– Вот именно, – сурово подтвердил я. – Мне надоело лежать, я хочу одеться и выйти.
Она нахмурилась.
– Одеться вы можете, платье вам будет доставлено. Но выйти пока нельзя. Процесс обсервитации еще не закончен. Тем более после шока с потерей памяти. Мы еще проверим ваш организм в привычных для вас нейрофункциях.
– Здесь?
– Конечно. Вы получите вашего «механического историка». Причем лучшую, последнюю его модель. Без кнопочного управления. Настройка автоматическая, на ваш голос.
– А вы будете подглядывать и подслушивать?
– Обязательно.
– Не пойдет, – сказал я. – Не буду же я при вас одеваться и работать.
Веселое удивление отразилось в ее глазах. Она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Спросила, прикрыв рот:
– Это почему же?
– Потому что я живу в двадцатом веке, – отрезал я.
– Хорошо, – согласилась она. – Я выключу видеограф. Но внутриорганические процессы останутся под наблюдением.
– Ладно, – сказал я. – Хоть вы и седьмая, но умненькая.
Она опять не поняла, но я только рукой махнул. Чехова она явно не читала или не помнила. А миленькая рожица ее на экране уже исчезла. Исчезла вдруг и часть стены, пропустив в комнату что-то похожее на радиатор из переплетенных прямоугольных трубок. «Что-то» оказалось обыкновенной вешалкой, на которой с удобством разместилась моя предполагаемая одежда.
Я выбрал узкие светлые брюки, закрепленные внизу, как у наших гимнастов, и такой же свитер, напомнивший мне знакомую вестсайдку. В зеркальном пространстве экрана отразилось нечто мало похожее на меня, но вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не в белье же встречать людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто-то вошел на цыпочках. Но это был не человек, а нечто отдаленно напоминавшее плоский холодильник или несгораемый шкаф. И вошло оно непонятно как, будто возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и замерло, мигнув зеленым глазком индикатора.
– Интересно, – сказал я вслух, – должно быть, это и есть мой «механический историк»?
Зеленый глазок побагровел.
– Сокращенно «Мист-12», – сказал шкаф ровным, глухим, лишенным интонационного богатства голосом. – Я вас слушаю.
ГЛОССАРИЙ «МИСТА»
Я долго молчал, прежде чем начать разговор. Девушке я поверил: ни подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но о чем говорить с этим механическим циклопом? Не светский же разговор вести.
– Каков объем твоей информации? – спросил я осторожно.
– Энциклопедический, – ответил он немедленно. – Более миллиона справок. Могу назвать точную цифру.
– Не надо. Предмет справок?
– Предел глоссария – двадцатый век. Характер справок неограничен.
Мне захотелось его проверить:
– Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
– Андриян Николаев.
И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
– Кто получил Нобелевскую премию по литературе в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году?
– Сартр. Но он отказался от премии.
– А кто это Сартр?
– Французский писатель и философ-экзистенциалист. Могу сформулировать сущность экзистенциализма.
– Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
– Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая…
– Хватит, – перебил я, с удовлетворением подумав, что у нас она была построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до буквочки совпадало у нас с этим миром.
«Мист» молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для меня важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все-таки не решился.
– Назови крупнейшее из научных открытий в начале века, – начал я осторожно.
Он отвечал без запинки:
– Теория относительности.
– А в конце века?
– Учение Никодимова – Яновского о фазовой траектории пространства.
Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать этот многоуважаемый шкаф с мигающим глазом, – он подмигивал мне всякий раз, когда отчеканивал свой ответ. Но я только спросил:
– Почему Яновского, а не Заргарьяна?
– В конце восьмидесятых годов польский математик Яновский внес дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать открытие.
Я понимал, конечно, что это был не мой Заргарьян, а сердце все-таки защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
– Сергей Громов, ваш прадед, – отчеканил «Мист» своим глуховатым металлическим голосом.
Он не удивился нелепости моего вопроса – кто-кто, а потомок уж должен был бы знать все о делах своего предка. Но в кристаллах кибернетического мозга «Миста» удивление не было запрограммировано.
– Нужна справочная библиография? – спросил он.
– Нет, – сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
Невидимая мне Вера-седьмая меня, однако, не забывала.
– У вас участился пульс, – сказала она.
– Возможно.
– Я включу видеограф.
– Погодите, – остановил я ее. – Я очень заинтересован работой с «Мистом». Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
«Мист» ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
– Были научные противники у Никодимова? – спросил я.
– Были они и у Эйнштейна, – сказал «Мист». – Кто же их принимает в расчет?
– А к чему сводились их возражения?
– Теорию полностью отвергли церковники. Всемирный съезд церковных организаций в восьмидесятом году в Брюсселе рассматривал ее как самую вредную ересь за последние две тысячи лет. Тремя годами раньше особая папская энциклика объявила ее кощунственным извращением учения о Христе, сыне божьем, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов – сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз самым действенным по своей антирелигиозной направленности научным открытием века, абсолютно несовместимым с идеей единобожия. Совместить здесь кое-что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман, например, объяснял берклианскую «вещь в себе», как фазовое движение материи.
– Бред сивой кобылы, – сказал я.
– Не понимаю, – отозвался «Мист». – Кобыла – это половая характеристика лошади. Сивый – серый. Бред – бессвязная речь. Сумасшествие лошади? Нет, не понимаю.
– Просто языковой идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
– Программирую, – сказал «Мист». – Поправка Громова к русской идиоматике.
– Ладно, – остановил я его, – расскажи лучше о фазах. Все ли они подобны?
– Марксистская наука утверждает, что все. Опытным путем удалось доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
– А были возражения?
– Конечно. Противники материалистического понимания истории настаивали на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей в жизни человека и общества. Не будь крестовых походов, говорили они, история средневековья сложилась бы по-другому. Без Наполеона иной была бы карта новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в политической жизни Германии не привело бы мир ко второй мировой войне. Все это давно уже опровергнуто. Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей, изменяющих те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех законам исторического развития.
Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
– Но ведь возможна такая случайность: Гитлера нет, не родился. Что тогда?
И «Мист» почти дословно повторил Кленова:
– Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть позже, но появился. Ведь решающим фактором была не личность, а экономическая конъюнктура тридцатых годов. Объективная случайность появления такой личности подчинена законам исторической необходимости.
– Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни и те же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна и та же смена общественных формаций?
– Везде. Разница только во времени, а не в развитии. Смены общественно-экономических формаций в любой фазе однородны. Они диктуются развитием производительных сил.
– Так думали в прошлом веке, а сейчас?
– Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина и могу делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма остаются верными не только для прошлого.
– Еще вопрос, «Мист». Велико ли по объему математическое выражение теории фаз?
– Оно включает общие формулы, расчеты Яновского и систему уравнений Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
– Только устно?
– И графически.
– Долго?
– В пределах минуты.
Послышался легкий шум, похожий на жужжание электрической бритвы, и передняя панель машины откинулась наподобие полочки с металлическими держателями. На полочке белели два аккуратных картонных прямоугольника, мелко испещренные какими-то значками и цифрами. Когда я взял их, панель захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
Позади меня раздался тоненький детский голос:
– Я здесь, пап. Ты не сердишься?
Я обернулся. Мальчик лет шести-семи в голубом, как небо, обтягивающем тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож на картинки из детских модных журналов, где всегда рисуют таких красивых спортивных мальчиков.
ПРАВО ОТЦА
– Как ты вошел? – спросил я.
Он шагнул назад и исчез. Стена, по-прежнему ровная и белая, падала вниз. Потом из нее высунулась лукавая мордочка, и мальчишка, как «человек, проходящий сквозь стены», вновь возник в комнате.
«Светозвукопротектор», – вспомнил я. Здесь применяли белый, создающий полную иллюзию стен.
– Я тайком, – признался мальчишка, – мама не видела, а Вера глаз выключила.
– Откуда ты знаешь?
– А глаз сюда через гимнастический зал смотрит. Как побегаешь там, она кричит: «Уйди, Рэм! Ты опять в поле зрения».
– Где кричит?
– Далеко. В больнице. – Он махнул куда-то рукой.
Я не сказал «понятно», потому что понятно не было.
– А Юля плакала, – сообщил Рэм.
– Почему же она плакала?
– Из-за тебя. Ты опыт не разрешаешь. Ты злой, папка. Так нельзя.
– Какой же это опыт? – полюбопытствовал я.
– Ее в облачко-невидимку превратят. Как в сказке. Облачко полетит-полетит и вернется. И опять станет Юлькой.
– А я не позволяю?
– Не позволяешь. Боишься, что облачко не вернется.
Теперь я уже совсем заблудился. Как в лесу. Выручила Вера, снова напомнив мне о пульсе.
– Верочка, – взмолился я, – объясните, почему я не разрешаю Юльке стать невидимкой? Все память проклятая!
Я услышал знакомый смех.
– Как вы непонятно говорите: про-кля-тая… Смешно. А с Юлей вы сами должны решить – ваше семейное дело. Именно поэтому к вам рвется Аглая. Я не позволила ей: боюсь, это вас взволнует. Но она настаивает.
– Давайте, – сказал я, – постараюсь не волноваться.
Кто эта Аглая, я спросить не рискнул. Как-нибудь выкручусь. Посмотрел на место исчезнувшего Рэма, но Аглая появилась с другой стороны. Вошла она, как хозяйка и села против меня – рослая, едва ли сорокалетняя женщина в платье загадочного покроя и цвета. Она была бы вполне уместна у нас в президиуме какого-нибудь международного фестиваля.
– Ты хорошо выглядишь, – проговорила она, внимательно меня оглядывая. – Даже лучше, чем до операции. А с новым сердцем еще сто лет проживешь.
– А вдруг не приживется? – сказал я.
– Почему? Биологическая несовместимость пугала только в твоем любимом веке.
Я неопределенно пожал плечами, предоставляя ей слово. Начиналась игра в сюрпризы. Кто она вообще? Кто она мне? Кто я ей? Что от меня требовалось? Почва становилась зыбкой, каждый шаг взывал к находчивости и сообразительности.
Разговор начался сразу и с неожиданного:
– Значит, ты согласился?
– На что?
– Как будто не знаешь. Я говорила с Анной.
– О чем?
– Не притворяйся. Все о том же. Ты согласился на эксперимент.
Какой эксперимент? Кто эта Анна? И почему я должен был соглашаться или не соглашаться?
– Тебя заставили?
– Кто?
– Не говори. Ребенок поймет. Человек после такой операции! Еле пришел в себя. Новое сердце! Склеенные сосуды! А к нему с ультиматумом: соглашайся, и все!
– Не надо преувеличивать, – сказал я осторожно.
– Я не преувеличиваю. Я точно знаю. Анна поддерживает эту затею не из высоких соображений. Просто у нее нет биологических стимулов: Юлия не ее дочь. Но она твоя дочь! И моя внучка.
Я подумал о том, что и отец и бабушка, пожалуй, слишком молоды для взрослой дочери, затеявшей какой-то сложный научный эксперимент. Я вспомнил сказку Рэма и улыбнулся.
– И он еще улыбается! – воскликнула моя собеседница.
Пришлось пересказать ей сказку о невидимке-облачке в интерпретации Рэма.
– Значит, Анна не сказала ей. Умно. Теперь ты можешь взять согласие назад.
– Зачем?
– И ты допустишь, чтобы твою дочь превратили в какое-то облако? А если оно растает? Если атомная структура не восстановится? Пусть Богомолов сам экспериментирует! Его открытие – на себе и применяй!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18