И ноги тоже босые. Тейты, казалось, не замечали холода — что он, что она. Я перестал этому удивляться, поняв, что некоторым образом это объяснимо: в них было столько бурлящей, бьющей через край жизненной энергии, что часть ее неизбежно должна превращаться в тепло. Эта мысль так запала мне в душу, что я решил ее проверить. Однажды безобразной, будничной, холодной сырой октябрьской ночью, когда мы ждали трамвая, я «случайно» прикоснулся к руке Пола. Она была горячей, как кофейник. Но теперь это осталось в прошлом.
Их квартира казалась зловеще чистой и прибранной. Наверное, я в душе ожидал, что там по какой-то причине все будет вверх дном, но оказалось иначе. На бамбуковом кофейном столике были аккуратно разложены журналы, на диване возвышались шелковые подушки без единой вмятины… А хуже всего то, что стол, как и раньше, был накрыт на двоих. Все — подставки, бокалы, столовое серебро. От этого создавалась иллюзия, что вот-вот подадут обед.
— Хочешь чашку кофе, Джо? Я только что сварила. Мне не хотелось, но ей, очевидно, было нужно что-то делать, двигаться, чем-то занять руки.
— Да, это было бы очень кстати.
Индия принесла мне поднос, заставленный кофейными кружками, массивными сахарницей и сливочником, тарелкой с нарезанным кексом и двумя льняными салфетками. Она, как могла, суетилась с кофе и кексом, но в конце концов завод кончился, и она замерла.
Потом Индия стала бессмысленно потирать запястья, в то же время стараясь просто и непринужденно мне улыбаться. Я поставил на стол горячую кружку и пальцами вытер губы.
— Я теперь вдова, Джо. Вдова. Черт, что за странное слово.
— Ты расскажешь мне, что случилось? Можешь?
— Да. — Она глубоко вдохнула и закрыла глаза. — Он всегда делал эти упражнения — перед обедом. Говорил, что они позволяют ему расслабиться и почувствовать себя голодным. Я была на кухне, готовила… — Она запрокинула голову и застонала, а потом, закрыв лицо руками, сползла с кушетки на пол. Свернувшись в позу зародыша, она рыдала и рыдала, пока не выплакала все. Когда я решил, что все прошло, то опустился рядом с ней и положил руку ей на спину. От прикосновения Индия снова зарыдала и, продолжая плакать, забралась мне на колени. Прошло немало времени, прежде чем она утихла.
Он качал пресс. Они еще вечно шутили насчет того, что при этом он считал вслух, дабы Индия слышала, в какой он хорошей форме. Когда он вдруг замолчал, она не придала этому значения. Подумала, что он устал или запыхался. А зайдя в комнату, увидела, что он лежит на спине, крепко сцепив руки на груди. Индия подумала, что он дурачится. Села за стол, аккуратно разложила ножи и вилки. Время от времени она поглядывала на него, а когда он так и не пошевелился, рассердилась. Сказала, что хватит дурачиться. Когда же ничего не изменилось, она сердито вскочила из-за стола, собираясь защекотать его до посинения, и склонилась над ним, пальцы наизготовку. И тут впервые заметила, что между губ торчит кончик языка и на нем кровь.
Кофе показался мне холодной кислотой. Индия закончила рассказ, сидя на краю кушетки и глядя в стену перед собой:
— У него было высокое давление. Пару лет назад врач сказал, что ему следует заниматься спортом, это поможет. — Она повернулась ко мне с жесткой металлической улыбкой на губах. — Знаешь что? Когда он последний раз был у врача, ему сказали, что его давление серьезно снизилось.
— Индия, он говорил тебе, что произошло в тот день в «Хилтоне»?
Она кивнула.
— Малыш?
— Да.
— Ты думаешь, его доконало то, что он узнал про нас с тобой?
— Не знаю, Индия.
— Я тоже, Джо.
Его хоронили через три дня на маленьком кладбище перед одним из виноградников в Хайлигенштадте. Он открыл это место как-то во время воскресной прогулки и взял с Индии обещание, что та постарается похоронить его здесь, если он умрет в Вене. Сказал, что ему нравится этот вид — резной гранит надгробий и чугунная филигрань оград на фоне холмов и виноградников. А дальше наверху — Шлосс-Леопольдсберг и зеленые опушки Винервальда.
Я знал кое-кого из пришедших на похороны. Огромный, как медведь, югослав по имени Амир, который любил готовить и хотя бы раз в месяц приглашал Тейтов на ужин. Были несколько сослуживцев Пола и красивая чернокожая учительница из международной школы, подъехавшая на ярко-оранжевом «порше» с откидным верхом. Но я удивился, что не пришло больше. Я то и дело поглядывал на Индию: осознает ли она, как нас мало. На ней не было головного убора, и волосы свободно развевались на ветру. Ее лицо ничего не выражало, кроме какой-то замкнутой гармонии. Потом она рассказала мне, что думала только о своей скорби и о последних мгновениях вместе с мужем.
Погода была хорошей, солнечной. Несколько раз солнце весело отразилось от полированного надгробия поблизости. Кроме изредка проезжавших машин и хруста гравия под ногами, не слышалось ни звука. Стояла тишина, которую боишься нарушить, потому что хрупкость момента может рассыпаться, Пол Тейт окажется в самом деле навсегда ушедшим от нас, и мы вскоре покинем его.
Это то, о чем я думал оба предыдущих раза, когда был на похоронах, — как ты уходишь, а «они» остаются. Как будто кто-то провожает тебя на вокзале. Поезд трогается, и ты машешь рукой из окна, а они неизбежно становятся все меньше и меньше. Не только потому, что ты движешься и физическое расстояние уменьшает их, но и потому, что они по-прежнему там. Ты больше, потому что уехал к чему-то новому, а они сжались, потому что теперь пойдут домой к прежним обедам, телепередачам, собаке, чернилам и виду из своего окна.
От дум о Поле я перешел к тому, как держится Индия. Она, прижав к груди сумочку, смотрела на небо. Что она там видела? Пыталась представить себе рай? Потом она закрыла глаза и повесила голову. Весь этот день она не плакала — но как долго еще сможет выдержать? Я шагнул к ней. Она обернулась и посмотрела на меня — наверное, услышав хруст гравия. Одновременно произошли две странные вещи. Во-первых, глаза ее были по-прежнему сухими, и в ее выражении я не увидел ничего страдальческого; Индия выглядела, как бы это сказать, скучающей, что ли. Это само по себе было странно и нелепо — но через мгновение ее лицо озарилось лучезарной улыбкой, как это бывает, когда с тобой без всякой причины случается что-то поистине чудесное. Хорошо, что мне не пришлось ничего говорить, потому что слов я бы не нашел.
Англиканский священник закончил свою литанию на тему «прах ты и во прах возвратишься». Даже не догадываюсь, какое отношение он имел к Тейтам. Пола он явно не знал, так как говорил профессиональным, патетически сочувственным тоном, не содержавшим ни теплоты, ни печали. Мне показалось интересным, что его звали так же, как священника в моем родном городе, — того, который вел службу на похоронах Росса и моей матери.
Когда все было сделано, я подождал, пока присутствующие скажут последние слова Индии. Она выглядела безупречно, и снова, несмотря на эту ее недавнюю улыбку, мне пришлось восхититься ее силой и уверенностью. Она была не из тех женщин, кто позволяет себе уйти безоглядно в свою печаль, чтобы никогда из нее не выбраться. Смерть — это страшно, и это навсегда, но ее сила не завладела Индией, как это случается со столь многими другими в подобной ситуации. Я ощутил разницу также потому, что видел, как смерть Росса увлекла за собой и мать. И теперь, глядя, как Индия идет ко мне, я знал, что с ней подобного не случится.
— Ты отвезешь меня домой, Джо?
Порыв ветра сбил ей волосы на лицо. Хотя я и ожидал от нее такого вопроса, но все равно был тронут и польщен ее желанием побыть со мной. Я взял ее под руку, и она крепко прижала мою руку к себе. Тыльной стороной ладони я на мгновение ощутил изгиб ее твердого ребра.
— По-моему, служба прошла хорошо, ты как считаешь? По крайней мере безобидно.
— Да, по-моему, неплохо. Стихи Дианы Вакоски звучали очень мило.
— Да, Полу она очень нравилась. Проезжавший мимо югослав спросил, не подвезти ли нас в город. Индия поблагодарила, но сказала, что ей хочется пройтись, а через несколько кварталов мы сядем на трамвай. Я думал, что она захочет поехать со мной в такси, но ничего не сказал. Югослав уехал, и мы остались на кладбище одни.
— Знаешь, как в Вене хоронят людей, Джо? — Она остановилась на посыпанной гравием дорожке и повернулась к коротким, ровным рядам могил.
— Что ты имеешь в виду?
— Не так, как в Америке, понимаешь? Я теперь крупный специалист в этом вопросе. Можешь спросить у меня все, что угодно. В Штатах ты покупаешь себе небольшой участок земли — собственный надел, верно? — и он твой навсегда. А здесь не так, малыш. Знаешь, что происходит в старой веселой Вене? Ты арендуешь землю на десять лет. Правда, без шуток! Ты арендуешь участок на кладбище на десять лет и потом, когда срок истечет, должен платить снова, иначе тебя эксгумируют. Выкопают. Как сказал мне один из здешних жителей, некоторые кладбища так популярны, что, даже если ты вовремя вносишь плату, тебя все равно откопают через сорок лет, чтобы кто-то другой мог некоторое время покоиться в мире. Вот дерьмо!
Я взглянул на нее. Казалось, мир страшно надоел ей. Я сжал ее руку выше локтя и случайно задел мягкую грудь. Индия, казалось, не заметила.
— Я знаю, что сделаю, Джо. — Теперь она заплакала я не смотрела на меня. Глядела прямо перед собой и шага не сбавляла. — Через десять лет мы, ты и я, придем сюда и перенесем Пола в новенькую могилу! На новое место под солнцем. А может, купим трейлер и специально переоборудуем. Будем все время перевозить его прах. Пол Тейт — крупнейший путешественник из всех местных покойников. — Она мотнула головой; по лицу текли слезы. Единственными в мире звуками были стук ее высоких каблуков по тротуару и порывистое дыхание.
В трамвае она всю дорогу крепко держала меня за руку и смотрела в пол. От слез ее лицо покраснело, но к тому времени, когда мы доехали до ее остановки, оно снова начало бледнеть. Я нежно поддержал ее под локоть. В первый раз она оторвала глаза от пола и взглянула на меня.
— Что, уже? Не возражаешь задержаться, Джо? Зайдешь ко мне ненадолго?
— Зелбстферштендлих .
— Джои, мне неприятно тебе это говорить, но немецкий у тебя — как у полковника Клинка в «Героях Хогана» .
— Да, вот как?
— Да. Хватит, выходим.
Трамвай медленно остановился, и мы по железным ступенькам спустились на улицу. Я снова взял Индию за руку, и она прижала локоть к боку. Мне вспомнилось кафе «Ландтманн» и то, как Тейты уходили от меня. Она вот так же прижимала руку Пола.
— Что ты чувствовал, когда умер твой брат?
Я сглотнул и закусил губу.
— Хочешь правду?
Она остановилась и просверлила меня своим взглядом.
— А ты скажешь правду?
— Конечно, Индия. Что я чувствовал? Мне было и хорошо, и плохо. Плохо, потому что его не стало, а ведь до тех пор он составлял большую часть моей жизни. Старшие братья действительно много значат в детстве.
— Верю. Так почему же ты чувствовал себя хорошо? Как это получилось?
— Потому что дети всеядны в своей жадности. Ты сама так сказала, помнишь? Да, мне было жаль, что его не стало, но теперь его комната и его стол были мои, и его футбольный мяч, и его албанский флаг, на который я так зарился.
— В самом деле? Не верю. Мне казалось, ты говорил, что был таким хорошим мальчиком.
— Индия, я думаю, что ничем не отличался от большинства мальчиков и девочек моего возраста. Росс всегда был таким плохим, что занимал почти все внимание родителей. А теперь вдруг это внимание досталось мне. Страшно говорить это, но ты сказала, что хочешь правду.
— Ты считаешь, что чувствовать себя так после смерти брата — плохо?
Мы дошли до ее дверей, и она стала рыться в карманах, ища ключи. Я провел рукой вдоль кнопок на панели домофона.
— Был ли я плохим? Конечно, я был отвратительным маленьким крысенком. Но, думаю, большинство детей такие. Люди так безразличны к детям большую часть времени, потому что это дети, и они самым естественным образом хватают то, что могут получить. На детей обращают внимание, как на собак, — время от времени обнимают и целуют их, засыпают подарками, но проходит две секунды, и взрослые их прогоняют.
— Так что, по-твоему, родители своих детей не любят? — Она повернула ключ в замке и толкнула тяжелую застекленную дверь.
— Если обобщить, я бы сказал, что любят, но предпочитают держать их на расстоянии. Иногда они, конечно, хотят, чтобы дети были поблизости, чтобы посмеяться, похихикать, поиграть с ними, но не очень надолго.
— Похоже, ты просто хочешь сказать, что дети скучные.
— Да, Индия, я так и думаю.
— И ты был в детстве скучным? — Она повернулась ко мне и одним движением уронила ключ в сумочку.
— По сравнению с моим братом — да. Я был скучный и хороший. Росс был плохой и интересный. Но очень плохой. Иногда просто злобный.
Протянув руку, она сняла нитку с моего пальто.
— Возможно, потому-то родители и уделяли ему внимания больше, чем тебе.
— Потому что он был плохой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Их квартира казалась зловеще чистой и прибранной. Наверное, я в душе ожидал, что там по какой-то причине все будет вверх дном, но оказалось иначе. На бамбуковом кофейном столике были аккуратно разложены журналы, на диване возвышались шелковые подушки без единой вмятины… А хуже всего то, что стол, как и раньше, был накрыт на двоих. Все — подставки, бокалы, столовое серебро. От этого создавалась иллюзия, что вот-вот подадут обед.
— Хочешь чашку кофе, Джо? Я только что сварила. Мне не хотелось, но ей, очевидно, было нужно что-то делать, двигаться, чем-то занять руки.
— Да, это было бы очень кстати.
Индия принесла мне поднос, заставленный кофейными кружками, массивными сахарницей и сливочником, тарелкой с нарезанным кексом и двумя льняными салфетками. Она, как могла, суетилась с кофе и кексом, но в конце концов завод кончился, и она замерла.
Потом Индия стала бессмысленно потирать запястья, в то же время стараясь просто и непринужденно мне улыбаться. Я поставил на стол горячую кружку и пальцами вытер губы.
— Я теперь вдова, Джо. Вдова. Черт, что за странное слово.
— Ты расскажешь мне, что случилось? Можешь?
— Да. — Она глубоко вдохнула и закрыла глаза. — Он всегда делал эти упражнения — перед обедом. Говорил, что они позволяют ему расслабиться и почувствовать себя голодным. Я была на кухне, готовила… — Она запрокинула голову и застонала, а потом, закрыв лицо руками, сползла с кушетки на пол. Свернувшись в позу зародыша, она рыдала и рыдала, пока не выплакала все. Когда я решил, что все прошло, то опустился рядом с ней и положил руку ей на спину. От прикосновения Индия снова зарыдала и, продолжая плакать, забралась мне на колени. Прошло немало времени, прежде чем она утихла.
Он качал пресс. Они еще вечно шутили насчет того, что при этом он считал вслух, дабы Индия слышала, в какой он хорошей форме. Когда он вдруг замолчал, она не придала этому значения. Подумала, что он устал или запыхался. А зайдя в комнату, увидела, что он лежит на спине, крепко сцепив руки на груди. Индия подумала, что он дурачится. Села за стол, аккуратно разложила ножи и вилки. Время от времени она поглядывала на него, а когда он так и не пошевелился, рассердилась. Сказала, что хватит дурачиться. Когда же ничего не изменилось, она сердито вскочила из-за стола, собираясь защекотать его до посинения, и склонилась над ним, пальцы наизготовку. И тут впервые заметила, что между губ торчит кончик языка и на нем кровь.
Кофе показался мне холодной кислотой. Индия закончила рассказ, сидя на краю кушетки и глядя в стену перед собой:
— У него было высокое давление. Пару лет назад врач сказал, что ему следует заниматься спортом, это поможет. — Она повернулась ко мне с жесткой металлической улыбкой на губах. — Знаешь что? Когда он последний раз был у врача, ему сказали, что его давление серьезно снизилось.
— Индия, он говорил тебе, что произошло в тот день в «Хилтоне»?
Она кивнула.
— Малыш?
— Да.
— Ты думаешь, его доконало то, что он узнал про нас с тобой?
— Не знаю, Индия.
— Я тоже, Джо.
Его хоронили через три дня на маленьком кладбище перед одним из виноградников в Хайлигенштадте. Он открыл это место как-то во время воскресной прогулки и взял с Индии обещание, что та постарается похоронить его здесь, если он умрет в Вене. Сказал, что ему нравится этот вид — резной гранит надгробий и чугунная филигрань оград на фоне холмов и виноградников. А дальше наверху — Шлосс-Леопольдсберг и зеленые опушки Винервальда.
Я знал кое-кого из пришедших на похороны. Огромный, как медведь, югослав по имени Амир, который любил готовить и хотя бы раз в месяц приглашал Тейтов на ужин. Были несколько сослуживцев Пола и красивая чернокожая учительница из международной школы, подъехавшая на ярко-оранжевом «порше» с откидным верхом. Но я удивился, что не пришло больше. Я то и дело поглядывал на Индию: осознает ли она, как нас мало. На ней не было головного убора, и волосы свободно развевались на ветру. Ее лицо ничего не выражало, кроме какой-то замкнутой гармонии. Потом она рассказала мне, что думала только о своей скорби и о последних мгновениях вместе с мужем.
Погода была хорошей, солнечной. Несколько раз солнце весело отразилось от полированного надгробия поблизости. Кроме изредка проезжавших машин и хруста гравия под ногами, не слышалось ни звука. Стояла тишина, которую боишься нарушить, потому что хрупкость момента может рассыпаться, Пол Тейт окажется в самом деле навсегда ушедшим от нас, и мы вскоре покинем его.
Это то, о чем я думал оба предыдущих раза, когда был на похоронах, — как ты уходишь, а «они» остаются. Как будто кто-то провожает тебя на вокзале. Поезд трогается, и ты машешь рукой из окна, а они неизбежно становятся все меньше и меньше. Не только потому, что ты движешься и физическое расстояние уменьшает их, но и потому, что они по-прежнему там. Ты больше, потому что уехал к чему-то новому, а они сжались, потому что теперь пойдут домой к прежним обедам, телепередачам, собаке, чернилам и виду из своего окна.
От дум о Поле я перешел к тому, как держится Индия. Она, прижав к груди сумочку, смотрела на небо. Что она там видела? Пыталась представить себе рай? Потом она закрыла глаза и повесила голову. Весь этот день она не плакала — но как долго еще сможет выдержать? Я шагнул к ней. Она обернулась и посмотрела на меня — наверное, услышав хруст гравия. Одновременно произошли две странные вещи. Во-первых, глаза ее были по-прежнему сухими, и в ее выражении я не увидел ничего страдальческого; Индия выглядела, как бы это сказать, скучающей, что ли. Это само по себе было странно и нелепо — но через мгновение ее лицо озарилось лучезарной улыбкой, как это бывает, когда с тобой без всякой причины случается что-то поистине чудесное. Хорошо, что мне не пришлось ничего говорить, потому что слов я бы не нашел.
Англиканский священник закончил свою литанию на тему «прах ты и во прах возвратишься». Даже не догадываюсь, какое отношение он имел к Тейтам. Пола он явно не знал, так как говорил профессиональным, патетически сочувственным тоном, не содержавшим ни теплоты, ни печали. Мне показалось интересным, что его звали так же, как священника в моем родном городе, — того, который вел службу на похоронах Росса и моей матери.
Когда все было сделано, я подождал, пока присутствующие скажут последние слова Индии. Она выглядела безупречно, и снова, несмотря на эту ее недавнюю улыбку, мне пришлось восхититься ее силой и уверенностью. Она была не из тех женщин, кто позволяет себе уйти безоглядно в свою печаль, чтобы никогда из нее не выбраться. Смерть — это страшно, и это навсегда, но ее сила не завладела Индией, как это случается со столь многими другими в подобной ситуации. Я ощутил разницу также потому, что видел, как смерть Росса увлекла за собой и мать. И теперь, глядя, как Индия идет ко мне, я знал, что с ней подобного не случится.
— Ты отвезешь меня домой, Джо?
Порыв ветра сбил ей волосы на лицо. Хотя я и ожидал от нее такого вопроса, но все равно был тронут и польщен ее желанием побыть со мной. Я взял ее под руку, и она крепко прижала мою руку к себе. Тыльной стороной ладони я на мгновение ощутил изгиб ее твердого ребра.
— По-моему, служба прошла хорошо, ты как считаешь? По крайней мере безобидно.
— Да, по-моему, неплохо. Стихи Дианы Вакоски звучали очень мило.
— Да, Полу она очень нравилась. Проезжавший мимо югослав спросил, не подвезти ли нас в город. Индия поблагодарила, но сказала, что ей хочется пройтись, а через несколько кварталов мы сядем на трамвай. Я думал, что она захочет поехать со мной в такси, но ничего не сказал. Югослав уехал, и мы остались на кладбище одни.
— Знаешь, как в Вене хоронят людей, Джо? — Она остановилась на посыпанной гравием дорожке и повернулась к коротким, ровным рядам могил.
— Что ты имеешь в виду?
— Не так, как в Америке, понимаешь? Я теперь крупный специалист в этом вопросе. Можешь спросить у меня все, что угодно. В Штатах ты покупаешь себе небольшой участок земли — собственный надел, верно? — и он твой навсегда. А здесь не так, малыш. Знаешь, что происходит в старой веселой Вене? Ты арендуешь землю на десять лет. Правда, без шуток! Ты арендуешь участок на кладбище на десять лет и потом, когда срок истечет, должен платить снова, иначе тебя эксгумируют. Выкопают. Как сказал мне один из здешних жителей, некоторые кладбища так популярны, что, даже если ты вовремя вносишь плату, тебя все равно откопают через сорок лет, чтобы кто-то другой мог некоторое время покоиться в мире. Вот дерьмо!
Я взглянул на нее. Казалось, мир страшно надоел ей. Я сжал ее руку выше локтя и случайно задел мягкую грудь. Индия, казалось, не заметила.
— Я знаю, что сделаю, Джо. — Теперь она заплакала я не смотрела на меня. Глядела прямо перед собой и шага не сбавляла. — Через десять лет мы, ты и я, придем сюда и перенесем Пола в новенькую могилу! На новое место под солнцем. А может, купим трейлер и специально переоборудуем. Будем все время перевозить его прах. Пол Тейт — крупнейший путешественник из всех местных покойников. — Она мотнула головой; по лицу текли слезы. Единственными в мире звуками были стук ее высоких каблуков по тротуару и порывистое дыхание.
В трамвае она всю дорогу крепко держала меня за руку и смотрела в пол. От слез ее лицо покраснело, но к тому времени, когда мы доехали до ее остановки, оно снова начало бледнеть. Я нежно поддержал ее под локоть. В первый раз она оторвала глаза от пола и взглянула на меня.
— Что, уже? Не возражаешь задержаться, Джо? Зайдешь ко мне ненадолго?
— Зелбстферштендлих .
— Джои, мне неприятно тебе это говорить, но немецкий у тебя — как у полковника Клинка в «Героях Хогана» .
— Да, вот как?
— Да. Хватит, выходим.
Трамвай медленно остановился, и мы по железным ступенькам спустились на улицу. Я снова взял Индию за руку, и она прижала локоть к боку. Мне вспомнилось кафе «Ландтманн» и то, как Тейты уходили от меня. Она вот так же прижимала руку Пола.
— Что ты чувствовал, когда умер твой брат?
Я сглотнул и закусил губу.
— Хочешь правду?
Она остановилась и просверлила меня своим взглядом.
— А ты скажешь правду?
— Конечно, Индия. Что я чувствовал? Мне было и хорошо, и плохо. Плохо, потому что его не стало, а ведь до тех пор он составлял большую часть моей жизни. Старшие братья действительно много значат в детстве.
— Верю. Так почему же ты чувствовал себя хорошо? Как это получилось?
— Потому что дети всеядны в своей жадности. Ты сама так сказала, помнишь? Да, мне было жаль, что его не стало, но теперь его комната и его стол были мои, и его футбольный мяч, и его албанский флаг, на который я так зарился.
— В самом деле? Не верю. Мне казалось, ты говорил, что был таким хорошим мальчиком.
— Индия, я думаю, что ничем не отличался от большинства мальчиков и девочек моего возраста. Росс всегда был таким плохим, что занимал почти все внимание родителей. А теперь вдруг это внимание досталось мне. Страшно говорить это, но ты сказала, что хочешь правду.
— Ты считаешь, что чувствовать себя так после смерти брата — плохо?
Мы дошли до ее дверей, и она стала рыться в карманах, ища ключи. Я провел рукой вдоль кнопок на панели домофона.
— Был ли я плохим? Конечно, я был отвратительным маленьким крысенком. Но, думаю, большинство детей такие. Люди так безразличны к детям большую часть времени, потому что это дети, и они самым естественным образом хватают то, что могут получить. На детей обращают внимание, как на собак, — время от времени обнимают и целуют их, засыпают подарками, но проходит две секунды, и взрослые их прогоняют.
— Так что, по-твоему, родители своих детей не любят? — Она повернула ключ в замке и толкнула тяжелую застекленную дверь.
— Если обобщить, я бы сказал, что любят, но предпочитают держать их на расстоянии. Иногда они, конечно, хотят, чтобы дети были поблизости, чтобы посмеяться, похихикать, поиграть с ними, но не очень надолго.
— Похоже, ты просто хочешь сказать, что дети скучные.
— Да, Индия, я так и думаю.
— И ты был в детстве скучным? — Она повернулась ко мне и одним движением уронила ключ в сумочку.
— По сравнению с моим братом — да. Я был скучный и хороший. Росс был плохой и интересный. Но очень плохой. Иногда просто злобный.
Протянув руку, она сняла нитку с моего пальто.
— Возможно, потому-то родители и уделяли ему внимания больше, чем тебе.
— Потому что он был плохой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24