшие затруднения, скоро он подойдет.
После полудня сначала послышался рокот мотора, затем показался сам корабль. Небольшая, насквозь проржавевшая посудина – казалось невероятным, что она способна оставлять за собой такую ровную борозду. Проводник с бульдожьей мордой пришел за беженцами, которым незадолго до этого выдали пищу и воду. Пиб ничего не ел со вчерашнего дня и проглотил свои два сэндвича с такой жадностью, что едва не подавился. Он тут же пожалел о своей прожорливости: ощущения сытости не было, зато хлеб навалился на желудок, словно камень.
Беженцы спустились по тропинке в бухту, где они со Стеф купались. Судно стояло на якоре, и мотор работал вполсилы, с глухим урчанием. Маленький траулер, подлатанный на скорую руку, в очень скверном состоянии, на первый взгляд не способный вообще добраться до албанского побережья. Вожак проводников коротко переговорил с капитаном, мужчиной лет пятидесяти с обветренным лицом и взлохмаченными жирными волосами. Ветер относил звук голосов в сторону моря. Все надежды беженцев были заключены теперь в этой жалкой посудине. За четыре дня им, конечно, не миновать шторма. Капитан повернулся и уставился на Стеф похотливым взором. Проводник вручил ему пачку банкнот, он тщательно пересчитал их, затем сунул в карман матросской блузы и широким жестом подал сигнал всходить на борт.
Беженцы сгрудились на бывшей рыболовной палубе, на корме. Проводники стали подниматься по тропинке, не попрощавшись с ними и не пожелав им удачи.
– За тридцать евро они бы продали и мать с отцом, – бросил Мурад, указывая на три фигурки на скалах. – У них вместо сердца кошелек. Указы об изгнании европейских мусульман для них манна небесная.
Траулер со скрежетом снялся с якоря и двинулся в противоположную от заходящего солнца сторону. Силуэт капитана угадывался за грязными стеклами командирской рубки. Корабль насквозь провонял рыбой. Из двух труб вырывались клубы черного дыма с сильным душком мазута. Опершись о поручни, Пиб зачарованно смотрел на след, оставленный винтами.
– Ты в первый раз плывешь по морю, Пиб? – спросила Стеф.
Да, это было в первый раз.
Хотя почти тринадцать лет он жил всего в пятидесяти километрах от атлантического побережья, ему очень редко доводилось бывать на морских курортах. Господу не нравятся полуголые тела на песке, утверждали его родители. Доказательство: он карал их солнечными ударами и кожными болезнями. Однако они записали сына и дочь на плавательные курсы в местном муниципальном бассейне, потому что, хоть вода и не была естественной средой обитания человека, лучше все же уметь плавать. Он купался в Атлантическом океане, в его холодных сумрачных волнах, но в лодку не садился никогда. Как и в самолет. Превратности войны пригвоздили к земле европейское население, некогда столь жадное до путешествий, открывающих новые страны с улыбчивым климатом. Число коммерческих рейсов заметно сократилось после того, как несколько самолетов были сбиты исламистскими истребителями. Лучше дома места не найдешь, любил говорить папа. Пока однажды среди ночи чудо-бомба не обратила дом в пепел.
Берег скрылся из вида. Морской ветер относил в сторону рокот мотора, собирал облака над их головами, поднимал и раскручивал волны. Капитан вышел из рубки и крикнул, чтобы они надевали спасательные жилеты.
– Если качка усилится, советую спуститься в бывшую разделочную. Запах там нестерпимый, но это хоть какое-то укрытие. Иначе вас будет окатывать с ног до головы каждую секунду.
Продолжая говорить, он сверлил взглядом Стеф. Убедившись, что пассажиры правильно надели жилеты, он с особым вниманием осмотрел тесемки Стеф и вернулся в рубку, игриво взглянув на нее.
– Мне этот тип не нравится! – пробурчал Пиб.
– Неважно, нравится он тебе или нет, – сказала Стеф. – Главное то, что он доставит нас в Албанию.
– Мне на это плевать! Если он к тебе прикоснется, я его шлепну!
Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони.
– Ты такой милый, когда ревнуешь, Пиб.
Едва стемнело, как разразился шторм, который словно ожидал наступления ночи.
25
Он никогда не доверял этому доктору, скверному христианину, отвратному типу, как говорил кюре.
В любом случае, врач, засевший в медвежьем углу вместо того, чтобы поселиться с комфортом в городе, по определению был весьма странным прихожанином, приспешником дьявола или атеизма, что, в сущности, одно и то же. Европа так и не смогла освободиться от этих демонов, столкнувших ее в преддверие ада.
Мерзавец-доктор предложил ему откосить от армии. Ему, который испытывал лишь одно страстное желание – защищать своего Бога и свою Отчизну. Ему, который уже в тринадцать лет пришел в местное отделение легиона и в течение трех лет лез на стену от нетерпения, пока ему не выдали дорожное предписание. Ему, который поклялся убить несколько сотен усамов и в ожидании отправки на фронт тренировался в семейном саду с отцовским охотничьим ружьем. Ему, который на своих картонных мишенях изобразил силуэты исламистских солдат.
Почтальон бросил, наконец, в ящик конверт с двумя серебристыми П. Уже несколько месяцев он каждое утро бегал проверять, не пришла ли повестка. Поскольку других врачей в округе не было, ему пришлось пройти медицинский осмотр у скверного христианина. Осмотрев горло, прослушав легкие и сердце, негодяй стал ощупывать его половые органы, словно барышник, проверяющий состояние быка-производителя.
– Все в порядке, – произнес доктор, моя руки. – Но если ты не хочешь на фронт, я могу тебе помочь.
Ему потребовалось пять-шесть секунд, прежде чем до него дошел смысл этих слов.
– Вы же сказали, что все в порядке?
Скверный христианин обернулся и уставился на него с грязной двусмысленной улыбкой. А вдруг слухи о нем и мамаше Бриан верны? И он взаправду спит с этой старой колдуньей, которую давно следовало бы сжечь?
– Ты абсолютно здоров, не беспокойся, но в медицинской справке можно написать что угодно…
– Вы что, хотите выдать мне липу?
Мерзавец развел руками и поднял глаза к небу. Лучше бы он туда не смотрел, нельзя безнаказанно бросать вызов Богу.
– Уж так сразу липа, что за громкие слова! Я готов помочь тебе, если ты не желаешь ехать за три тысячи километров, чтобы тебя там подстрелили, как кролика.
– Но я хочу на Восточный фронт! Я этого три года ждал!
Доктор попятился, пораженный внезапной резкостью его тона, сел за письменный стол и, не поднимая головы, быстро заполнил бланк.
– Ну, в конце концов, это твоя жизнь, – пробормотал он.
– Я не трусливая шавка, я хочу защищать свою страну, я не допущу, чтобы усамы вторглись в Европу.
Он отдал доктору двадцать пять евро за визит и с ухмылкой спросил:
– То, что рассказывают о вас с мамашей Бриан, это правда?
– А что рассказывают?
– Будто вы и мамаша Бриан, ну, в общем, балуетесь вместе…
Доктор вытаращил глаза и разинул рот, потом тихо рассмеялся. Неприятным, дьявольским смешком.
– Я и мамаша Бриан? Кто же до такой пакости додумался?
Вместо ответа он пожал плечами: ему совсем не хотелось раскрывать свои источники – собственную мать, которую просветил кюре, получивший информацию от одной прихожанки на исповеди. Сложив драгоценную справку, он сунул ее во внутренний карман пиджака и чуть ли не бегом покинул адское логово. Утром следующего дня он отправился на призывной пункт в Бурже, проведя последний вечер в кругу семьи. Родители, два брата и три сестры выказывали печаль, но одновременно гордились им. Он был старшим из детей, и ему надлежало подать пример, не допустить нашествия исламистских демонов на западные земли, защитить христианские ценности, спасти от гибели мать и сестренок, принять участие в возрождении великой Европы, которую предали американские союзники и разрушили транснациональные корпорации. Их последняя ночь была заполнена сладостями, вином, смехом и слезами. Он покинул дом на рассвете, не желая будить родителей, изнемогавших от горя и перепоя, прошагал около десяти километров, выбрав самый короткий путь к вокзалу, с ранцем за спиной и уже проклюнувшейся ностальгией.
На призывной пункт Буржа он явился, совершив путешествие по железной дороге, отмеченное двумя продолжительными остановками посреди пути: акт саботажа в одном случае, самоубийство – в другом. Инструкторы встретили его с братской, бодрящей сердечностью и велели ему подписать несколько бумаг, в содержание которых он не стал вникать. Выполнив все скучные административные формальности, он получил обмундирование – парадную форму и черный берет с нашивкой в виде серебристой пики, сапоги, нижнее белье, шинель, полевую форму, темно-коричневую с вкраплениями желтого и зеленого, каску, высокие башмаки на шнуровке, многофункциональный нож, пистолет, обоймы с белыми пулями, новенькую штурмовую винтовку, прямо чудесную, с серебристым прикладом. Сержант отвел его в казарму, где уже находилось около тридцати новобранцев, и показал предназначенное ему место на двухъярусной койке. В помещении царила вонь зверинца, забивающая невнятный запах влажных стен. Прежде здесь был хоспис, но десять лет назад легион отобрал здание для своих служебных надобностей.
– Инструктаж начнется через час, – пролаял сержант, – форма полевая, и здесь вам не курорт, и задницей придется шевелить, и времени не терять, потому что усамы каждый день отправляют на Восточный фронт тысячи фанатиков.
Он уложил ранец, натянул полевую форму, познакомился с соседом по нижней койке, парнишкой в слишком больших майке и трусах, что подчеркивало его худобу, бледность, уязвимость. Глаза – словно распахнутые в бледно-голубое небо окна, длинные черные кудри, девически нежные черты лица, молочно-белая кожа.
– Максимилиан. Я из Мулена в Алье. Повестку получил три дня назад. Родители ухватились за эту возможность избавиться от меня.
– Ты хочешь сказать, что не хотел ехать на Восточный фронт?
Максимилиан сел на край койки, чтобы просунуть ноги в штанины брезентовых брюк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Сидя в стороне, на плиточном полу гостиной, четыре женщины молчали, не вступая в беседу. Они не носили платков и лица не закрывали. Одетые по-европейски, они ничем не показывали ни согласия, ни неодобрения, но Пиб видел по их глазам, по выражению их лиц, что они не разделяют мыслей своих единоверцев-мужчин, что они пустились в путь только ради спасения жизни, что они не ждут лучшей доли по другую сторону Восточного фронта. Они улыбались ему, когда встречались с ним глазами, и в нежных складках их губ таилось больше обещаний, чем в яростных речах мужчин. Он вновь увидел маму на кухне их дома, со склоненной головой, с полузакрытыми глазами, стой невыразимой грустью, которая ощущалась в каждом ее движении. И он понял, что несчастье исходит не от ислама или христианства – виной всему люди, превращающие религии в безжалостные военные машины, виной всему недуг, разъедающий человечество с зари времен. Истиной не обладали ни христиане, ни усамы, следует просто бросить в огонь все религии, сжечь завистливых богов, сорвать ореол святости с земли и сутану со священников, развязать тюрбаны имамов, крикнуть каждому мужчине и каждой женщине, что ничего не надо воспринимать трагически, нужно полностью отдаться этой великолепной игре, которая называется…
Черт, вот он уже и думает, как Стеф.
Она угадала, что они найдут решение в этом жалком уголке побережья. Через три-четыре дня судно высадит их в Албании, это относительно надежный способ передвижения и существенный выигрыш во времени. Проводники взяли пять тысяч евро, как она и предполагала. Пиб опасался, что они избавятся от них, едва прикарманив деньги, но им стали раздавать спасательные жилеты.
– Зачем это? – спросил Мурад.
– Если корабль окружат военные патрульные катера, у вас не будет другого выхода, как прыгать за борт.
– И плыть до Албании?
Проводник пожал плечами.
– Корабль подберет вас, но вы прекрасно знали, что идете на риск.
– Каковы шансы напороться на патруль?
– Пятьдесят на пятьдесят. Есть также подводные лодки усамов. Они выходят из Черного моря через Босфор и топят все корабли без исключения.
– Если у нас только один шанс из двух уцелеть, вы должны вернуть нам половину денег!
Веселая улыбка осветила зловещее лицо вожака проводников, маленького брюнета, состоявшего из одних углов и страдающего тиком.
– Корабль подберет вас. Мы свою часть договора выполнили. Да и деньги ваши, потонете вы или перейдете фронт, вам уже не понадобятся.
– Где же он, ваш корабль?
– Возникли небольшие затруднения, скоро он подойдет.
После полудня сначала послышался рокот мотора, затем показался сам корабль. Небольшая, насквозь проржавевшая посудина – казалось невероятным, что она способна оставлять за собой такую ровную борозду. Проводник с бульдожьей мордой пришел за беженцами, которым незадолго до этого выдали пищу и воду. Пиб ничего не ел со вчерашнего дня и проглотил свои два сэндвича с такой жадностью, что едва не подавился. Он тут же пожалел о своей прожорливости: ощущения сытости не было, зато хлеб навалился на желудок, словно камень.
Беженцы спустились по тропинке в бухту, где они со Стеф купались. Судно стояло на якоре, и мотор работал вполсилы, с глухим урчанием. Маленький траулер, подлатанный на скорую руку, в очень скверном состоянии, на первый взгляд не способный вообще добраться до албанского побережья. Вожак проводников коротко переговорил с капитаном, мужчиной лет пятидесяти с обветренным лицом и взлохмаченными жирными волосами. Ветер относил звук голосов в сторону моря. Все надежды беженцев были заключены теперь в этой жалкой посудине. За четыре дня им, конечно, не миновать шторма. Капитан повернулся и уставился на Стеф похотливым взором. Проводник вручил ему пачку банкнот, он тщательно пересчитал их, затем сунул в карман матросской блузы и широким жестом подал сигнал всходить на борт.
Беженцы сгрудились на бывшей рыболовной палубе, на корме. Проводники стали подниматься по тропинке, не попрощавшись с ними и не пожелав им удачи.
– За тридцать евро они бы продали и мать с отцом, – бросил Мурад, указывая на три фигурки на скалах. – У них вместо сердца кошелек. Указы об изгнании европейских мусульман для них манна небесная.
Траулер со скрежетом снялся с якоря и двинулся в противоположную от заходящего солнца сторону. Силуэт капитана угадывался за грязными стеклами командирской рубки. Корабль насквозь провонял рыбой. Из двух труб вырывались клубы черного дыма с сильным душком мазута. Опершись о поручни, Пиб зачарованно смотрел на след, оставленный винтами.
– Ты в первый раз плывешь по морю, Пиб? – спросила Стеф.
Да, это было в первый раз.
Хотя почти тринадцать лет он жил всего в пятидесяти километрах от атлантического побережья, ему очень редко доводилось бывать на морских курортах. Господу не нравятся полуголые тела на песке, утверждали его родители. Доказательство: он карал их солнечными ударами и кожными болезнями. Однако они записали сына и дочь на плавательные курсы в местном муниципальном бассейне, потому что, хоть вода и не была естественной средой обитания человека, лучше все же уметь плавать. Он купался в Атлантическом океане, в его холодных сумрачных волнах, но в лодку не садился никогда. Как и в самолет. Превратности войны пригвоздили к земле европейское население, некогда столь жадное до путешествий, открывающих новые страны с улыбчивым климатом. Число коммерческих рейсов заметно сократилось после того, как несколько самолетов были сбиты исламистскими истребителями. Лучше дома места не найдешь, любил говорить папа. Пока однажды среди ночи чудо-бомба не обратила дом в пепел.
Берег скрылся из вида. Морской ветер относил в сторону рокот мотора, собирал облака над их головами, поднимал и раскручивал волны. Капитан вышел из рубки и крикнул, чтобы они надевали спасательные жилеты.
– Если качка усилится, советую спуститься в бывшую разделочную. Запах там нестерпимый, но это хоть какое-то укрытие. Иначе вас будет окатывать с ног до головы каждую секунду.
Продолжая говорить, он сверлил взглядом Стеф. Убедившись, что пассажиры правильно надели жилеты, он с особым вниманием осмотрел тесемки Стеф и вернулся в рубку, игриво взглянув на нее.
– Мне этот тип не нравится! – пробурчал Пиб.
– Неважно, нравится он тебе или нет, – сказала Стеф. – Главное то, что он доставит нас в Албанию.
– Мне на это плевать! Если он к тебе прикоснется, я его шлепну!
Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони.
– Ты такой милый, когда ревнуешь, Пиб.
Едва стемнело, как разразился шторм, который словно ожидал наступления ночи.
25
Он никогда не доверял этому доктору, скверному христианину, отвратному типу, как говорил кюре.
В любом случае, врач, засевший в медвежьем углу вместо того, чтобы поселиться с комфортом в городе, по определению был весьма странным прихожанином, приспешником дьявола или атеизма, что, в сущности, одно и то же. Европа так и не смогла освободиться от этих демонов, столкнувших ее в преддверие ада.
Мерзавец-доктор предложил ему откосить от армии. Ему, который испытывал лишь одно страстное желание – защищать своего Бога и свою Отчизну. Ему, который уже в тринадцать лет пришел в местное отделение легиона и в течение трех лет лез на стену от нетерпения, пока ему не выдали дорожное предписание. Ему, который поклялся убить несколько сотен усамов и в ожидании отправки на фронт тренировался в семейном саду с отцовским охотничьим ружьем. Ему, который на своих картонных мишенях изобразил силуэты исламистских солдат.
Почтальон бросил, наконец, в ящик конверт с двумя серебристыми П. Уже несколько месяцев он каждое утро бегал проверять, не пришла ли повестка. Поскольку других врачей в округе не было, ему пришлось пройти медицинский осмотр у скверного христианина. Осмотрев горло, прослушав легкие и сердце, негодяй стал ощупывать его половые органы, словно барышник, проверяющий состояние быка-производителя.
– Все в порядке, – произнес доктор, моя руки. – Но если ты не хочешь на фронт, я могу тебе помочь.
Ему потребовалось пять-шесть секунд, прежде чем до него дошел смысл этих слов.
– Вы же сказали, что все в порядке?
Скверный христианин обернулся и уставился на него с грязной двусмысленной улыбкой. А вдруг слухи о нем и мамаше Бриан верны? И он взаправду спит с этой старой колдуньей, которую давно следовало бы сжечь?
– Ты абсолютно здоров, не беспокойся, но в медицинской справке можно написать что угодно…
– Вы что, хотите выдать мне липу?
Мерзавец развел руками и поднял глаза к небу. Лучше бы он туда не смотрел, нельзя безнаказанно бросать вызов Богу.
– Уж так сразу липа, что за громкие слова! Я готов помочь тебе, если ты не желаешь ехать за три тысячи километров, чтобы тебя там подстрелили, как кролика.
– Но я хочу на Восточный фронт! Я этого три года ждал!
Доктор попятился, пораженный внезапной резкостью его тона, сел за письменный стол и, не поднимая головы, быстро заполнил бланк.
– Ну, в конце концов, это твоя жизнь, – пробормотал он.
– Я не трусливая шавка, я хочу защищать свою страну, я не допущу, чтобы усамы вторглись в Европу.
Он отдал доктору двадцать пять евро за визит и с ухмылкой спросил:
– То, что рассказывают о вас с мамашей Бриан, это правда?
– А что рассказывают?
– Будто вы и мамаша Бриан, ну, в общем, балуетесь вместе…
Доктор вытаращил глаза и разинул рот, потом тихо рассмеялся. Неприятным, дьявольским смешком.
– Я и мамаша Бриан? Кто же до такой пакости додумался?
Вместо ответа он пожал плечами: ему совсем не хотелось раскрывать свои источники – собственную мать, которую просветил кюре, получивший информацию от одной прихожанки на исповеди. Сложив драгоценную справку, он сунул ее во внутренний карман пиджака и чуть ли не бегом покинул адское логово. Утром следующего дня он отправился на призывной пункт в Бурже, проведя последний вечер в кругу семьи. Родители, два брата и три сестры выказывали печаль, но одновременно гордились им. Он был старшим из детей, и ему надлежало подать пример, не допустить нашествия исламистских демонов на западные земли, защитить христианские ценности, спасти от гибели мать и сестренок, принять участие в возрождении великой Европы, которую предали американские союзники и разрушили транснациональные корпорации. Их последняя ночь была заполнена сладостями, вином, смехом и слезами. Он покинул дом на рассвете, не желая будить родителей, изнемогавших от горя и перепоя, прошагал около десяти километров, выбрав самый короткий путь к вокзалу, с ранцем за спиной и уже проклюнувшейся ностальгией.
На призывной пункт Буржа он явился, совершив путешествие по железной дороге, отмеченное двумя продолжительными остановками посреди пути: акт саботажа в одном случае, самоубийство – в другом. Инструкторы встретили его с братской, бодрящей сердечностью и велели ему подписать несколько бумаг, в содержание которых он не стал вникать. Выполнив все скучные административные формальности, он получил обмундирование – парадную форму и черный берет с нашивкой в виде серебристой пики, сапоги, нижнее белье, шинель, полевую форму, темно-коричневую с вкраплениями желтого и зеленого, каску, высокие башмаки на шнуровке, многофункциональный нож, пистолет, обоймы с белыми пулями, новенькую штурмовую винтовку, прямо чудесную, с серебристым прикладом. Сержант отвел его в казарму, где уже находилось около тридцати новобранцев, и показал предназначенное ему место на двухъярусной койке. В помещении царила вонь зверинца, забивающая невнятный запах влажных стен. Прежде здесь был хоспис, но десять лет назад легион отобрал здание для своих служебных надобностей.
– Инструктаж начнется через час, – пролаял сержант, – форма полевая, и здесь вам не курорт, и задницей придется шевелить, и времени не терять, потому что усамы каждый день отправляют на Восточный фронт тысячи фанатиков.
Он уложил ранец, натянул полевую форму, познакомился с соседом по нижней койке, парнишкой в слишком больших майке и трусах, что подчеркивало его худобу, бледность, уязвимость. Глаза – словно распахнутые в бледно-голубое небо окна, длинные черные кудри, девически нежные черты лица, молочно-белая кожа.
– Максимилиан. Я из Мулена в Алье. Повестку получил три дня назад. Родители ухватились за эту возможность избавиться от меня.
– Ты хочешь сказать, что не хотел ехать на Восточный фронт?
Максимилиан сел на край койки, чтобы просунуть ноги в штанины брезентовых брюк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56