«Нет раствора!» – со вздохом думает Егор Ильич, и ему вспоминается утренний сон. Опять стоит перед глазами дурацкий семафор, опять на него нельзя оглянуться, и думается, что семафор закрыт. Наверное, в тот самый момент, когда Егор Ильич проходил под ним, потянулся витой трос, заскрипев, опустил клюв – и нет теперь ходу поездам, и стынут длинные стальные рельсы, и что из того, что Лорка Пшеницын шагает за Егором Ильичом, а разноцветный автобус «Глебово – Песчанка» уже скрылся за поворотом? Опоздай Егор Ильич на пять минут, Лорка уехал бы этим автобусом.
Надо считать, что Лорка Пшеницын уехал. Да, это его везет рейсовый автобус «Глебово – Песчанка». Пройдет полчаса, и Лорка будет дома. Он наденет черный тесный костюм, накрахмаленную рубашку, нацепит галстук-бабочку и, вихлянувшись в последний раз перед зеркалом, развинченной походкой выйдет из дому, кинув на прощанье матери: «Рано не жди, родительница!»
О, Егор Ильич знает Лоркину походку!
Лорка идет так, словно у него нет ни одного сустава, точно он весь резиновый. Лоб у Лорки глубокомысленно наморщен, левая рука в кармане, а глаза… Глаза у Лорки страшноватые, хотя сам Лорка не знает об этом, – когда на Лорке черный костюм и галстук-бабочка, глаза у него делаются пустыми. Они ощупывают йоги проходящих женщин, с ленивой небрежностью скользят по встречным мужчинам, в них загорается огонек, когда мимо проносятся бесшумные лакированные автомобили.
Вынув руки из карманов, изогнувшись, держа тело колеблющимся пламенем свечки, Лорка поднимается по ступеням в ресторан. Он небрежно кивает швейцару, проходит в зал и останавливается в дверях, опершись на косяк. Пристальным, несмущающимся взглядом Лорка окидывает публику – рано загулявшие компании девушек, одиноко сидящих за столиками; глаза у него опять пустые. Но вот Лорка замечает знакомых, улыбнувшись уголками губ, вихляя, идет меж столиками. «Привет, синьоры!» – здоровается он с приятелями. «Привет мордашкам!» – кланяется он девушкам в раздутых юбках. И нет уже крана, кирпичной коробки дома на желтой земле. Нет того Лорки, что умеет по невидимой ниточке класть кирпичи, ласковые шершавой тяжестью.
А фамилия Лорки – Пшеницын! Полазив по закоулкам памяти, Егор Ильич вынимает на свет божий несколько человек с фамилией Пшеницын, расставив их по годам и яркости воспоминаний, представляет лица, фигуры.
Первый из Пшеницыных носил красноармейский шлем и командовал вторым взводом; раненный в руку, он неистово матерился, поминая бога и всех его святых. Командовавший тогда ротой Егор Ильич свирепо закричал: «Не лаяться!» – «Как так не лаяться! – удивился первый из Пшеницыных. – Ведь не в левую же ранили, а в правую… Вот ежели бы в левую!» Тогда Егор Ильич приказал: «Возьми наган в левую, продолжай действовать!» Первый из Пшеницыных выполнил приказание, ушел со взводом в атаку. Они тогда выиграли бой, а через несколько дней Егор Ильич случайно услышал, как первый из Пшеницыных разносил в пух и прах красноармейцев: «Не лаяться! Моги лаяться только тогда, когда совсем раненный… Когда убитый – вот тогда лайся!»
Второй из Пшеницыных командовал Егором Ильичом – был лысый, тихий, очкастый; между боями он читал Маркса и изучал немецкий язык. Он говорил: «Чего нам не хватает, Егор, так это времени… Слыхал я, что один чудик, из испанцев, кажись, написал тысячу двести пьес. Ты, Егор, время не бережешь! Вчерась, гляжу, дела нет, а ты под кустиком полеживаешь… А ну-ка, встань по всей форме и отвечай, как командиру, почему не бережешь время!» Умер он так же тихо и незаметно, как жил и командовал. В тяжелом бою первым бросился из окопа, закричал: «Даешь мировую революцию!» Когда бой утих, второй из Пшеницыных лежал на спине и смотрел в небо – маленький, очкастый, лысый. «Береги время, Егор…» – сказал он и показал пальцем в ту сторону, где была его командирская землянка. Через пять минут Пшеницын умер… Егор Ильич пошел в землянку и забрал три книги – «Анти-Дюринг», «Капитал» и «Казаки» Льва Толстого.
Третий из Пшеницыных был не то придурковат, не то очень умен – беловолосый, конопатый, с вечно открытым ртом. Говорил по-деревенски «чаво» и «ась», но вдруг удивлял крутой фразой: «Вы, Егор Ильич, воюете в Испании, а в истории страны – ни в зуб ногой. Лопе де Вега – фамилия драматурга, который написал тысячу двести пьес». Третий из Пшеницыных в памяти Егора Ильича всегда вызывает многострунное, многоголосое звучание песни:
Он пел, озирая родные края:
«Гренада, Гренада, Гренада моя…»
Погиб третий Пшеницын не в Испании, а на родной стороне.
Четвертый Пшеницын… Тут Егор Ильич остановился. Хватит Пшеницыных… Четвертый Пшеницын есть тот самый Лорка, что шагает позади. Руки у Лорки сунуты в карманы спецовки, глаза презрительно прищурены, нос задран. Он уже не улыбается, этот Лорка Пшеницын, так как до стройки остается с десяток шагов.
– Як прорабу Власову не пойду! – сердито говорит он. – Сами идите к этому прорабу… Сидит камнем у телефона и принципиально морщит нос. Я здесь побуду.
Восемь часов тридцать пять минут
Когда на стройке нет раствора, прораб Власов не выходит встречать Егора Ильича – он сидит в прорабской и зло глядит на телефон. Вот когда есть раствор… Тогда прораб Власов издалека замечает Егора Ильича, выбежав из комнатенки, идет навстречу – веселый, разговорчивый и высокий ростом. Когда же нет раствора, Власов презирает весь мир, глядит на людей исподлобья и молчит с утра до вечера. Он вообще очень занимательный человек, этот прораб Власов!
Работает Власов в городе месяцев пять, он недавно закончил институт. А когда Егор Ильич впервой пришел к нему на стройку, тот принял его в штыки. Для начала прораб Власов попросил предъявить документ и, когда Егор Ильич объяснил, что не носит с собой пенсионную книжку, потребовал показать паспорт. Паспорта у Егора Ильича тоже не оказалось, и он обратился за помощью к двум пожилым рабочим – дескать, установите мою личность, подтвердите этому самому прорабу Власову, что я, Егор Ильич Сузун, есть не кто иной, как… Рабочие подтвердили: тихонько сказали прорабу, кто такой Егор Ильич, но Власов и ухом не повел.
– Ну и что? – насмешливо сказал прораб Власов. – Часов в одиннадцать дня в скверах города присесть негде – на всех скамейках сидят пенсионеры и пишут статьи в газеты. Что надо этому пенсионеру на стройке жилого дома? Сидел бы себе в сквере!
Тогда Егор Ильич взял прораба Власова за пуговицу и объяснил ему сложившуюся ситуацию. Терпеливо, как малому ребенку, Егор Ильич напомнил прорабу о том, что он, прораб Власов, и он, Егор Ильич, всего пять дней назад сидели рядом на заседании бюро горкома партии, где говорилось, что строительный объект, которым руководит прораб Власов, отстает.
– Ты помнишь меня, прораб Власов? – спросил Егор Ильич. – Как сидели на бюро горкома и как стройку называли…
– Ничего не помню! – бесцеремонно перебил его прораб. – А вас впервые вижу.
Вот тут-то Егор Ильич вдруг понял все. Прораб Власов, конечно, сразу узнал его, не забыл и бюро, но признаваться в этом не хотел. «Ишь, какой гордый! – с уважением подумал Егор Ильич. – Не может забыть, что его при мне называли отстающим!» После этого ему стал очень нравиться прораб Власов.
– Ладно! – мирно сказал Егор Ильич. – Не помнишь меня, бог с тобой! Ты лучше скажи, как у тебя дела с раствором? Опять нету?..
Однако прораб Власов в этот день так и не пустил Егора Ильича на стройку. Он только позволил ему немного посидеть в прорабской, а вот на леса не пустил, сославшись на увечья, которые может получить посторонний человек, не знающий техники безопасности. Этим он еще больше понравился Егору Ильичу. Вечером Егор Ильич, смеясь от удовольствия, рассказывал о прорабе жене, а наутро в горкоме партии вытребовал такой документ, перед которым прораб Власов должен был встать на цыпочки. И Власов встал, а у Егора Ильича несколько дней на душе было озорно оттого, что он столкнулся с таким человеком. Потом озорно-игривое настроение прошло, но в памяти навсегда осталась щепотка веселья, которая неизменно давала о себе знать при каждой встрече с Власовым.
Сегодня Егор Ильич тоже чувствует смешинку в горле, когда переступает порог прорабской – маленького дощатого домика об одно окно. Весело поздоровавшись, он без приглашения проходит вперед, садится на доску, положенную на два чурбачка, и кладет на край стола свою зеленую диагоналевую фуражку.
– Вот так-то! – басом произносит он.
Прораб Власов сидит перед Егором Ильичом с таким видом, с каким сидит на вокзале пассажир, когда поезда по всей линии опаздывают и вообще на железной дороге такая неразбериха, что начальник вокзала заперся в кабинете и повесил табличку «Ушел на совещание». Пассажиры уже посидели в ресторане, сто раз обошли перрон, съели дорожную курицу, завернутую в прозрачную бумагу, и до того уверились в своем невезенье, что уже и не ждут поезда. «Будь что будет! Пропадай все пропадом!» – написано на лицах пассажиров.
Точно такое же выражение сохраняет скуластое, худое лицо прораба Власова. Увидев Егора Ильича, он устало прикрывает глаза и медленно, насмешливо улыбается. Прорабу отлично известно все последующее: Егор Ильич немного помолчит, делая вид, что ему весело, скажет несколько словечек, а потом…
– Нет! – говорит прораб Власов и обеими руками – крупными и загорелыми – прикрывает телефон. Он так старательно делает это, словно боится, что Егор Ильич схватит прорабский телефон, унесет его с собой или разобьет о земляной пол. – Не выйдет, Егор Ильич! Не пройдет сегодня эта штучка!
Егор Ильич молчит. Ничего смешного нет в том, что прораб Власов бережет телефон, прикрывает его руками как драгоценность. Наоборот, есть печальный и тревожный смысл в том, что прораб не пускает к телефону персонального пенсионера Егора Сузуна. Он горд и ревнив, этот прораб Власов, он не любит, чтобы люди работали за него; прораб Власов хочет сам быть веселым и счастливым от работы. Для него, как и для каждого человека, после трудового дня наступает вечер, когда хочется быть радостным от прошедшего дня и знать, что эту радость ты доставил себе сам, а не персональный пенсионер Егор Ильич Сузун.
– Почему, – спросил однажды Егора Ильича прораб Власов, – почему раствор для строительства в любое время дня и ночи может получить только пенсионер Егор Ильич Сузун? Почему прораб строительства не может получить раствор? Неужели там, – он показал в сторону города, – считают, что прорабу Власову раствор нужен меньше, чем пенсионеру Сузуну? И неужели там не понимают, что раствор в конце-то концов нужен людям, которые будут жить в новом доме?
– Ты ревнив! – грустно улыбнулся Егор Ильич.
– Каждый человек хочет хорошо работать! – вздохнув, сказал прораб Власов. – Даже когда человек уходит на пенсию, ему хочется, ложась спать, думать о том, что он достал раствор для прораба Власова…
– Когда ты уйдешь на пенсию, тоже будешь торчать на стройке…
– И выбивать прорабам раствор! – продолжил Власов совсем печально. – Значит, нужно состариться и уйти на пенсию, чтобы иметь раствор… Я иногда думаю, а не послать ли это все к чертовой бабушке!..
Вот почему прораб Власов ревниво прикрывает телефон от Егора Ильича, вот почему лицо у него делается суровым и важным, когда пенсионер товарищ Сузун вожделенно поглядывает на телефон. Егор Ильич понимает Власова, зная, что сам поступал бы так же, мысленно хвалит прораба за упорство и ревнивую самолюбивость, но Егор Ильич не может спокойно сидеть, когда на объекте нет раствора и у входа на стройку сидит на бревнышке Лорка Пшеницын.
Егор Ильич хорошо помнит руки Лорки. Они всегда двигаются, ерзают, не находят себе места; это такие руки, что, когда в них нет кирпича, они тянутся к спинам людей, ожидающих автобус, расталкивают их. Им нужен раствор, рукам Лорки Пшеницына. Именно поэтому Егор Ильич все ближе придвигается к телефону и прорабу Власову, старательно ищет повод, к которому можно было бы привязаться и позвонить.
– Когда же все-таки обещают раствор? – спрашивает он.
– Только во второй половине дня. Во второй половине дня!
Что, кажется, может быть проще такого факта – на объекте восемнадцать до обеда не будет раствора! Совсем мелкий, незначительный факт, если смотреть на него с высокой колокольни миллионного потока жизненных фактов. А вот подите же – на объекте восемнадцать этот факт влечет за собой массу важных событий. Когда нет раствора, Лорка Пшеницын может дезертировать с трудового фронта и завалиться в центральный ресторан города, прораб Власов теряет веру в себя и других, и даже Егор Ильич Сузун чувствует, как его охватывает тоска. Но и этого мало – факт не ограничивается стройкой.
На объекте восемнадцать нет раствора. И от мужа уходит жена. Ей, жене, надоело ждать, когда муж получит квартиру, и она уходит к более пробойному и ловкому человеку, у которого уже есть квартира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13