– Туз! О как! Что скажете, лейтенант?
– Не нужно оваций – ваша радость слишком преждевременна, мон ами…
– А мы вас сверху шестерочкой козырной…
– Рано радоваться! Чего скалишься, Дижу?
– А козыри-то все уж вышли –нету больше…
– А, ч-черт!..
– Все, Булгарин! Раздевайся, мон ами, и не надо рыдать – не везет в картах, повезет в любви…
Фаддей, с головой накрывшись скинутым мундиром, хохотал до слез, пытаясь уползти в сторону и удрать, делая вид, что рыдает, и норовил при этом посильнее пнуть в зад негодного лейтенанта Фабье вытянутой босой ногой. Фабье в ответ двинул ему коленкой по тому же месту, завязалась смешная дружеская потасовка, в которой уже невозможно было понять, кто кого лупит и по каким таким частям тела.
– Булгарин, отстань, merde!
– Ох, не плачьте, дорогой Булгарин…
– Жан, пошел к черту!
– Да раздевай же его, и дело с концом! Ну, что ты вцепился в свои портки, Фаддей? Ну, иди, зайка, Бонапарту пожалуйся – они, сволочи, грязно домогались и покушались на мою невинность! О-о-о, да что ж ты делаешь, мерзавец эдакой, – там же мягкое место…
– Угу, лейтенант. Сейчас я тебе устрою – и другое вряд ли твердым станет!
– Да ты, я погляжу, сущий террибль! Слезь с меня, медведь! Что ж ты делаешь-то?.. Да пусти же ты, черт бы тебя, пусти, Фаддей, не нада-а-а!.. А-а-а-а…
Булгарин, отряхнув руки, с удовольствием пихнул Фабье в воду, и теперь компания камерадов с хохотом наблюдала за отчаянными попытками лейтенанта, охающего и потирающего ушибленный зад, забраться на крутой склон.
– Да, чтоб тебя… – орал Фабье. – Уговор дороже денег – давай, раздевайся догола, мон шер, и чеши по берегу на кобыле! Держи его, Дижу, – удерет, ей-богу!.. Да не брыкайся же ты, черт!
…А потом все четверо, зачарованно ахнув, с завистью провожали глазами медленно покачивавшуюся в седле изящную фигуру Булгарина с дымящейся трубочкой Дижу в руке. Его тонкая, прямая спина, чуть покрытая золотистым загаром, широкие мускулистые плечи и сверкающие на солнце золотом волосы делали его похожим на сказочного фавна, привидевшегося в сонном полуденном мареве насмешливым камерадам из Великой Армии… Дижу вдруг мучительно покраснел и отвернулся в сторону, низко склонив черноволосую голову. Полуобернувшись, без тени смущения, с нескрываемо самодовольной улыбкой на губах, Булгарин грациозно помахал им рукой и хлестнул кобылку. Гордо пройдясь вокруг берега, погнал ее в воду, совершенно забыв, в каком он сейчас виде катается верхом. Через пару минут прямо на коне въехал в теплую, прозрачную воду, нарочно брызгаясь и смеясь. Кобылка с удовольствием затрясла мордой, поняв намерения всадника, и вместе они представляли собой удивительно красивое зрелище, которое определенно вызвало бы восторг у любого художника, окажись он случайно свидетелем этой сцены…
…Да только нет в Москве сейчас художников, от врагов куда подальше укрылись. Фаддей привязал лошадку, выйдя на берег, и, бросившись обратно в теплую воду, уверенно заскользил по ее поверхности, рассекая волны длинными, плавными гребками…
Получивший после Бородинского сражения чин фельдмаршала и как будто облаченный всей полнотой власти, Михаил Илларионович Кутузов продолжал постоянно чувствовать скрытое недоброжелательство к себе императора Александра, особенно усилившееся после оставления Москвы.
Он не искал ни чинов, ни почестей, ни царского благоволения. Ему надобно было лишь одно: с наименьшими потерями освободить от неприятеля Отечество, истребить чужеземцев. Кутузов был уверен, что в Москве Великая Армия Корсиканца начнет разлагаться заживо. И солдаты верили своему фельдмаршалу. Недаром в лагере уже распевали они новую, только что сочиненную песню:

Хоть Москва в руках французов,
Это, братцы, не беда:
Наш фельдмаршал, князь Кутузов,
Их на смерть впустил туда.

Однако вместо благодарности из Петербурга сыпались строгие наставления и выговоры. Александр укорял Кутузова в бездействии, требовал немедленных наступательных действий, присылал различные планы, одни бессмысленнее другого.
Оставив на Рязанском большаке небольшой отряд легкой конницы, дабы обмануть французов, русская армия повернула к Подольску. Стояли осенние ненастные дни. Проселочные дороги, покрытые лужами, затрудняли движение. Направление марша никому, кроме квартирмейстеров, не было известно. Генералы и офицеры недоумевали, куда их ведут. Но более всех встревожился Наполеон:
– Где же русские, куда они исчезли?
Замысел Кутузова удался просто блестяще. Наполеон лишь спустя двенадцать дней узнал, что русские войска вышли на Калужскую дорогу и стоят на позициях близ села Тарутино.
Армия расположилась здесь в несколько линий на высотах позади села. Тарутинский лагерь походил на оживленный городок. Построены были хорошие шалаши, благоустроенные землянки, несколько просторных изб. На протекавшей здесь реке Наре завелись бани, на большой дороге собирались ежедневно базары, из Калуги приезжали торговцы пирогами и сбитенщики. По вечерам слышалась музыка, долго не умолкали песни. Ночью лагерь освещали множество бивачных огней. Кто-то из генералов заметил, что в лагере не по временам слишком весело.
Кутузов возразил:
– А лагерь и не должен походить на монастырь. Веселость солдат, батенька вы мой, первый признак их неустрашимости и готовности к бою.
Кажущееся многим бездействие Кутузова было мнимым. Предвидя, что Наполеон попытается прорваться в плодородные, не истощенные войной районы, Кутузов, совершив фланговый марш, преградил ему путь.
Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу:
«Неудивительно, что в неприятельской армии вскоре оказалась большая нужда в продовольствии. Французы стали употреблять в пищу своих лошадей, от недостатков питания появились у них заразительные болезни…»
8
Он думал, что просто погибнет от жажды.
Язык раcпух и сделался шершавым. Фаддей хотел поднять голову и не смог. Словно кто-то незримый вдавливал его здоровенными ручищами в землю.
В воздухе хоть топор вешай. Все провоняло дымом пожарным, чадом, который всю ночь гнал в их сторону ветер.
Светло, но ведь до утра еще долго. Неужели ночь так быстро кончилась?
Фаддей застонал. Боль нестерпимая глаза режет. Да что же такое?
Сон, конечно, жуткий снился. Даву в том сне череп ему саблей надвое разнес и внутри копошился, искал что-то. Незадолго лишь до пробуждения Полина ему приснилась. В полынью провалилась. Как Мари когда-то погибла.
Сено. Так, значит, он на тюфяке, соломой набитом, спал. Господи, он ведь в Москве! Вместе с Дижу в домишке маленьком. Их батальон всю улицу занимает. Уже две недели, как они в Москве. Вот только ему радоваться нечему.
Головная боль и тело словно телегой переехали. Верно, в том вино, вчера в подвале найденное, виновато! Слишком много для него целой бутылки было на пустой-то желудок.
Господи, до чего же пить-то хочется. Но и вставать тяжко, эвон как каждая клеточка болит, тут и глаз-то открывать неохота, не то что за водой шагать. Фаддей заворочался в сене, собираясь соснуть дальше. Но что-то странным образом волновало, настораживало. Фаддей чуток приоткрыл глаза, на крышу глянул. А там… там посверкивало что-то. Как огонек пробегал. Фаддей переждал несколько секунд, пока с глаз пелена дремотная окончательно не пропала. А потом вновь зажмурился, боясь, что снится ему все это.
Крыша горела. Дым висел, как туча грозовая, из которой прямо сейчас молния ударит. Правда, вместо молнии огоньки желтые пробивались.
Фаддей подскочил.
– Дижу, просыпайся! Вот черт! Горим! Дом горит! – язык-то до чего тяжелый, аки бляшка свинцовая.
Господи, дом горит! Идиоты, они чуть сами себя не спалили!
Фаддей зашелся кашлем. Воздуху! Воздуху хоть глоток!
– Дижу! – прохрипел он, бросаясь к окну. – Ты жив, Дижу?
Нет ответа. Да где же он, чертеняка? Дыма все прибывало.
Он споткнулся о бутылку, в которой оставалось немного вина. Три глотка в счастье небывалое показались.
Но едва схватился за железную задвижку на окне, руку прочь отдернул. Волосы на голове от ужаса зашевелились, дыбом вставая.
Или он в аду после попойки вечерней проснулся, или Москва, город святорусский, вся разом полыхает. Там, где еще вчера дома росли, сейчас море огненное.
Фаддей распахнул окно, по пояс высунулся. Комната за спиной уж занялась. Где же этот чертов Дижу?
Булгарин метался по комнате, пока не рухнул на колени, споткнувшись о неподвижное тело Дижу. Господи, да что же это? Никак его балкой по башке разнепутевой приложило?! Без сознания бедолага, и рука вон в крови.
Фаддей хлопал Дижу по щекам, тряс изо всех сил, выкрикивал по имени сквозь вой всепожирающего огня. Но Дижу в себя не приходил.
Рядом обрушилась на пол горящая балка, в шаге от них буквально. Искры так и полетели.
Больше Фаддей уж не раздумывал, вцепился в ворот Дижу и поволок к дверям.
На улице, посредь пылающих домов рухнул на землю рядом с Дижу, судорожно хватая ртом воздух. Казалось, он и сам в огне полыхает. В висках кровь гулко билась, словно жилы прорвать хотела.
В доме что-то ухнуло, и крыша с шумом обвалилась.
Сердце у Дижу еще билось, но слабо, и сколько ни тряс его Фаддей, в себя камерад никак не приходил.
Фаддей озирался в отчаянии. Москва обратилась в бушующий океан, окрасившийся в алые, оранжевые и пронзительно-желтые тона. Белые, серые, коричневатые и черные клубы дыма, словно ведьмы, вздымались в ночное небо. Воздух над полыхавшими домами дрожал, аки в горячке. Пламя даже воздух пожирало.
Осторожнее, Фаддей, осторожнее! Иначе и тебя пожар заглотит, не поморщится.
Где все-то? Неужели они одни с Дижу уцелели? Неужто сгорели все в домах своих? И им тоже сгореть суждено?
Булгарин подхватил товарища под микитки и потащил. Где только укрытие сыскать в аду этом?
Смерть вновь играла с ним, как кошка с мышкой, и из лап ее ему на сей раз, скорее всего, не выбраться.
Хоть бы Дижу-то в себя пришел! Да что же это такое, здоров парень, как бык, а словно девица красная чувства-с теряет!
Надо вытащить его отсюда, а нога раненая все еще болит, проклятая! Надо, надо, где-нибудь точно на людей они наткнутся. И те помогут Дижу у смерти выцарапать.
Река! К реке спасаться надобно! Река – это жизнь, река – это спасение!
Черт, черт, черт! Горящим факелом дом дорогу им преграждал. И не пробраться никак, тем паче с Дижу на плечах.
Куда же бежать-то, куда? Правая нога болела уже нестерпимо.
– Merde! – выругался Фаддей, себе ужасаясь – вишь, совсем офранцузился, совсем городу родному, гибнущему в пламени, чужим стал. – Вот дерьмо!
Ого, как рвануло что-то! Никак склады пороховые занялись?
Откуда ж пожар сей жуткий взялся? Не слишком ли подозрительно запылала Москва со всех концов? Может, это свои и запалили?
Что ж, хороша месть. Молодцы, други, за все с врагами расплатились – и за деревни разоренные, и за поля вытоптанные, и за жен поруганных.
Не смей сейчас об этом думать, Фаддей! Не смей! Тебе выкарабкиваться надобно и камерада спасать.
Дижу с каждым шагом все тяжелее на плечах его обвисал. И с каждым шагом все глубже боль в ногу вгрызалась, а пожар полыхал все жарче.
Огонь сжирал все, сжирал ненасытно. И отчаяние, отчаяние сильнее пламени в душе полыхало. Ох, до чего же тяжел этот чертяка Дижу!
Фаддей вновь уложил товарища на землю, рядом сел, сил набираясь.
Воет пламя, воет смертушка, приближаясь. Вот и бесы так в пекле шумуют.
Нет, он им в лапы просто так не дастся! Не на того напали! Не в огне ему гибнуть! Фаддей вновь подхватил Дижу. Ох, жернов мельничный тяжеленный, а не человек!
– Да очнись же ты!
А жив ли еще камерад сердешный? Нет, вроде дышит. Только в себя не приходит…
Фаддей потащил Дижу дальше. Нога правая совсем уж хозяина своего не слушалась. И кашель этот чертов прицепился, как будто душу из тела выкашливаешь.
Да приди ты в себя, Рудольф! Пора бы уж! Сил-то совсем не осталось. Фаддей начинал почти ненавидеть камерада. Нельзя им умирать, а этот в себя не приходит, ирод!
Река, господи, река! В ее водах, текущих куда-то в блаженной невозмутимости, отражались горящие дома. Фаддей бросился в реку, таща на плечах друга. Вода! Вся боль, ожоги, кровь из ран вымывались прочь сим потоком жизни. Если что-то и способно оживить Дижу, то лишь ледяная Москва-река.
И Фаддей окунул камерада в воду. Ну? Ну? Ну же?! Дижу приоткрыл глаза. Ухватил себя за горло и начал натужно кашлять.
Фаддей зашелся в истеричном плаче. Еще никогда он не был так счастлив, как в этот момент: его друг жив!
…А потом наступило страшное оцепенение. Они сидели мокрые на берегу реки, смотрели на отражающийся в водах ее пожар губительный и понимали – все, конец это. Фаддей раскачивался, обхватив себя руками за плечи, и бормотал монотонно:
– Привиделся бессчастный сон – дуют ветры со вихрями, с хором верхи сорывают по самые по окны, по хрустальные по стекла. Француз Москву разоряет, с того конца зажигает, в полон девок забирает…
– Эй, – насторожился Дижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28