Она оказалась пуста. Ошеломленная, я сунула внутрь руки, но там не было ни ребенка, ни постельки — ничего, только гладкое дерево. Это привело меня в такое смятение, что я даже не думала про Маккейба, про то, что он сделал. Ребенок исчез. Куда делся мой ребенок?
— Ну пошли же наконец! Они ждут.
Голос, раздавшийся позади меня, принадлежал явно не Маккейбу. Я оглянулась и увидела… Шумду. Чудовищный Шумда, Необыкновенный Чревовещатель, любовник Франсес Хэтч, виновник смерти девочки в театре, которая была мной. Маккейба нигде не было видно, и я знала почему.
— Так значит, это все время были вы? Пожар в спальне и куклы — это ваших рук дело? Все с самого начала было обманом, а Маккейб и не думал сюда возвращаться, после того как высадил меня.
Он поклонился.
— Верно. Я хорошо подражаю чужим голосам. Но нам и правда пора идти.
— Где? Где моя дочь? Куда она делась?!
— А это уж вам решать. Пошли!
— Никуда я с вами не пойду.
— Вы должны. Вас ждет прозрение, Миранда! — Он произнес это надрывным голосом плохого актера, эффектно покидающего сцену.
Я не сдвинулась с места. Широкая улыбка на его лице сменилась выражением разочарования.
— Ведь это был мой ребенок, правда?
— Да. Пошли, вы ее увидите в соседней комнате. Она там.
— Я вам не верю.
— Ему можно верить. — В дверном проеме появился Хью с младенцем на руках. Девочка что-то лопотала и шлепала его по носу своей маленькой ладошкой. — Миранда, тебе придется это сделать. Ничего другого не остается.
Я протянула к нему руки. Хью. С нашим ребенком. Он улыбнулся.
— Не бойся, Миранда. Шумда говорит правду — иди с ним, тебе это поможет все понять. — Прежде чем повернуться и уйти, он посмотрел на колыбель. Потом перевел взгляд на щепку, которая отломилась от ее боковой стенки. Кусочек дерева лежал у самой моей ноги. Он молча взглянул мне в глаза, и я поняла: он говорит мне что-то важное.
— Хорошо.
Все трое исчезли в дверном проеме. Я подобрала щепку и положила ее в карман. Потом, выйдя из комнаты, пошла по подвалу. Тишину нарушал лишь звук моих шагов. В воздухе висел тяжелый запах сырости и пыли. Лицо у меня пылало. Я чувствовала запах своего пота.
Дверь во вторую комнату оказалась закрыта. Я потянула за ручку. Мне стоило большого труда немного приоткрыть дверь. Она жалобно скрипела, царапая неровный пол. Открыв ее наполовину, я решила немного передохнуть. Я к этому не была готова, но ничего другого мне не оставалось. Сердце мое стало работать с перебоями. Я снова потянула изо всех сил, и дверь открылась полностью.
Я ожидала, что за ней окажется другая комната, размером с первую. И ничего больше. Я не знала, что меня там ждет, но даже и помыслить не могла, что увижу на самом деле.
Пандус. Широкий серый бетонный пандус, идущий вверх — к прожекторам. К ярким прожекторам на фоне черного неба, освещающим что-то — кажется, стадион? Спортивное поле? Ровные ряды мощных прожекторов освещали что-то внизу — скорее всего, поле. Я вышла через подвальную дверь и стала подниматься по пандусу.
Остановившись, я покрутила головой. Это действительно был стадион. Направо и налево от меня уходили галереи, соединяющиеся с другими пандусами. В колледже я бывала на играх, а позднее ходила на стадион «Янкиз» с бойфрендом, который был без ума от бейсбола. Это был огромный стадион. И вот я вышла из подвала моего дома в Крейнс-Вью и попала на колоссальное спортивное поле.
Никого поблизости не было, и от этого все вокруг казалось особенно тревожным и зловещим. В тридцати футах я увидела ярко освещенный киоск, совершенно пустой — ни торговцев, ни покупателей.
— Эй!
Молчание.
Что я должна была делать? Я сделала еще несколько шагов вверх, чтобы разобраться, что же это все такое. Хью так сказал. Шумда обещал, что я увижу нашего ребенка, если приду сюда.
Мое сердце продолжало биться неровно. Я прижала ладонь к груди. Все хорошо, все в порядке. Еще через несколько шагов я оглянулась, желая убедиться, что подвальная дверь не исчезла. Она оставалась на месте. Можно было вернуться. Я заколебалась. Но там, внизу, меня ничто не ожидало, все было впереди. Я пошла по пандусу к стадиону.
Я слышала звук собственных шагов, пока не оказалась на самом верху пандуса. И тут из чаши стадиона волной налетел шум. Вы его тоже наверняка слышали, когда на бейсболе или рок-концерте возвращались на свое место, сходив купить хот-дог или отлучившись в туалет. Этот оглушительный шум никуда не девался, просто отходил на задний план. Ваши шаги звучат громче, пока вы не оказываетесь на вершине пандуса и не входите в чашу. И тогда вас мгновенно оглушает лавина звуков, которые издают двадцать тысяч человек. Разговоры, шорохи, смех, топот, свист — все сливается в невыносимом гаме.
Стадион был полон зрителей. Я остановилась у входа, осмысливая увиденное. Тысячи людей. Похоже, ни одного свободного места. В первые мгновения я не пыталась разглядеть отдельные лица, потому что воспринимала всю картину целиком. Меня удивило, что на поле не было ни стоек ворот, ни десятиярдовой линии, ни зоны защиты. Ни бейсбольной площадки с основной базой и четкими белыми линиями, обозначающими проходы базы. Поле представляло собой ухоженную лужайку, на которой не было ничего, кроме безупречно подстриженной ядовито-зеленой травы, казавшейся еще зеленее в ослепительном свете прожекторов. Я слышала обрывки разговоров, смех, царапанье подошв о каменный пол, хлопки. Откуда-то издалека послышалось улюлюканье. Но это не все. Далеко не все. Шум, издаваемый десятками тысяч людей, собравшихся в замкнутом пространстве.
На поле с нашим ребенком на руках стоял Хью. Кроме них, там больше никого не было. Они казались такими маленькими на фоне огромного зеленого поля. Он смотрел на меня, но не делал мне никаких знаков, не просил к нему подойти. Я неуверенно помахала ему. Он помахал в ответ ручкой нашей дочери. Что я должна была делать? Почему мы все здесь? Что это за люди? Что это за стадион?
Пока бесчисленные вопросы мелькали в моей голове, шум стал затихать, постепенно сходить на нет. Наконец настала почти полная тишина. Тогда-то я и огляделась по сторонам — посмотреть, как другие отреагировали на эту зловещую тишину. И еще кое-что. Запах одеколона. Учуяв запах дорогого, роскошного мужского одеколона, я завертела головой. «Диптих». Я даже название вспомнила.
Посмотрев налево, я пережила двойное потрясение. Потому что все смотрели на меня. И потому что я увидела своего старого приятеля Клейтона Бланшара — человека, который познакомил меня с книготорговлей и Франсес Хэтч. Это был его одеколон. Он сидел не далее чем в трех футах от меня, одетый, как всегда, изысканно — великолепно сидевший на нем темный костюм, пестрый шелковый галстук, белая сорочка. Я произнесла его имя и безмолвно спросила: Клейтон? Здесь? Он улыбнулся.
Рядом с ним сидел мальчик, которого я сперва не узнала. Но потом сразу вспомнила. Как ныряльщик, всплывающий из водных глубин, воспоминание о нем поднялось на поверхность, и я поняла, кто это. Луджер Пут. Такое было у него странное имечко. Его семья жила по соседству с нашей на Мариахильферштрассе в Вене в 1922 году. Он и его друг Куно Зандхольцер однажды затащили меня на чердак нашего дома и заставили снять панталоны. Им казалось, что они заставили меня сделать что-то ужасное, но я не имела ничего против. Лишь бы они обращали на меня внимание. Луджер был в коричневой твидовой кепке для гольфа, которую он все время теребил за козырек. Я хорошо помнила этот жест.
Соседний стул занимал человек, которого я тоже узнала не сразу, но потом из глубин моей памяти появилось его имя: Виктор Петлючен. Первый мужчина в жизни Лолли Эдкок. Скользя взглядом по сотням, тысячам лиц, обращенных ко мне, я вскоре могла узнать их все. Имена. Я вспоминала все новые и новые имена, а вместе с ними и истории этих людей.
В моих прошлых жизнях я была знакома с каждым из них. Я начинала вспоминать эти жизни и эти лица. Как мы познакомились и расстались, что они значили для меня. Все они были на этом стадионе.
Сколько человек встречаем мы в течение жизни? Сколько из них оказывают на нас влияние и на сколько из них влияем мы сами? Представьте, что вы на минуту оказались в окружении всех людей, которых когда-либо знали — кого-то всего лишь мгновение, кого-то всю жизнь. Все они смотрят на вас, потому что вы — единственное, что их связывает. Нить, на которую все они нанизаны.
А теперь вообразите, что существует реинкарнация. Вообразите, что собрались все люди из всех ваших жизней…
Стало еще тише. Раздавались лишь покашливания, шорох подошв о каменный пол, торопливый шепот. Мы все ждали того, что должно было последовать. Я продолжала оглядываться, потому что каждое очередное лицо навевало новые воспоминания.
Эти люди были одеты в соответствии с модой своего времени, поэтому вокруг царило разнообразие костюмов и стилей. На мужчинах были комбинезоны, грубое льняное белье, тряпье, двубортные костюмы от Хантсмена с Сэвил-Роу. Пышные усы и бритые головы, меховые шапки, каракулевые воротники, бейсболки, сандалии, деревянные башмаки, тапки, высокие кожаные ботинки. Кто с оружием, кто с портфелями. На женщинах были высокие напудренные парики, чепцы, платья с облегающим лифом и пышной юбкой, длинные вечерние туалеты, розовый строгий костюм, футболка, рекламирующая рэп-группу «Черноглазые бобы». Имена, которые я произносила сотни раз и иногда сотни лет назад, всплывали в памяти как забытые факты: Виктор Петлючен, Генри Эллисон, Ясна и Фленда Сукало. Эльжбета Дудзинска. Моя подружка Десси Кимброу, дочь английского посла, которая упала с моста Райхсбрюке и утонула в Дунае в первый день нового 1918 года. 1949, 1971, 1827, 1799… Каждая из моих жизней, все прожитые годы, все живые и умершие люди, с которыми я была знакома, — все это вместил огромный стадион. Тысячи и тысячи.
Почувствовав, что теперь смогу это вынести, я повернулась лицом к полю, — и на меня устремились тысячи глаз, ожидая, что я стану делать теперь. Посреди поля стоял Хью, а рядом с ним — незнакомая молодая женщина. У Хью на руках уже не было нашего ребенка. Глядя на эту новую женщину, я тщетно пыталась вспомнить ее лицо.
— Это твоя дочь, когда вырастет.
В проходе передо мной возник сын Хью вместе с Шарлоттой, моей Немезидой.
Я бросила на него негодующий взгляд' не поверив ни одному слову. Он это почувствовал, и лицо его посуровело.
— Это правда. Не хочешь — не верь. Пойди и сама убедись.
Я обошла его и стала спускаться по ступеням. Внизу была небольшая открытая калитка. Через нее я прошла на поле. Хью и молодая женщина смотрели на меня, улыбаясь. Она взглянула на Хью, и он нетерпеливо кивнул. Она дотронулась до его руки и пошла мне навстречу. Я остановилась, и у меня перехватило дыхание.
Она была высокой, некрасивой, с большими ладонями, как у меня. Улыбка у нее была кривоватая, бесконечно трогательная. От своего отца она унаследовала карие глаза и брови, вздернутые по краям.
— Мама?
Я уже готова была ответить: «Да, да, да, это я. Я твоя мать», — но в эту самую секунду мир позади меня взорвался. Глаза наши на мгновение встретились, и я уверена, что и в ее, и в моих было одинаковое выражение ужаса. Толпа неистовствовала. Десятки тысяч людей, собравшихся на этом стадионе, обрушили на меня вопли ярости, возмущения, ненависти.
Потому что на том или ином этапе своих жизней я эгоистично использовала каждого из них. Пользовалась ими по крупному или по мелочам, не-помню-как или лучше-не-вспоминать-как, лишь бы заполучить то, что мне в тот момент было нужно. Я их любила или обманывала, ненавидела, забывала, не обращала на них внимания, была с ними почтительна, похищала их сердца или отказывалась, когда они предлагали мне их сами. Я вторгалась в их жизни полной невеждой; я уходила, зная все. Я брала их любовь, брала их надежду, я брала их время, ничуть их не уважая.
Некоторые просили взамен хоть чего-нибудь, другие хотели многого. Я отдавала только то, что считала нужным, то, что было у меня в избытке. Они давали мне то, что было им дорого, или то, от чего зависела их жизнь и существование, что питало их веру. То, что они получали от меня, немногого стоило, это были лишь пустые подарочные коробки, украшенные ленточками и бумажными цветами. Многие воруют, потому что знают: украденное так или иначе должно принадлежать им. То, что делала я, было не воровством, а бартером: я даю тебе то, что мне не нужно, а ты взамен дай мне то, чего я от тебя хочу. Это справедливо.
Они потрясали сжатыми кулаками, одни лица были пунцовыми, другие — мертвенно бледными. Какая-то женщина рыдала от злости. Какой-то мужчина, доведенный до безумия, что-то кидал в меня. В руке у него ничего не было, и тем не менее он пытался что-то в меня бросить. Он бесконечно повторял это движение. Их ненависть была испепеляющей, тяжелой, как камень, горячей, как огонь.
И во всем этом виновата была я.
В разгар всего этого неистовства на поле вышел сын Хью и остановился в нескольких футах от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39