Роль сидевшей сзади матери исполняла притча во языцех Ума Турман.
Как только трава и маки кончились, у небесного тихохода ярко вспыхнул двигатель. Клубы черного дыма на минуту скрыли небо и землю. Отец Блада, весь в поту и гари, сумел посадить самолет на бугристой плоскотине. Ума Турман от финишного столкновения с саксаулом потеряла сознание.
— Потерпи, милая, потерпи… — шептал старший Ежов, вынимая ее из кабины и усаживая в тени фюзеляжа.
— Все-таки мы свалились… — очнувшись, прошептала Ума Турман с сильным акцентом. — Как та ворона…
Слабая улыбка тронула ее уста. Клава была уверена, что авиакатастрофа уберегла ее семью от худшего.
— Все нормально, милая, все нормально! Та ворона сдохла, а нам жить и жить. Ты только потерпи! В пяти километрах, вон там, — махнул рукой в сторону солнца, — есть крохотный населенный пункт с больницей. Я побегу туда и через полтора часа вернусь с машиной…
Удобнее устроив жену, он уходит в бархан скорым шагом.
Клава сидит, опираясь спиной о фюзеляж. Смотрит затуманенным взглядом в спину мужа.
И вот она одна.
Над головой белесое от зноя небо.
Тишина кого-то похоронила.
О, Господи, только не это! — Начались схватки.
— Сейчас ты полезешь, — сказал сзади фон Блад. — Уму настоящая роженица дублировала. А тебя — настоящий новорожденный, правда, камчадал, другого в спешке не нашли.
Скуластый ребеночек сыграл мастерски. Вылез из матери, кричавшей от боли, и, не дыша, уставился в голубое небо.
В нем, высматривая добычу, кружился стервятник. Птица из отряда хищных.
Высмотрел-таки. Ринулся вниз.
И вот, он, огромный, клюв долгий, с загибом, стоит надо мной и решает, с чего начать.
Ума смотрит с ужасом. Страх, боль, жар пустыни парализовали ее волю.
Стервятник решил начать с пуповины, вымазанной кровью. Принялся клевать, начав с маминого конца. Мне стало больно, я беззвучно заплакал. Слезы потекли по щекам.
Адель полезла в сумочку за платочком. Теодора, рыдая, покинула зал посмотреть на себя в зеркало.
Продолжая трапезу, птица приблизилась вплотную к Турман.
«Турман — это голубь, подумал я. — Вот почему режиссер выбрал ее».
Клава, моя мать, заскулила, замахнулась рукой.
Стервятник неохотно отпрыгнул на метр.
Мать взбрыкнула ногой, желая отогнать его дальше. На птицу жест отчаяния не возымел действия.
Под ногу подвернулся я.
И полетел с пригорка. Ударившись о камень, задышал.
Ожил.
Ножка ткнулась в верблюжью колючку.
Я закричал невыносимо для человеческих ушей. Покатился дальше.
Мать потеряла сознание.
Я продолжал катиться по наклонной плоскости. Докатился до норы.
Услышал вертолетное тарахтение.
Из норы выползла на полусогнутых лисица. Схватила за ногу, затащила в нору, в самую глубину.
Я вспомнил, нога вспомнила — все так и было!
Вертушка, подняв тучу песка и пыли, зависла над местом катастрофы. Над местом моего рождения.
Осев, песок и пыль скрыли следы моего рождения.
Ежов-старший выпрыгнул из вертолета, схватил жену, ринулся назад.
Они улетели.
Лиса, успокоившись, принялась меня вылизывать. Оскалилась, услышав тарахтенье — вертолет возвращался. Я заплакал. Чтобы услышали.
Вертолет вернулся за самолетом. И унес его на внешней подвеске.
Я остался.
Эпизод 2
На экране поселок в десяток юрт и кибиток. Съемки в стиле «Дней затмения» Сокурова. Облупившаяся, крашеная когда-то мелом, больница. На обрешетке чердака выцветший транспарант «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны!». Пожилой, сморщенный солнцем врач-калмык принимает Ежова младшего. Старший Ежов берет младенца на руки, счастливо улыбается. Врач-калмык, рассмотрев отошедшее детское место, что-то говорит ему по-своему — в пустыне он забыл русский язык. Бегут титры перевода: «Это второй из близнецов, был еще первый. Где он?!»
Старший Ежов, ничего не слыша, отвечает:
— Все хорошо, доктор, все отлично!
Затем, внимательно посмотрев в раскосые глаза калмыка, лезет в карман, достает новенькую пачку рублевок, сует в руки. Посерьезнев, тот отказывается. Говорит, тщательно подбирая слова:
— Ти что не понимаеш? Первый ребенка, первый ребенка, где был? Твой женщина был первый ребенка.
Если бы калмык лучше говорил по-русски, — подумал я, потершись щекой о щеку жены, — или хотя бы вспомнил слова «двойняшки» или «близнецы», жизнь моя сложилась бы по-иному. И рядом со мной сидела бы не Наталья, но Адель.
— Ты чего-нибудь понимаешь? — на экране Блад обращается к жене.
Та протягивает к нему руки, прося передать ей новорожденного. Блад передает.
— Наверное, он по растяжкам определил, что у меня до Васеньки был ребенок. Скажи ему, что он умер год назад от сепсиса, — солнечный удар стер из ее памяти мое рождение.
— Первый наш ребенок умер, — говорит калмыку старший Ежов, чернея от воспоминаний.
* * *
— А как Женя нашелся? — спросила Надежда отца, когда телекамера вернулась на лестницу с мраморными балясинами.
— Его нашли на третий день в глубокой лисьей норе. Нашли умирающим от голода и жажды. Потому он, хотя и первенец, уступает мне в габаритах.
Я увидел себя на двадцать процентов крупнее фон Блада (первенцы всегда крупнее). Росту получилось 220, весу 150. Если бы роды были штатными, быть бы мне двукратным олимпийским чемпионом по прыжкам в высоту с трехпудовыми гирями.
— Кстати, — продолжал фон Блад, — ты помнишь, что почти во всех его романах героев заточали в подземельях?
— Да…
— Мой психоаналитик, когда я рассказал ему об этом факте, заявил, что все это от детских впечатлений, все из-за норы, в которой он провел первые дни своей жизни…
— Бедный дядя Женя. А кто его нашел?
— Его нашли люди, отлавливавшие всякую живность для военно-биологического института, в основном, калмыцких лис, отличающихся от прочих повышенными интеллектом и хитростью… Мне отчим Жени об этом недавно рассказал.
— Как они могли его найти? В глубокой норе? Или он попал в капкан?! — расширила глаза Надежда.
— Нет, в капкан попала лисица, его приемная мать. Люди из института ее специально ловили — она воровала у них для Жени сгущенное молоко. Лисица, конечно, могла отсидеться в норе, но тогда бы он умер.
— Но как люди из института узнали, что в норе кто-то есть?
— Попав в капкан, лисица отгрызла себе лапу. Когда люди стали снимать капкан, она выползла из норы, держа в пасти пуповину. И один врач, бывший акушер, отметил, что пуповина эта очень похожа на человеческую. Над ним стали смеяться, но один лаборант сказал, что если эта пуповина человеческая, то становиться ясным, почему лисица воровала из лагеря молоко, а не тушенку.
— А почему он не попал в местный детдом?
Я представил себя доподлинным калмыком, взращенным в Элистинском детском доме и ставшим старшим скотоводом колхоза имени Днепрогэса. Увидел Черную степь, расцвеченную маками и другой эфемерной зеленью, увидел себя, буддистки медитирующего на пригорке после привычного трудового дня, увидел десять своих ребятишек, гомоня, игравших у юрты, увидел свою единственную женщину, готовящую для меня бешбармак, невзирая на тошноту от одиннадцатого, ворочавшегося под сердцем. «Что ж, это тоже жизнь, — подумал я, вдохнув в себя чарующий запах придвинувшейся Натальи, — дай бог, реинкарнация как-нибудь мне ее явит».
— Почему он не попал в детдом? — задумчиво повторил Блад вопрос дочери. — Да потому что звероловы получили приказ срочно возвращаться с наличной добычей, и увезли Женю в Москву вместе с лисами, змеями и черепахами…
Посидев в прострации минуту, я принялся ощупывать темя и затылок в поисках трепанационных швов. Их не было, я хорошо это знал — ведь мою голову каждые два дня. Но ведь когда что-то хочешь найти, всегда находишь. Господи, что сделала со мной тетка?! Хотя… Хотя, какая разница, что сделали с твоей головой, если рядом сидит лучшая в мире девушка, нет, лучшая в мире женщина?
— Я все рано его люблю, — подумав, проговорила Надежда.
— Как дядюшку, родного дядюшку, доченька.
— Да, как родного дядюшку, пожалуй. Знаешь, мне хочется что-нибудь хорошее для него сделать. Очень хорошее. Чтобы простил чистосердечно…
— Он любит эту принцессу… — подумав, сказал фон Блад. — По-моему, безнадежно.
Эпизод 3
Белая дверь туалетной комнаты. Золотая табличка «00». Внутри — никель, фарфор, кафель, чистота.
Теодора подмывается. Жесткая натура скрытой камерой. Черное платье задрано. Струйки бьют жизнерадостно. Вода стекает с сексапильных губ, с нестриженых волос. Надежда, Адель, Наталья искоса наблюдают.
— А он ничего, — говорит Адель, принимаясь то так, то эдак рассматривать в настенном зеркале свою лебединую шею. Итальянка, конечно же, хороша с любого ракурса, но ее шея не так грациозна.
— Да… — мечтательно вытирается Теодора одноразовым полотенцем. — Я бы родила ему дюжину детишек. Растолстела бы… Эх, Морозова… — ей нравилось употреблять непонятные русские выражения.
— А как он тебе? — спрашивает Надежда Наталью.
— Никак, — ответила та, внимательно рассматривая в зеркале подбородок.
— Совсем никак?
— Я тебя не понимаю, Надя! Почему он должен быть как или никак? Лично для меня он как все. Мне несколько раз говорили, как его зовут, в том числе, и он сам, и я не запомнила. Это тебе о чем-то говорит?
— Не принц, что ли?
— Да. Не принц.
Раздраженно смяв недокуренную сигарету — нет принцев в родном отечестве, хоть плачь — Наталья бросает ее в корзину, уходит. Надежда, сжав губы, смотрит ей вслед. Оборачивается к девушкам:
— Держу пари, через несколько дней, она влюбится в него до потери сознания.
— Ты с ума сошла? — Теодора встает, одергивает платье. — Я два года его окучивала, скажи, что я хуже?
— Ты конфетка, что и говорить… Он, на мой взгляд — тоже. Но конфетки, даже очень неплохие, нужно рекламировать. Чтобы они стали еще и желанными.
— Что ставишь? — не обиделась Теодора.
— Папин красный «Феррари». Новый, в целлофане. А ты поставишь… Ты месяц не будешь худеть, идет?
— Идет, — расцвела итальянка, с незапамятных времен отказывавшая свей фигуре в отечественных макаронах.
Эпизод 4
Адель и Шкуров-Безуглый в будуаре.
Шкуров лежит на том самом диванчике. Курит длинную сигару. Грудь бурно волосатая.
Адель сидит на пуфике перед зеркалом. На ней один китель с погонами генерал-полковника.
— Ну как, поможешь? — говорит она, то так то эдак рассматривая свою лебединую шею.
— Противоправно это… — морщится генерал. — Загремим под фанфары, в майоры разжалуют, а с ними ты не спишь..
— Да как загремим? Кто напишет заявление?
— Прокурору?
— Ну да! Никто не будет ему писать, сам знаешь. А вот в загс напишут.
— А как прокурору? — кривит губы Шкуров. — Это лет на пять потянет… Если обойдется без тяжких телесных повреждений.
— Ну, сделай это ради меня… — погладила генералу шерстистую руку.
— Ладно… Ради тебя я все сделаю. А если сядешь, знай: года не отсидишь, — вытащу.
— Меня никто посадить не сможет. А Надежда сказала, что у нее есть пара идей насчет своего бзика, и она, в случае чего, с удовольствием посидит где-нибудь на Крайнем Севере.
— Тюрьма, девочка моя, это не бзик, это серьезно и на всю жизнь, если даже сел на месяц.
— Нет, ты все-таки мент, Шкуров.
— Ну да, а что?
— До то, что у тебя в голове никакой романтики. Одни статьи, задержания да тюрьмы с уголовниками.
— Не надо трогать мою голову, — заслонился ладонью генерал. — Ты лучше свою в порядок приведи.
— А что она тебе не нравиться? — глянула Адель в зеркало. — Пятьсот долларов сегодня утром за нее отдала.
— Нравится, нравится… — засмеялся генерал. — Хорошеешь с каждым днем. Может, еще по разу?
— Ну а если нравиться, то по рукам? — заданный генералом вопрос как третьестепенный прошел мимо ушей женщины.
— По рукам, по рукам… Значит, что от меня требуется?
— От тебя требуется оборудовать подвал самыми современными средствами наблюдения. Своим сотрудникам скажешь, что эти двое, Женя и Наталья, по своей собственной воле участвуют в нашем домашнем реалити-шоу, и на кону у них замок со всеми потрохами…
Сказав, Адель рассмеялась:
— Дом-2, дом-3! А у нас будет «Замок для двоих»!
— «Замок в целлофане» лучше, — засмеялся генерал.
Эпизод 6
Большая гостиная. Полна дам и господ. Говорят в полголоса. Слышны иностранная речь, звон бокалов, посуды. На одной из стен — несколько больших экранов. На них мы с Натальей. Она стоит на трубе, держа на руках Эдгара-Эдичку. Я долблю под водой стену, поминутно выныривая, — смотря эту сцену, я душевно содрогался.
— Ставки будут приниматься еще минуту! — появился на одном из экранов высокий и тощий букмекер, когда вода подобралась к лампочке.
— Пятьсот долларов, что успеет, — сказал фон Блад.
— Сто, что нет, — сказала сверх меры возбужденная княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. К уголку ее рта мушкой приклеилась икринка.
Эпизод 10
— Что-то скучновато стало, — сказала госпожа N молодому любовнику, замеченному в уголовных кругах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Как только трава и маки кончились, у небесного тихохода ярко вспыхнул двигатель. Клубы черного дыма на минуту скрыли небо и землю. Отец Блада, весь в поту и гари, сумел посадить самолет на бугристой плоскотине. Ума Турман от финишного столкновения с саксаулом потеряла сознание.
— Потерпи, милая, потерпи… — шептал старший Ежов, вынимая ее из кабины и усаживая в тени фюзеляжа.
— Все-таки мы свалились… — очнувшись, прошептала Ума Турман с сильным акцентом. — Как та ворона…
Слабая улыбка тронула ее уста. Клава была уверена, что авиакатастрофа уберегла ее семью от худшего.
— Все нормально, милая, все нормально! Та ворона сдохла, а нам жить и жить. Ты только потерпи! В пяти километрах, вон там, — махнул рукой в сторону солнца, — есть крохотный населенный пункт с больницей. Я побегу туда и через полтора часа вернусь с машиной…
Удобнее устроив жену, он уходит в бархан скорым шагом.
Клава сидит, опираясь спиной о фюзеляж. Смотрит затуманенным взглядом в спину мужа.
И вот она одна.
Над головой белесое от зноя небо.
Тишина кого-то похоронила.
О, Господи, только не это! — Начались схватки.
— Сейчас ты полезешь, — сказал сзади фон Блад. — Уму настоящая роженица дублировала. А тебя — настоящий новорожденный, правда, камчадал, другого в спешке не нашли.
Скуластый ребеночек сыграл мастерски. Вылез из матери, кричавшей от боли, и, не дыша, уставился в голубое небо.
В нем, высматривая добычу, кружился стервятник. Птица из отряда хищных.
Высмотрел-таки. Ринулся вниз.
И вот, он, огромный, клюв долгий, с загибом, стоит надо мной и решает, с чего начать.
Ума смотрит с ужасом. Страх, боль, жар пустыни парализовали ее волю.
Стервятник решил начать с пуповины, вымазанной кровью. Принялся клевать, начав с маминого конца. Мне стало больно, я беззвучно заплакал. Слезы потекли по щекам.
Адель полезла в сумочку за платочком. Теодора, рыдая, покинула зал посмотреть на себя в зеркало.
Продолжая трапезу, птица приблизилась вплотную к Турман.
«Турман — это голубь, подумал я. — Вот почему режиссер выбрал ее».
Клава, моя мать, заскулила, замахнулась рукой.
Стервятник неохотно отпрыгнул на метр.
Мать взбрыкнула ногой, желая отогнать его дальше. На птицу жест отчаяния не возымел действия.
Под ногу подвернулся я.
И полетел с пригорка. Ударившись о камень, задышал.
Ожил.
Ножка ткнулась в верблюжью колючку.
Я закричал невыносимо для человеческих ушей. Покатился дальше.
Мать потеряла сознание.
Я продолжал катиться по наклонной плоскости. Докатился до норы.
Услышал вертолетное тарахтение.
Из норы выползла на полусогнутых лисица. Схватила за ногу, затащила в нору, в самую глубину.
Я вспомнил, нога вспомнила — все так и было!
Вертушка, подняв тучу песка и пыли, зависла над местом катастрофы. Над местом моего рождения.
Осев, песок и пыль скрыли следы моего рождения.
Ежов-старший выпрыгнул из вертолета, схватил жену, ринулся назад.
Они улетели.
Лиса, успокоившись, принялась меня вылизывать. Оскалилась, услышав тарахтенье — вертолет возвращался. Я заплакал. Чтобы услышали.
Вертолет вернулся за самолетом. И унес его на внешней подвеске.
Я остался.
Эпизод 2
На экране поселок в десяток юрт и кибиток. Съемки в стиле «Дней затмения» Сокурова. Облупившаяся, крашеная когда-то мелом, больница. На обрешетке чердака выцветший транспарант «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны!». Пожилой, сморщенный солнцем врач-калмык принимает Ежова младшего. Старший Ежов берет младенца на руки, счастливо улыбается. Врач-калмык, рассмотрев отошедшее детское место, что-то говорит ему по-своему — в пустыне он забыл русский язык. Бегут титры перевода: «Это второй из близнецов, был еще первый. Где он?!»
Старший Ежов, ничего не слыша, отвечает:
— Все хорошо, доктор, все отлично!
Затем, внимательно посмотрев в раскосые глаза калмыка, лезет в карман, достает новенькую пачку рублевок, сует в руки. Посерьезнев, тот отказывается. Говорит, тщательно подбирая слова:
— Ти что не понимаеш? Первый ребенка, первый ребенка, где был? Твой женщина был первый ребенка.
Если бы калмык лучше говорил по-русски, — подумал я, потершись щекой о щеку жены, — или хотя бы вспомнил слова «двойняшки» или «близнецы», жизнь моя сложилась бы по-иному. И рядом со мной сидела бы не Наталья, но Адель.
— Ты чего-нибудь понимаешь? — на экране Блад обращается к жене.
Та протягивает к нему руки, прося передать ей новорожденного. Блад передает.
— Наверное, он по растяжкам определил, что у меня до Васеньки был ребенок. Скажи ему, что он умер год назад от сепсиса, — солнечный удар стер из ее памяти мое рождение.
— Первый наш ребенок умер, — говорит калмыку старший Ежов, чернея от воспоминаний.
* * *
— А как Женя нашелся? — спросила Надежда отца, когда телекамера вернулась на лестницу с мраморными балясинами.
— Его нашли на третий день в глубокой лисьей норе. Нашли умирающим от голода и жажды. Потому он, хотя и первенец, уступает мне в габаритах.
Я увидел себя на двадцать процентов крупнее фон Блада (первенцы всегда крупнее). Росту получилось 220, весу 150. Если бы роды были штатными, быть бы мне двукратным олимпийским чемпионом по прыжкам в высоту с трехпудовыми гирями.
— Кстати, — продолжал фон Блад, — ты помнишь, что почти во всех его романах героев заточали в подземельях?
— Да…
— Мой психоаналитик, когда я рассказал ему об этом факте, заявил, что все это от детских впечатлений, все из-за норы, в которой он провел первые дни своей жизни…
— Бедный дядя Женя. А кто его нашел?
— Его нашли люди, отлавливавшие всякую живность для военно-биологического института, в основном, калмыцких лис, отличающихся от прочих повышенными интеллектом и хитростью… Мне отчим Жени об этом недавно рассказал.
— Как они могли его найти? В глубокой норе? Или он попал в капкан?! — расширила глаза Надежда.
— Нет, в капкан попала лисица, его приемная мать. Люди из института ее специально ловили — она воровала у них для Жени сгущенное молоко. Лисица, конечно, могла отсидеться в норе, но тогда бы он умер.
— Но как люди из института узнали, что в норе кто-то есть?
— Попав в капкан, лисица отгрызла себе лапу. Когда люди стали снимать капкан, она выползла из норы, держа в пасти пуповину. И один врач, бывший акушер, отметил, что пуповина эта очень похожа на человеческую. Над ним стали смеяться, но один лаборант сказал, что если эта пуповина человеческая, то становиться ясным, почему лисица воровала из лагеря молоко, а не тушенку.
— А почему он не попал в местный детдом?
Я представил себя доподлинным калмыком, взращенным в Элистинском детском доме и ставшим старшим скотоводом колхоза имени Днепрогэса. Увидел Черную степь, расцвеченную маками и другой эфемерной зеленью, увидел себя, буддистки медитирующего на пригорке после привычного трудового дня, увидел десять своих ребятишек, гомоня, игравших у юрты, увидел свою единственную женщину, готовящую для меня бешбармак, невзирая на тошноту от одиннадцатого, ворочавшегося под сердцем. «Что ж, это тоже жизнь, — подумал я, вдохнув в себя чарующий запах придвинувшейся Натальи, — дай бог, реинкарнация как-нибудь мне ее явит».
— Почему он не попал в детдом? — задумчиво повторил Блад вопрос дочери. — Да потому что звероловы получили приказ срочно возвращаться с наличной добычей, и увезли Женю в Москву вместе с лисами, змеями и черепахами…
Посидев в прострации минуту, я принялся ощупывать темя и затылок в поисках трепанационных швов. Их не было, я хорошо это знал — ведь мою голову каждые два дня. Но ведь когда что-то хочешь найти, всегда находишь. Господи, что сделала со мной тетка?! Хотя… Хотя, какая разница, что сделали с твоей головой, если рядом сидит лучшая в мире девушка, нет, лучшая в мире женщина?
— Я все рано его люблю, — подумав, проговорила Надежда.
— Как дядюшку, родного дядюшку, доченька.
— Да, как родного дядюшку, пожалуй. Знаешь, мне хочется что-нибудь хорошее для него сделать. Очень хорошее. Чтобы простил чистосердечно…
— Он любит эту принцессу… — подумав, сказал фон Блад. — По-моему, безнадежно.
Эпизод 3
Белая дверь туалетной комнаты. Золотая табличка «00». Внутри — никель, фарфор, кафель, чистота.
Теодора подмывается. Жесткая натура скрытой камерой. Черное платье задрано. Струйки бьют жизнерадостно. Вода стекает с сексапильных губ, с нестриженых волос. Надежда, Адель, Наталья искоса наблюдают.
— А он ничего, — говорит Адель, принимаясь то так, то эдак рассматривать в настенном зеркале свою лебединую шею. Итальянка, конечно же, хороша с любого ракурса, но ее шея не так грациозна.
— Да… — мечтательно вытирается Теодора одноразовым полотенцем. — Я бы родила ему дюжину детишек. Растолстела бы… Эх, Морозова… — ей нравилось употреблять непонятные русские выражения.
— А как он тебе? — спрашивает Надежда Наталью.
— Никак, — ответила та, внимательно рассматривая в зеркале подбородок.
— Совсем никак?
— Я тебя не понимаю, Надя! Почему он должен быть как или никак? Лично для меня он как все. Мне несколько раз говорили, как его зовут, в том числе, и он сам, и я не запомнила. Это тебе о чем-то говорит?
— Не принц, что ли?
— Да. Не принц.
Раздраженно смяв недокуренную сигарету — нет принцев в родном отечестве, хоть плачь — Наталья бросает ее в корзину, уходит. Надежда, сжав губы, смотрит ей вслед. Оборачивается к девушкам:
— Держу пари, через несколько дней, она влюбится в него до потери сознания.
— Ты с ума сошла? — Теодора встает, одергивает платье. — Я два года его окучивала, скажи, что я хуже?
— Ты конфетка, что и говорить… Он, на мой взгляд — тоже. Но конфетки, даже очень неплохие, нужно рекламировать. Чтобы они стали еще и желанными.
— Что ставишь? — не обиделась Теодора.
— Папин красный «Феррари». Новый, в целлофане. А ты поставишь… Ты месяц не будешь худеть, идет?
— Идет, — расцвела итальянка, с незапамятных времен отказывавшая свей фигуре в отечественных макаронах.
Эпизод 4
Адель и Шкуров-Безуглый в будуаре.
Шкуров лежит на том самом диванчике. Курит длинную сигару. Грудь бурно волосатая.
Адель сидит на пуфике перед зеркалом. На ней один китель с погонами генерал-полковника.
— Ну как, поможешь? — говорит она, то так то эдак рассматривая свою лебединую шею.
— Противоправно это… — морщится генерал. — Загремим под фанфары, в майоры разжалуют, а с ними ты не спишь..
— Да как загремим? Кто напишет заявление?
— Прокурору?
— Ну да! Никто не будет ему писать, сам знаешь. А вот в загс напишут.
— А как прокурору? — кривит губы Шкуров. — Это лет на пять потянет… Если обойдется без тяжких телесных повреждений.
— Ну, сделай это ради меня… — погладила генералу шерстистую руку.
— Ладно… Ради тебя я все сделаю. А если сядешь, знай: года не отсидишь, — вытащу.
— Меня никто посадить не сможет. А Надежда сказала, что у нее есть пара идей насчет своего бзика, и она, в случае чего, с удовольствием посидит где-нибудь на Крайнем Севере.
— Тюрьма, девочка моя, это не бзик, это серьезно и на всю жизнь, если даже сел на месяц.
— Нет, ты все-таки мент, Шкуров.
— Ну да, а что?
— До то, что у тебя в голове никакой романтики. Одни статьи, задержания да тюрьмы с уголовниками.
— Не надо трогать мою голову, — заслонился ладонью генерал. — Ты лучше свою в порядок приведи.
— А что она тебе не нравиться? — глянула Адель в зеркало. — Пятьсот долларов сегодня утром за нее отдала.
— Нравится, нравится… — засмеялся генерал. — Хорошеешь с каждым днем. Может, еще по разу?
— Ну а если нравиться, то по рукам? — заданный генералом вопрос как третьестепенный прошел мимо ушей женщины.
— По рукам, по рукам… Значит, что от меня требуется?
— От тебя требуется оборудовать подвал самыми современными средствами наблюдения. Своим сотрудникам скажешь, что эти двое, Женя и Наталья, по своей собственной воле участвуют в нашем домашнем реалити-шоу, и на кону у них замок со всеми потрохами…
Сказав, Адель рассмеялась:
— Дом-2, дом-3! А у нас будет «Замок для двоих»!
— «Замок в целлофане» лучше, — засмеялся генерал.
Эпизод 6
Большая гостиная. Полна дам и господ. Говорят в полголоса. Слышны иностранная речь, звон бокалов, посуды. На одной из стен — несколько больших экранов. На них мы с Натальей. Она стоит на трубе, держа на руках Эдгара-Эдичку. Я долблю под водой стену, поминутно выныривая, — смотря эту сцену, я душевно содрогался.
— Ставки будут приниматься еще минуту! — появился на одном из экранов высокий и тощий букмекер, когда вода подобралась к лампочке.
— Пятьсот долларов, что успеет, — сказал фон Блад.
— Сто, что нет, — сказала сверх меры возбужденная княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. К уголку ее рта мушкой приклеилась икринка.
Эпизод 10
— Что-то скучновато стало, — сказала госпожа N молодому любовнику, замеченному в уголовных кругах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36