— И вас никак не соблазняла мысль строить свою жизнь, как устроил ее ваш отец?
Молодой Касл неуверенно улыбнулся, избегая прямого ответа.
— Он чудак, мой отец, — сказал он. — Наверно, он вам понравится.
— Да, по всей вероятности. Бескорыстных людей не так уж много.
— Давно, когда мне было лет пятнадцать, — заговорил Касл, — поблизости отсюда взбунтовалась команда греческого корабля, который шел из Гонконга в Гавану с грузом плетеной мебели.
Мятежники захватили корабль, но справиться с ним не могли и разбились о скалы неподалеку от замка «Папы» Монзано. Все утонули, кроме крыс. Крыс и плетеную мебель прибило к берегу.
Этим как будто и кончался его рассказ, но я неуверенно спросил:
— А потом?
— Потом часть населения получила даром плетеную мебель, а часть — бубонную чуму. У отца в госпитале за десять дней умерло около полутора тысяч человек. Вы когда-нибудь видали, как умирают от бубонной чумы?
— Меня миновало такое несчастье.
— Лимфатические железы в паху и под мышками распухают до размеров грейпфрута.
— Охотно верю.
— После смерти труп чернеет — правда, у черных чернеть нечему. Когда чума тут хозяйничала, наша Обитель Надежды и Милосердия походила на Освенцим или Бухенвальд. Трупов накопилось столько, что бульдозер заело, когда их пытались сбросить в общую могилу. Отец много дней подряд работал без сна, но и без всяких результатов: почти никого спасти не удалось.
Жуткий рассказ Касла был прерван телефонным звонком.
— Фу, черт! — сказал Касл. — Я и не знал, что телефоны уже включены.
Я поднял трубку:
— Алло?
Звонил генерал-майор Фрэнклин Хониккер. Он тяжело дышал и, видно, был перепуган до смерти:
— Слушайте! Немедленно приезжайте ко мне домой. Нам необходимо поговорить. Для вас это страшно важно!
— Вы можете мне объяснить, в чем дело?
— Только не по телефону, не по телефону! Приезжайте ко мне.
Прошу вас!
— Хорошо.
— Я не шучу. Для вас это страшно важно. Такого важного случая у вас в жизни еще никогда не было… — И он повесил трубку.
— Что случилось? — спросил Филипп Касл.
— Понятия не имею. Фрэнк Хониккер хочет немедленно видеть меня.
— Не торопитесь. Отдохните. Он же идиот.
— Говорит, очень важное дело.
— Откуда он знает — что важно, что неважно? Я бы мог вырезать из банана человечка умнее, чем он.
— Ладно, рассказывайте дальше.
— На чем я остановился?
— На бубонной чуме. Бульдозер заело — столько было трупов.
— А, да. Одну ночь я провел с отцом, помогал ему. Мы только и делали, что искали живых среди мертвецов. Но койка за койкой, койка за койкой — одни трупы.
И вдруг отец засмеялся, — продолжал Касл. — И никак не мог остановиться. Он вышел в ночь с карманным фонарем. Он все смеялся и смеялся. Свет фонаря падал на горы трупов, сложенных во дворе, а он водил по ним лучом фонаря. И вдруг он положил руку мне на голову, и знаете, что этот удивительный человек сказал мне?
— Нет.
— Сынок, — сказал мне мой отец, — когда-нибудь все это будет твоим.
74. КОЛЫБЕЛЬ ДЛЯ КОШКИ
Я поехал домой к Фрэнку в единственном такси Сан-Лоренцо.
Мы ехали мимо безобразной нищеты. Мы поднялись по склону горы Маккэйб. Стало прохладнее. Поднялся туман.
Фрэнк жил в бывшем доме Нестора Эймонса, отца Моны, архитектора, построившего Обитель Надежды и Милосердия в джунглях.
Эймонс сам спроектировал этот дом.
Дом нависал над водопадом, терраса выступала козырьком прямо в туман, плывший над водой. Это было хитрое переплетение очень легких стальных опор и карнизов. Просветы переплета были закрыты по-разному то куском местного гранита, то стеклом, то шторкой из парусины.
Казалось, что дом был выстроен не для того, чтобы служить людям укрытием, а чтобы продемонстрировать причуды его строителя.
Вежливый слуга приветствовал меня и сказал, что Фрэнк еще не вернулся домой. Фрэнка ждали с минуты на минуту. Фрэнк приказал, чтобы меня приняли как можно лучше, устроили поудобнее и попросили остаться ужинать и ночевать. Этот слуга — он сказал, что его имя Стэнли, — был первым толстым жителем Сан-Лоренцо, попавшимся мне на глаза.
Стэнли провел меня в мою комнату, мы прошли по центру дома вниз по лестнице грубого камня — сбоку шли то открытые, то закрытые прямоугольники в стальной оправе. Моя постель представляла собой толстый поролоновый тюфяк, лежавший на каменной полке — полке из неотесанного камня. Стены моей комнаты были из парусины. Стэнли показал мне, как их по желанию можно подымать и опускать.
Я спросил Стэнли, кто еще дома, и он сказал, что дома только Ньют. Ньют, сказал он, сидит на висячей террасе и пишет картину.
Анджела, сказал он, ушла поглядеть Обитель Надежды и Милосердия в джунглях.
Я вышел на головокружительную террасу, нависшую над водопадом, и застал крошку Ньюта спящим в раскладном желтом кресле.
Картина, над которой работал Ньют, стояла на мольберте у алюминиевых перил. Полотно как бы вписывалось в туманный фон неба, моря и долины.
Сама картина была маленькая, черная, шершавая. Она состояла из сети царапин на густой черной подмалевке. Царапины оплетались во что-то вроде паутины, и я подумал: не те ли это сети, что липкой бессмыслицей опутывают человеческую жизнь, вывешены здесь на просушку в безлунной ночи?
Я не стал будить лилипута, написавшего эту страшную штуку.
Я закурил, слушая воображаемые голоса в шуме водопада.
Разбудил Ньюта взрыв далеко внизу. Звук прокатился над равниной и ушел в небеса. Палила пушка на боливарской набережной, объяснил мне дворецкий Фрэнка. Она стреляла ежедневно в пять часов.
Маленький Ньют заворочался.
Еще в полусне он потер черными от краски ладонями рот и подбородок, оставляя черные пятна. Он протер глаза, измазав и веки черной краской.
— Привет, — сказал он сонным голосом.
— Привет, — сказал я, — мне нравится ваша картина.
— А вы видите, что на ней?
— Мне кажется, каждый видит ее по-своему.
— Это же кошкина колыбель.
— Ага, — сказал я, — здорово. Царапины — это веревочка.
Правильно?
— Это одна из самых древних игр — заплетать веревочку. Даже эскимосам она известна.
— Да что вы!
— Чуть ли не сто тысяч лет взрослые вертят под носом у своих детей такой переплет из веревочки.
— Угу.
Ньют все еще лежал, свернувшись в кресле. Он расставил руки, словно держа между пальцами сплетенную из веревочки «кошкину колыбель».
— Не удивительно, что ребята растут психами. Ведь такая «кошкина колыбель» — просто переплетенные иксы на чьих-то руках.
А малыши смотрят, смотрят, смотрят…
— Ну и что?
— И никакой, к черту, кошки, никакой, к черту, колыбельки нет!
75. ПЕРЕДАЙТЕ ПРИВЕТ ДОКТОРУ ШВЕЙЦЕРУ
А тут пришла Анджела Хониккер Коннерс, долговязая сестра Ньюта, и привела Джулиана Касла, отца Филиппа и основателя Обители Надежды и Милосердия в джунглях. На Касле был мешковатый костюм белого полотна и галстук веревочкой. Усы у него топорщились. Он был лысоват. Он был очень худ. Он, как я полагаю, был святой.
Тут, на висячей террасе, он познакомился с Ньютом и со мной.
Но он заранее пресек всякий разговор о его святом призвании, заговорив, как гангстер из фильма, цедя слова сквозь зубы и кривя рот.
— Как я понял, вы последователь доктора Альберта Швейцера? — сказал я ему.
— На расстоянии. — Он осклабился, как убийца. — Никогда не встречал этого господина.
— Но он, безусловно, знает о вашей работе, как и вы знаете о нем, — То ли да, то ли нет. Вы с ним встречались?
— Нет.
— Собираетесь встретиться?
— Возможно, когда-нибудь и встречусь.
— Так вот, — сказал Джулиан Касл, — если случайно в своих путешествиях вы столкнетесь с доктором Швейцером, можете сказать ему, что он не мой герой. — И он стал раскуривать длинную сигару.
Когда сигара хорошо раскурилась, он повел в мою сторону ее раскаленным кончиком.
— Можете ему сказать, что он не мой герой, — повторил он, — но можете ему сказать, что благодаря ему Христос стал моим героем.
— Думаю, что его это обрадует.
— А мне наплевать, обрадует или нет. Это личное дело — мое и Христово.
76. ДЖУЛИАН КАСЛ СОГЛАШАЕТСЯ С НЬЮТОМ, ЧТО ВСЕ НА СВЕТЕ — БЕССМЫСЛИЦА
Джулиан Касл и Анджела подошли к картине Ньюта. Касл сложил колечком указательный палец и посмотрел сквозь дырочку на картину.
— Что вы скажете? — спросил я.
— Да тут все черно. Это что же такое — ад?
— Это то, что вы видите, — сказал Ньют.
— Значит, ад, — рявкнул Касл.
— А мне только что объяснили, что это «колыбель для кошки», — сказал я.
— Объяснения автора всегда помогают, — сказал Касл.
— Мне кажется, что это нехорошо, — пожаловалась Анджела. — По-моему, очень некрасиво, правда, я ничего не понимаю в современной живописи. Иногда мне так хочется, чтобы Ньют взял хоть несколько уроков, он бы тогда знал наверняка, правильно он рисует или нет.
— Вы самоучка, а? — спросил Джулиан Касл у Ньюта.
— А разве мы все не самоучки? — спросил Ньют.
— Прекрасный ответ, — с уважением сказал Касл. Я взялся объяснить скрытый смысл «колыбели для кошки», так как Ньюту явно не хотелось снова заводить всю эту музыку.
Касл серьезно наклонил голову:
— Значит, это картина о бессмысленности всего на свете?
Совершенно согласен.
— Вы и вправду согласны? — спросил я. — Но вы только что говорили про Христа.
— Про кого?
— Про Иисуса Христа.
— А-а! — сказал Касл. — Про него! — Он пожал плечами. — Нужно же человеку о чем-то говорить, упражнять голосовые связки, чтобы они хорошо работали, когда придется сказать что-то действительно важное.
— Понятно. — Я сообразил, что нелегко мне будет писать популярную статейку про этого человека. Придется мне сосредоточиться на его благочестивых поступках и совершенно отмести его сатанинские мысли и слова.
— Можете меня цитировать, — сказал он. — Человек гадок, и человек ничего стоящего и делать не делает и знать не знает. — Он наклонился и пожал вымазанную краской руку маленького Ньюта:
— Правильно?
Ньют кивнул, хотя ему, как видно, показалось, что тот немного преувеличивает:
— Правильно.
И тут наш святой подошел к картине Ньюта и снял ее с мольберта. Взглянув на нас, он расплылся в улыбке:
— Мусор, мусор, как и все на свете.
И швырнул картину с висячей террасы. Она взмыла кверху в струе воздуха, остановилась, бумерангом отлетела обратно и скользнула в водопад.
Маленький Ньют промолчал.
Первой заговорила Анджела:
— У тебя все лицо в краске, детка. Поди умойся.
77. АСПИРИН И БОКО-МАРУ
— Скажите, мне, доктор, — спросил я Джулиана Касла, — как здоровье «Папы» Монзано?
— А я почем знаю?
— Но я думал, что вы его лечите.
— Мы с ним не разговариваем, — усмехнулся Касл. — Последний раз, года три назад, он мне сказал, что меня не вешают на крюк только потому, что я — американский гражданин.
— Чем же вы его обидели? Приехали сюда, на свои деньги выстроили бесплатный госпиталь для его народа…
— «Папе» не нравится, как мы обращаемся с пациентами, — сказал Касл, — особенно, как мы обращаемся с ними, когда они умирают. В Обители Надежды и Милосердия в джунглях мы напутствуем тех, кто пожелает, перед смертью по боконистскому ритуалу.
— А какой это ритуал?
— Очень простой. Умирающий начинает с повторения того, что говорится. Попробуйте повторить за мной.
— Но я еще не так близок к смерти.
Он жутко подмигнул мне:
— Правильно делаете, что осторожничаете. Умирающий, принимая последнее напутствие, от этих слов часто и умирает раньше времени. Но, наверно, мы вас до этого не допустили бы — ведь пятками мы соприкасаться не станем.
— Пятками?
Он объяснил мне теорию Боконона насчет касания пятками.
— Теперь я понимаю, что я видел в отеле. — И я рассказал ему про двух маляров.
— А знаете, это действует, — сказал он. — Люди, которые проделывают эту штуку, на самом деле начинают лучше относиться друг к другу и ко всему на свете.
— Гм-мм…
— Боко-мару.
— Простите?
— Так называют эту ножную церемонию, — сказал Касл. — Да, действует. А я радуюсь, когда что-то действует. Не так уж много вещей действуют.
— Наверно, нет.
— Мой госпиталь не мог бы работать, не будь аспирина и бокомару.
— Я так понимаю, — сказал я, — что на острове еще множество боконистов, несмотря на закон, несмотря на «ку-рю-ку».
Он рассмеялся:
— Еще не разобрались?
— В чем это?
— Все до одного на Сан-Лоренцо истинные боконисты, несмотря на «ку-рю-ку».
78. В СТАЛЬНОМ КОЛЬЦЕ
— Когда Боконон и Маккэйб много лет назад завладели этой жалкой страной, — продолжал Джулиан Касл, — они выгнали всех попов. И Боконон, шутник и циник, изобрел новую религию.
— Слыхал, — сказал я.
— Ну вот, когда стало ясно, что никакими государственными или экономическими реформами нельзя облегчить жалкую жизнь этого народа, религия стала единственным способом вселять в людей надежду. Правда стала врагом народа, потому что правда была страшной, и Боконон поставил себе цель — давать людям ложь, приукрашивая ее все больше и больше.
— Как же случилось, что он оказался вне закона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24