Екатерина даже рукой махнула:
– Ему уже сто лет в обед.
Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.
– Значит, она пустую коробку спрятала, – наконец сказал он. – Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит – бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?
Задумалась и Екатерина.
– С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была – Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…
У Востокова мысли роились быстрее.
– Вот что, сестричка, – сказал он, загибая на руке палец за пальцем. – Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…
– Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.
– А если не доверилась?
– Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.
– Главное – поспешить, – повторил Востоков.
2
Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество – Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама – старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.
– А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.
– Мне и Василия жалко, – поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.
Но старуха не согласилась.
– Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.
– Да ведь нечаянно он, – смутилась Михеева. – В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.
– Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.
Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…
– Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?
– Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.
– У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.
– В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.
– Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?
Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?
Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:
– На страстной седмице говела?
– Из церкви не выходила.
– И причащалась?
– Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.
Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.
– Есть дар отца Серафима. Храню.
И вынула из киота икону в окладе из серебра.
Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.
– И это… все? – прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже сама не слыхала.
А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для пожертвования?
– А разве этого мало? – нахмурилась Чувыриха. – Чудотворная ведь икона. Не сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.
«Черта мне в ее чудотворности!» – хотелось крикнуть Екатерине. Но сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая была!
А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:
– Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал. Только ты оклад не сымай – грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ я и выполнила.
В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И даже в серебре, а не в золоте.
– Вот все, что отец мне оставил, – произнесла шепотом – опять подвел голос.
Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад, посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди, снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном, писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином. Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.
Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:
– А ведь отец говорил, что это – сокровище… Может быть, и действительно так.
– И ты в это веришь?
– А почему бы и нет?
– Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.
– Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.
– Не понимаю.
– Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.
– А кому ты продашь эту диковинку? Икона – икона и есть. Протоиерей и тот не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.
– Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи порастрясу. Помозгуем.
– В Москву тебе не уехать. Узнают – следить станут.
– А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!
Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула. Андрей с презрением взглянул на нее.
– Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? – спросил он. – Ему в Третьяковке целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а там – пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было корысти. Случай был, как и задумано… А икону тебе Чувыриха сама отдала – как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет. Что хотим, то и сделаем. Хотим – продадим. Хотим – на стенку повесим. Для интерьера…
– Так чего ж тогда скрываться, а, Андрюша? – робко спросила Екатерина. – Раз икона-то наша, законная, то мы и продать ее законно сможем…
– Кому, дура? Музею? Много ль там за нее дадут?
– Как положено…
– Как положено, – передразнил ее Востоков. – Кто обещал Ваське ничего не предпринимать до его возвращения?.. А если узнает и заложит?
– Дрянь ты, Андрей! Васька не такой…
– Все не такие… Заложить, конечно, не заложит: это ему тоже боком выйдет. Но и мы о нем помнить станем. Дороже продать – вот что сейчас главное.
– А кому?
– Кому – подумаю. Для того и в Москву тронусь. И потом: где гарантия, что папаня эту икону в свое время от государства не утаил? Нет? То-то и оно…
3
Чувыриху старший инспектор отыскал уже после того, как обошел Огуревну и Нинку-молочницу. Их ему назвал псаломщик, с трудом вспомнивший старых хористок. Нинку-молочницу Саблин нашел на рынке, где она торговала не молоком, а клубникой. Сначала она и говорить с ним не захотела – болтун, а не покупатель. А потом смягчилась и скороговоркой объяснила, что и в церковь она уже не ходит, и Марьяну сто лет не видела, и никаких икон та ей не давала. Второй визит оказался столь же безрезультатен. Васса – Огуревна в компании трех старух «забивала козла» в палисаднике и попросила его малость обождать, когда окончится партия. А узнав, что ему нужно, ответила примерно то же, что и Нинка-молочница. Только посоветовала ему к Чувырихе сходить, «ежели та не померла, часом с квасом».
С таким напутствием Саблин и зашел к Авдотье Тихоновне: он уже знал от Вассы ее имя-отчество. И как говорится, попал в точку.
Но ждало его здесь нечто совсем уже неожиданное.
– Была у меня эта икона, сынок. «Спас нерукотворный» зовется. Все верно. Принесла мне ее Марьяна с благословения отца Серафима. Сохрани, сказала, ее у себя в божнице, пока живу. А после отдашь, когда я спрошу или дочь придет, если меня не будет. Вот так и случилось. И Марьяны нет, и дочь пришла за иконой.
– И вы отдали?
– Отдала. Вчера и отдала. Вечерком после всенощной. Когда сумерки полегли.
Ничего больше Саблин не спрашивал. Да и незачем: ведь икона-то есть. И где находится сейчас, известно. Не могла же Михеева, гуляя по улице, тут же ее продать. В собор она не пошла. Да и кто из клириков рискнет приобрести эту музейную редкость? Все они, кроме протоиерея, живут не бедно, но и не так богато, как он. У нового протоиерея, может быть, и есть свободные средства, но древних икон он не собирает и даже осуждает это модное собирательство. Вероятно, икону получит Востоков, и он же постарается ее повыгоднее продать. Что же делать теперь ему, Саблину? Просить санкцию на арест Востокова и Михеевой? А на каком основании? За то, что у них в руках музейная редкость? А если эта редкость, будучи собственностью отца Серафима, вполне законно, как дар, перешла в собственность Марьяны Вдовиной, а от нее к дочери, Екатерине Михеевой? Тогда ты скажешь прокурору, что арестуешь их, как соучастников злоумышленного и заранее запланированного убийства Вдовиной. А есть ли у тебя, товарищ Саблин, достаточно веские доказательства такого убийства? Есть, товарищ прокурор, есть мотив заранее задуманного убийства. Из-за желания овладеть раритетом высокой, даже очень высокой ценности. В десятки, может быть, даже сотни тысяч рублей оценил ее патриарший профессор Смиренцев в Загорске. Тогда мотив не в самой иконе, Саблин, а в ее рыночной стоимости. Вот и проследи пока ее путь…
С такими сомнениями и пришел Саблин к Михеевой. Ему долго не открывали, так что пришлось позвонить вторично и не отпускать кнопки звонка, пока не открылась дверь, застегнутая на цепочку.
– А к вам и не попадешь, Екатерина Серафимовна, – сказал он, заглядывая в дверную щель. – У меня вопрос есть.
– Не вопрос, а допрос, – ответили ему неприязненно, но цепочку с двери не сняли.
– На допрос я вас повесткой вызову, а сейчас кое-что выяснить требуется.
– Ну, входите, если за делом пришли, – сказала Михеева, открыв дверь и пропуская Саблина в комнаты.
Он без приглашения присел у стола и проговорил со значением:
– А я к вам от Чувыриной Авдотьи Тихоновны.
– Дознались все-таки? – зло откликнулась Михеева.
– Дознались, – согласился инспектор, – и разобрались, что к чему. Где у вас та икона, какую вы от Чувыриной домой принесли?
– Обознались, товарищ инспектор. И у Чувырихи я не была и, не то что икону – рожу ее сейчас не помню.
Саблин решил прибегнуть к нажиму:
– У нас есть письменные ее показания: и о вашей матери, которая ей передала икону отца Серафима, и о вас, когда вы пришли к ней за этой иконой.
Но Михееву не так-то легко было сломить.
– А кто меня видел, как я к ней ходила и как икону домой несла? Есть у меня материна божница, вы ее видели. А чужих икон нет. Доверчивый вы человек, товарищ инспектор. Мало ли что Чувыриха могла вам набрехать. И письменным ее показаниям та же цена. Брехня!
– А где ваш брат сейчас, Екатерина Серафимовна? – спросил Саблин.
– В Москву уехал. Дружок на свадьбу пригласил.
У Саблина даже горло перехватило: еще одна неудача…

Московский розыск
1
В кабинете начальника уголовного розыска собрались Саблин, Веретенников, Глебовский и Князев.
– Все прочли письменный доклад Саблина? – спросил полковник.
– Все.
Воцарилось настораживающее молчание. Каждый считал себя хоть частично, да виноватым: не уяснил себе, не подумал, не посоветовался, не подсказал. В результате сбежал преступник, которого никто из присутствующих не мог обвинить в том, что именно он был душой заговора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12