– Булгарин, это ты что такое бормочешь? По… по-русски, что ль?
Часть третья
В ЗАКЛАД ДЬЯВОЛУ МИЛЛИОНЫ ЖИЗНЕЙ
Осень 1812 года
1
Император Наполеон и маршалы с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.
Наполеон молча скинул шубу на лавку. Верный Бертье смахнул со стола мусор и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.
Взгляд корсиканца напряженно скользил по ней.
– Можайск… Или же Калуга? – сиплым от простуды голосом прошептал Наполеон. – А может, Медынь? Пора, пора же решаться…
И устало сел на жалобно скрипнувшую лавку. Растопырив пальцы аккуратных, изящных рук, император погрузил в них измученную в последнее время донельзя голову.
За мерзлым окном клубились синие вьюги. Здесь все время идет снег. Такая вот страна.
Великая Армия тянулась во мгле загадочных дорог, пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках.
Отчаяние… Этот поход становился синонимом отчаяния. Даже «старые ворчуны», как называл император свою гвардию, молча встречали его появление, а некоторые так и отворачивались от своего властелина…
Наполеон с опаской глянул из-под пальцев на своих преданных соратников. Они вместе делили славу: Мюрат, принц Евгений, маршал Даву и неутомимый Бертье, ставший зеркалом императора, превратившийся в эхо всех его приказов.
Молчат. Почему они теперь все время предпочитают молчать?
Тихим голосом император спросил о курьере из Парижа.
– Ваше Величество, курьера еще не было…
Конечно, и курьера еще не было.
Безмолвие затянулось…
За русской печкой таинственно шуршали тараканы. О, merde, в этой стране все таинственно, даже эти проклятые насекомые, от которых нет покоя по ночам даже великому французскому императору! Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. А принц Евгений словно в прострации затепливал одну свечу от другой. Глупый, свечками мрак в душе не развеешь. И вдруг Даву не выдержал, по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы.
– Мне надоело все это! – выкрикнул он порывисто. – Кругом леса, леса, леса… Можно сойти с ума от этих бесконечных лесов! Сир, я презираю все это – и чертовых русских, не знающих благородства, и леса, в которых они прячутся, чтобы напасть по-подлому, со спины! Дайте мне кавалерию, и я уничтожу их, сир!
Маршал смолк, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола.
– Довольно отваги, маршал, – сказал он внятно. – Мы слишком много сделали для славы Франции… Теперь настало время думать о спасении чести!
Судьба Великой Армии была решена, и она покатилась по Большой Смоленской дороге – навстречу гибели.
Уставая ехать в карете, Наполеон иногда пересаживался в седло. Лошадь императора, соловой масти, была одета в зеленую, расшитую галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи.
Времени на спасение чести у них не осталось…
– Лошадь… Там лошадь, – прошептал Фаддей.
И ухватил Дижу за рукав, чтобы тот остановился.
Осторожно двинулся к березе, за стволом которой как раз и увидел конягу. Под сапогами поскрипывал снежок, уже посыпавший землю слоем белой пыли.
Коняга пыталась обгрызть кору с молоденькой березки. Вскинула голову и тихонько фыркнула, заметив людей. До чего же одр-то тощий: кожа да кости! А оседлана кляча, хотя всадника и в помине нет.
Фаддей осторожно протянул к одру руку:
– Хорошая! Хорошая лошадка!
Коняга тряхнула головой, а потом жадно ткнулась мордой в руку Булгарина. Фаддей похлопал лошадь по шее.
– Ах ты, лапушка! Лапушка! И тебе несладко приходится…
Коняга вновь негромко фыркнула. Дижу покачал головой.
– Даже не верится, что нам так повезло! – прошептал он.
А потом вскинул ружье и выстрелил лошади в голову. Выстрел эхом разнесся по лесной чаще. Темно-красная струя крови брызнула в лицо Фаддею. Лошадь дернулась, словно бежать еще пыталась. А потом рухнула в снег.
– Черт побери! – сердито сплюнул Фаддей. – Вот что ты расстрелялся? А как казаки налетят или партизаны?
– Ну, ты-то выкрутишься! А как, по-твоему, конягу-то убивать было? Или ты ее шарфиком придушить собирался? – зло рявкнул Дижу.
– Я-то, может, и выкручусь, с партизанами поручавшись! А с тобой что будет?
Дижу молча мотнул головой, блеснул зубами, почесал заросшую черной щетиной щеку.
– Ох, мальчишка, брось ты меня. Пора тебе к своим возвращаться. Думаешь, я не знаю, кто ты. Всегда догадывался…
Фаддей сел рядом с убитой лошадью.
– Я… я не могу бросить тебя. Я… помочь должен.
В одиночку тебе из России точно не выбраться.
Дижу вновь мотнул головой.
– Уходи, Булгарин. Уходи к своим. Не место тебе здесь.
Фаддей упрямо отвернулся от товарища.
– Вот через пару деньков доберемся до Смоленска, там и… – прошептал он.
– Ну, и что это нам даст?
Булгарин вздохнул.
– Не знаю. Я и в самом деле не знаю. Скорее всего, мы там с тобой распрощаемся. Там твоих камерадов много, с ними домой вернешься. А я к своим отправлюсь, и будь что будет. Пусть суд надо мной вершат.
– Нет там никаких моих камерадов, – тоскливо протянул Дижу. – Может, и Смоленска давно нет. Сгорел, как Москва.
– Все равно, – упрямо отмахнулся от него Булгарин. – Мы пойдем в Смоленск.
Дижу насмешливо глянул на друга.
– Это ты из-за своей баронессы, да, со мной плетешься? Все ее ищешь? И в Москве ведь искал. Я знаю…
Фаддей замер на мгновение. Экий этот Рудольф, право слово, насквозь его видит.
– Да, возможно, она тоже в Смоленске.
Дижу зло пнул снежный ком.
– Тю! Да она дома у себя поди давным-давно! Убежала из России небось. Нет в Смоленске твоей баронессы. Вместе с подружкой и сбежала.
Булгарин нахмурился.
– Ты бы послал домой двух беззащитных женщин, проиграв войну? Сквозь чужую, разозленную, враждебную страну?
Дижу молча пожал плечами, всем видом показывая: все, разговор окончен, и ему дела нет ни до каких баронесс.
Подступала ночь. Поев конины, запеченной на костре, они, словно малыши, начали обустраивать снежные укрытия. Ничего, что снег, в нем спать теплее и мороз не тронет.
– Не очень удобно, а что поделаешь, – вздохнул Дижу.
За деревьями мелькнули какие-то тени.
– Замри! – охнул Фаддей. – Казаки!
И обернулся к Дижу. В глазах друга пульсировал нескрываемый страх. Впервые в жизни Дижу чего-то испугался.
Фыркнула лошадь. Казаки тихо переговаривались друг с другом.
Дижу вытащил пистоль из-за пояса, взвел курок. Фаддей тоже схватился за оружие. Два жалких пистоля против отряда казаков. Даже не смешно.
Лишь спустя несколько часов они выбрались из своего укрытия.
– Хорошо, что снег валит, – прошептал Дижу. Говорить в полный голос ему расхотелось. – А то бы они точно наши следы заметили.
– Да, – вымученно улыбнулся Фаддей. – Хорошо, что снег идет.
И они молча двинулись дальше. Страх засел во всех порах, во всех костях их тел.
…Признать себя побежденным и решиться на отступление Наполеону было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию и российского императора на колени? Какая самонадеянность! Он получил хороший урок! И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами. Но как?
…Казачий сотник Сысоев разыскивал полковника Чернышева. А когда, увидел, посмотрел на того с улыбкой и отрапортовал весело:
– Явился поздравить, ваше высокоблагородие! Москва от неприятеля очищена!
Неожиданная новость всех присутствующих просто ошеломила.
– Москва… освобождена? – только и мог выговорить Чернышев, чувствуя, как от большой нахлынувшей радости слова словно застревают в горле.
– Так неделю назад! – подтвердил Сысоев. – Ежели сами увериться желаете, мы пленных доставили…
– Часом не моего подсыла французишкам? – спросил Чернышев с надеждой.
Сысоев лишь руками развел удрученно.
– Часом нет, ваше высокоблагородие. Так что праздник у нас. Француз боек, да русский стоек. Наступил Бонапарт на Москву, да оступился!
Чернышев не выдержал. Подошел к сотнику, крепко его обнял.
– Ну, спасибо за добрые вести, любезный… Как и благодарить-то, уж не знаю… А теперь давай сюда пленных, может, про подсыла своего что разведаю…
2
– Я, почитай, два года медицинам по загранице учился-то, барин меня тудыть спослал, – вздохнул Фома, как будто это не его ногу сейчас оттяпать должны были. – Так что уж знаю, како антонов огонь тело сжирает.
Полина, стоявшая подле лежака Фомы, что к ним в Смоленске прибился, с любопытством глянула на ногу забавного русского. Та уж чернеть начинала. Баронессе Лидонской много в лазарете сем повидать пришлось, но вот с гангреной она пока не сталкивалась.
– Все с мизинца и началось-то, он по первоначалу побелел, а потом, дня как раз через три, синеть начал, – деловито сообщил ей Фома, как будто и впрямь какой лекарь толковый. – Отморозил я его, барыня, уж больно холода-то зверские стоят.
Фома ворочался на лежаке, испуская безрадостные вздохи. Ну, не оставлять же его в беде – прислуживал мужик до последнего исправно, – придется поболтать, пока лекарь полковой не придет.
– Эх, барыня милая, ты бы счаз на Великую Армею тока посмотрела, – чрез силу улыбнулся Фома. – Ободранцы, как есть ободранцы. Кожа да кости, до чего все тощи. Наши-то у них чуть ли не пятки жгут, догоняють! Ты уж прости, барыня, а ведь правда то, можа для твоих ушек и горькая. Пушчонки-то хранцы побросали, лошадушек у них все меньше становится. Им таперича нелегко, не до Напольенов им всяких, свою бы тока шкуру спасти. Кака уж тут победа! Ты уж прости, барыня… Да ить и сам-то Напольен вряд ли о какой победе думает. Какое ему – русских-то победить! Ты уж прости, барыня…
Фома заглянул «барыне» в глаза, пожевал губами, обдумывая что-то.
– Москву нашу спалили… Ты-то, барыня, добрая, а вот хранцы твои… – ясное дело, Фома до дрожи операции боялся, что ему предстояла, вот и выбалтывал страх из души. – Эх, барыня, зря ты у нас оказалась. Загибнешь ведь совсем в России.
Полина вздохнула тяжело.
– Вот и я того же боюсь, Фома. Зря я тут оказалась. А ведь думала, что путешествие-то наше совсем безобидственным будет. А как подруга моя богу душу отдала, самой жить расхотелось. Хорошо хоть в лазарете помогаю, что-то полезное делаю.
– Д-да, барыня, – Фоме говорить трудно было. Интересно, а знает ли он, что средств обезболивающих у них никаких нет? Бедный слуга их… – И когда же морфий-то мне дадут? – простонал Фома в тот же миг…
После операции Полина пробралась в каморку, где отдохнуть могла. Рухнула замученно на лавку шаткую.
На беду свою Фома так сознания и не потерял. В зубы палку сосновую ему сунули, эдакую «дозу молчания» – вот и все обезболивающее доктора Леро. Только ногу пилой перепиливать начали, у Фомы глаза из орбит от боли невыносимой полезли. А сознания так и не терял, бедняга.
Пока доктор с пилой управлялся, Полина всем телом на грудь Фомы наваливалась, утешала, как могла.
– Одна женщина, мадемуазель Полин, десятерых солдат стоит, – похвалил ее Леро.
Полина тяжело поднялась с лавки, к бадейке с водой подошла, руки по локти окунула. До чего же холодна водица, пальцы заломило. Мужества небывалого стоит в лицо такой водой плеснуть. Зато вмиг себя заново родившейся почувствуешь.
Полина присела на корточки, разглядывая себя в осколок мутного зеркала, кем-то брошенного у кадки. Мда, какое-нибудь чучело огородное ее куда меньше напугало бы. Под глазами синяки, словно пятна чернильные кто оставил. Сие и не удивительно даже – вот уж два месяца, как она в Смоленске сестрой милосердия подвизается. Двенадцать часов каждый день в лазарете, где видеть можно лишь страдания, где услышишь лишь разговоры лишившихся последней надежды людей. Безнадега и в ее сердце корни глубоко уж пустила.
Хотя она-то в нужном месте, ничего не скажешь. Помощь в лазарете оказывать – самое верное ее решение, когда-либо в жизни принятое. Когда она разыскивала лекаря для Антуанетты, то в сей лазарет заглянула. И сразу поняла: вот дело, которое именно ей предназначено.
Пребывание в юдоли этой госпитальной помогло ей потерю Антуанетты пережить. Пользу другим приносить, а не просто ждать удачного жениха – вот что нужно было Полине на самом деле. Как говорят те же русские, не было счастья, да несчастье помогло себя саму лучше узнать.
Но теперь все, ее силы совсем истощились, до донышка исчерпаны, чего скрывать. Ежедневное созерцание мук и смертей, умирающих и стенающих от непереносимой боли – это невыносимо. Догорела свечечка в сердце, не дарить более Полине свет надежды.
И это одиночество страшное! Шарль смерти Антуанетты не вынес, сломался. Нет, он, конечно, пытается фураж в Смоленске на складах собирать, но… Каждую ночь до утра в своей комнате над какими-то картами корпит, как будто Наполеон рядышком с ним сидит и указания самолично раздает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Часть третья
В ЗАКЛАД ДЬЯВОЛУ МИЛЛИОНЫ ЖИЗНЕЙ
Осень 1812 года
1
Император Наполеон и маршалы с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.
Наполеон молча скинул шубу на лавку. Верный Бертье смахнул со стола мусор и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.
Взгляд корсиканца напряженно скользил по ней.
– Можайск… Или же Калуга? – сиплым от простуды голосом прошептал Наполеон. – А может, Медынь? Пора, пора же решаться…
И устало сел на жалобно скрипнувшую лавку. Растопырив пальцы аккуратных, изящных рук, император погрузил в них измученную в последнее время донельзя голову.
За мерзлым окном клубились синие вьюги. Здесь все время идет снег. Такая вот страна.
Великая Армия тянулась во мгле загадочных дорог, пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках.
Отчаяние… Этот поход становился синонимом отчаяния. Даже «старые ворчуны», как называл император свою гвардию, молча встречали его появление, а некоторые так и отворачивались от своего властелина…
Наполеон с опаской глянул из-под пальцев на своих преданных соратников. Они вместе делили славу: Мюрат, принц Евгений, маршал Даву и неутомимый Бертье, ставший зеркалом императора, превратившийся в эхо всех его приказов.
Молчат. Почему они теперь все время предпочитают молчать?
Тихим голосом император спросил о курьере из Парижа.
– Ваше Величество, курьера еще не было…
Конечно, и курьера еще не было.
Безмолвие затянулось…
За русской печкой таинственно шуршали тараканы. О, merde, в этой стране все таинственно, даже эти проклятые насекомые, от которых нет покоя по ночам даже великому французскому императору! Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. А принц Евгений словно в прострации затепливал одну свечу от другой. Глупый, свечками мрак в душе не развеешь. И вдруг Даву не выдержал, по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы.
– Мне надоело все это! – выкрикнул он порывисто. – Кругом леса, леса, леса… Можно сойти с ума от этих бесконечных лесов! Сир, я презираю все это – и чертовых русских, не знающих благородства, и леса, в которых они прячутся, чтобы напасть по-подлому, со спины! Дайте мне кавалерию, и я уничтожу их, сир!
Маршал смолк, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола.
– Довольно отваги, маршал, – сказал он внятно. – Мы слишком много сделали для славы Франции… Теперь настало время думать о спасении чести!
Судьба Великой Армии была решена, и она покатилась по Большой Смоленской дороге – навстречу гибели.
Уставая ехать в карете, Наполеон иногда пересаживался в седло. Лошадь императора, соловой масти, была одета в зеленую, расшитую галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи.
Времени на спасение чести у них не осталось…
– Лошадь… Там лошадь, – прошептал Фаддей.
И ухватил Дижу за рукав, чтобы тот остановился.
Осторожно двинулся к березе, за стволом которой как раз и увидел конягу. Под сапогами поскрипывал снежок, уже посыпавший землю слоем белой пыли.
Коняга пыталась обгрызть кору с молоденькой березки. Вскинула голову и тихонько фыркнула, заметив людей. До чего же одр-то тощий: кожа да кости! А оседлана кляча, хотя всадника и в помине нет.
Фаддей осторожно протянул к одру руку:
– Хорошая! Хорошая лошадка!
Коняга тряхнула головой, а потом жадно ткнулась мордой в руку Булгарина. Фаддей похлопал лошадь по шее.
– Ах ты, лапушка! Лапушка! И тебе несладко приходится…
Коняга вновь негромко фыркнула. Дижу покачал головой.
– Даже не верится, что нам так повезло! – прошептал он.
А потом вскинул ружье и выстрелил лошади в голову. Выстрел эхом разнесся по лесной чаще. Темно-красная струя крови брызнула в лицо Фаддею. Лошадь дернулась, словно бежать еще пыталась. А потом рухнула в снег.
– Черт побери! – сердито сплюнул Фаддей. – Вот что ты расстрелялся? А как казаки налетят или партизаны?
– Ну, ты-то выкрутишься! А как, по-твоему, конягу-то убивать было? Или ты ее шарфиком придушить собирался? – зло рявкнул Дижу.
– Я-то, может, и выкручусь, с партизанами поручавшись! А с тобой что будет?
Дижу молча мотнул головой, блеснул зубами, почесал заросшую черной щетиной щеку.
– Ох, мальчишка, брось ты меня. Пора тебе к своим возвращаться. Думаешь, я не знаю, кто ты. Всегда догадывался…
Фаддей сел рядом с убитой лошадью.
– Я… я не могу бросить тебя. Я… помочь должен.
В одиночку тебе из России точно не выбраться.
Дижу вновь мотнул головой.
– Уходи, Булгарин. Уходи к своим. Не место тебе здесь.
Фаддей упрямо отвернулся от товарища.
– Вот через пару деньков доберемся до Смоленска, там и… – прошептал он.
– Ну, и что это нам даст?
Булгарин вздохнул.
– Не знаю. Я и в самом деле не знаю. Скорее всего, мы там с тобой распрощаемся. Там твоих камерадов много, с ними домой вернешься. А я к своим отправлюсь, и будь что будет. Пусть суд надо мной вершат.
– Нет там никаких моих камерадов, – тоскливо протянул Дижу. – Может, и Смоленска давно нет. Сгорел, как Москва.
– Все равно, – упрямо отмахнулся от него Булгарин. – Мы пойдем в Смоленск.
Дижу насмешливо глянул на друга.
– Это ты из-за своей баронессы, да, со мной плетешься? Все ее ищешь? И в Москве ведь искал. Я знаю…
Фаддей замер на мгновение. Экий этот Рудольф, право слово, насквозь его видит.
– Да, возможно, она тоже в Смоленске.
Дижу зло пнул снежный ком.
– Тю! Да она дома у себя поди давным-давно! Убежала из России небось. Нет в Смоленске твоей баронессы. Вместе с подружкой и сбежала.
Булгарин нахмурился.
– Ты бы послал домой двух беззащитных женщин, проиграв войну? Сквозь чужую, разозленную, враждебную страну?
Дижу молча пожал плечами, всем видом показывая: все, разговор окончен, и ему дела нет ни до каких баронесс.
Подступала ночь. Поев конины, запеченной на костре, они, словно малыши, начали обустраивать снежные укрытия. Ничего, что снег, в нем спать теплее и мороз не тронет.
– Не очень удобно, а что поделаешь, – вздохнул Дижу.
За деревьями мелькнули какие-то тени.
– Замри! – охнул Фаддей. – Казаки!
И обернулся к Дижу. В глазах друга пульсировал нескрываемый страх. Впервые в жизни Дижу чего-то испугался.
Фыркнула лошадь. Казаки тихо переговаривались друг с другом.
Дижу вытащил пистоль из-за пояса, взвел курок. Фаддей тоже схватился за оружие. Два жалких пистоля против отряда казаков. Даже не смешно.
Лишь спустя несколько часов они выбрались из своего укрытия.
– Хорошо, что снег валит, – прошептал Дижу. Говорить в полный голос ему расхотелось. – А то бы они точно наши следы заметили.
– Да, – вымученно улыбнулся Фаддей. – Хорошо, что снег идет.
И они молча двинулись дальше. Страх засел во всех порах, во всех костях их тел.
…Признать себя побежденным и решиться на отступление Наполеону было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию и российского императора на колени? Какая самонадеянность! Он получил хороший урок! И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами. Но как?
…Казачий сотник Сысоев разыскивал полковника Чернышева. А когда, увидел, посмотрел на того с улыбкой и отрапортовал весело:
– Явился поздравить, ваше высокоблагородие! Москва от неприятеля очищена!
Неожиданная новость всех присутствующих просто ошеломила.
– Москва… освобождена? – только и мог выговорить Чернышев, чувствуя, как от большой нахлынувшей радости слова словно застревают в горле.
– Так неделю назад! – подтвердил Сысоев. – Ежели сами увериться желаете, мы пленных доставили…
– Часом не моего подсыла французишкам? – спросил Чернышев с надеждой.
Сысоев лишь руками развел удрученно.
– Часом нет, ваше высокоблагородие. Так что праздник у нас. Француз боек, да русский стоек. Наступил Бонапарт на Москву, да оступился!
Чернышев не выдержал. Подошел к сотнику, крепко его обнял.
– Ну, спасибо за добрые вести, любезный… Как и благодарить-то, уж не знаю… А теперь давай сюда пленных, может, про подсыла своего что разведаю…
2
– Я, почитай, два года медицинам по загранице учился-то, барин меня тудыть спослал, – вздохнул Фома, как будто это не его ногу сейчас оттяпать должны были. – Так что уж знаю, како антонов огонь тело сжирает.
Полина, стоявшая подле лежака Фомы, что к ним в Смоленске прибился, с любопытством глянула на ногу забавного русского. Та уж чернеть начинала. Баронессе Лидонской много в лазарете сем повидать пришлось, но вот с гангреной она пока не сталкивалась.
– Все с мизинца и началось-то, он по первоначалу побелел, а потом, дня как раз через три, синеть начал, – деловито сообщил ей Фома, как будто и впрямь какой лекарь толковый. – Отморозил я его, барыня, уж больно холода-то зверские стоят.
Фома ворочался на лежаке, испуская безрадостные вздохи. Ну, не оставлять же его в беде – прислуживал мужик до последнего исправно, – придется поболтать, пока лекарь полковой не придет.
– Эх, барыня милая, ты бы счаз на Великую Армею тока посмотрела, – чрез силу улыбнулся Фома. – Ободранцы, как есть ободранцы. Кожа да кости, до чего все тощи. Наши-то у них чуть ли не пятки жгут, догоняють! Ты уж прости, барыня, а ведь правда то, можа для твоих ушек и горькая. Пушчонки-то хранцы побросали, лошадушек у них все меньше становится. Им таперича нелегко, не до Напольенов им всяких, свою бы тока шкуру спасти. Кака уж тут победа! Ты уж прости, барыня… Да ить и сам-то Напольен вряд ли о какой победе думает. Какое ему – русских-то победить! Ты уж прости, барыня…
Фома заглянул «барыне» в глаза, пожевал губами, обдумывая что-то.
– Москву нашу спалили… Ты-то, барыня, добрая, а вот хранцы твои… – ясное дело, Фома до дрожи операции боялся, что ему предстояла, вот и выбалтывал страх из души. – Эх, барыня, зря ты у нас оказалась. Загибнешь ведь совсем в России.
Полина вздохнула тяжело.
– Вот и я того же боюсь, Фома. Зря я тут оказалась. А ведь думала, что путешествие-то наше совсем безобидственным будет. А как подруга моя богу душу отдала, самой жить расхотелось. Хорошо хоть в лазарете помогаю, что-то полезное делаю.
– Д-да, барыня, – Фоме говорить трудно было. Интересно, а знает ли он, что средств обезболивающих у них никаких нет? Бедный слуга их… – И когда же морфий-то мне дадут? – простонал Фома в тот же миг…
После операции Полина пробралась в каморку, где отдохнуть могла. Рухнула замученно на лавку шаткую.
На беду свою Фома так сознания и не потерял. В зубы палку сосновую ему сунули, эдакую «дозу молчания» – вот и все обезболивающее доктора Леро. Только ногу пилой перепиливать начали, у Фомы глаза из орбит от боли невыносимой полезли. А сознания так и не терял, бедняга.
Пока доктор с пилой управлялся, Полина всем телом на грудь Фомы наваливалась, утешала, как могла.
– Одна женщина, мадемуазель Полин, десятерых солдат стоит, – похвалил ее Леро.
Полина тяжело поднялась с лавки, к бадейке с водой подошла, руки по локти окунула. До чего же холодна водица, пальцы заломило. Мужества небывалого стоит в лицо такой водой плеснуть. Зато вмиг себя заново родившейся почувствуешь.
Полина присела на корточки, разглядывая себя в осколок мутного зеркала, кем-то брошенного у кадки. Мда, какое-нибудь чучело огородное ее куда меньше напугало бы. Под глазами синяки, словно пятна чернильные кто оставил. Сие и не удивительно даже – вот уж два месяца, как она в Смоленске сестрой милосердия подвизается. Двенадцать часов каждый день в лазарете, где видеть можно лишь страдания, где услышишь лишь разговоры лишившихся последней надежды людей. Безнадега и в ее сердце корни глубоко уж пустила.
Хотя она-то в нужном месте, ничего не скажешь. Помощь в лазарете оказывать – самое верное ее решение, когда-либо в жизни принятое. Когда она разыскивала лекаря для Антуанетты, то в сей лазарет заглянула. И сразу поняла: вот дело, которое именно ей предназначено.
Пребывание в юдоли этой госпитальной помогло ей потерю Антуанетты пережить. Пользу другим приносить, а не просто ждать удачного жениха – вот что нужно было Полине на самом деле. Как говорят те же русские, не было счастья, да несчастье помогло себя саму лучше узнать.
Но теперь все, ее силы совсем истощились, до донышка исчерпаны, чего скрывать. Ежедневное созерцание мук и смертей, умирающих и стенающих от непереносимой боли – это невыносимо. Догорела свечечка в сердце, не дарить более Полине свет надежды.
И это одиночество страшное! Шарль смерти Антуанетты не вынес, сломался. Нет, он, конечно, пытается фураж в Смоленске на складах собирать, но… Каждую ночь до утра в своей комнате над какими-то картами корпит, как будто Наполеон рядышком с ним сидит и указания самолично раздает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28