Гори он синим пламенем. Давайте, выпьем за будущее!
Мы выпили шампанского.
— Жалко такую красоту, — поставив фужер, обозрел я мастерски расписанные своды пиршественного зала. — Да и папочке вашему он мил. Давайте через пару месяцев, а? Приедете из Новой Зеландии, польете бензинчиком, и пусть горит?
— Нет. Через два месяца только в том случае, если мы с вами заключим соглашение, и вы выполните мои требования.
— Требования?
— Одно требование. Кстати, я навела справки — вас никто не ищет. Мамочка ваша думает, что вы опять по-английски, то есть, не прощаясь, уехали побродить по Новой Каледонии. На работе же вас рассчитали, подумав, что ради написания очередной бульварной книжки, вы опять забили на квартальный отчет.
Насчет работы она, видимо, не лгала — с квартальными отчетами, никому не нужными, я никогда не церемонился. Но с Новой Каледонией Надежда перегнула. Если бы я имел возможность бродить по ней и прочим географическим отдаленностям, то вряд ли сидел в загазованной Москве, и Наталья была бы для меня вымышленной Прекрасной Дамой, а не реальной женщиной, которую можно покорить.
— Чтобы у вас не осталось иллюзий скажу, что у меня в замке есть доверенный человек, форменный квазимодо — я и зову его Квазимордой или Квасиком…
— Это не второго мужа вашей бабушки младший братишка? — похолодел я, вспомнив гориллообразного обитателя подвалов замка.
— Да, он младший брат Дракоши… Ему голову ампутировали, — невесело вздохнула. — Левую. У старшего брата-то они в общем ладили между собой, а у Квасика, как еврей с арабом, горла друг другу грызли, глаза выдавливали, соплями плевались, лбами с размаху стучали…
— Почему это?.. — вяло спросил я, подумав, что в семье фон Блада любимая тема имеет две головы.
— Да потому что одна любила выпить, другая спиртное на дух не переносила, одна была баптисткой, другая — свидетелем Иеговы, одна ничего кроме мяса не ела, другую от него воротило, одна на женщин была падка, другая никого кроме мужчин видеть не хотела. Ну и в общем, после матча «ЦСКА» — «Локомотив» бабушка позвонила известному хирургу, и тот согласился одну из сиамских голов ампутировать…
— А почему левую отрезали?
— Догадайся с трех раз.
— Да ладно, говори, не томи — не люблю угадывать.
— Очень просто — она болела за «ЦСКА», а хирург за «Локомотив». Но что-то не так он сделал — позвоночник все-таки, и после этого руки у Квасика, как стальные манипуляторы — три подковы одновременно разгибает. Да что говорить, увидишь еще.
— А почему тогда вы его на кота не мобилизовали? Если он такой грозный?
— Он суеверный… — смущенно улыбнулась сводная внучка Квазиморды. — И черных котов боится, как черт ладана. Черных котов, но не людей, — взгляд ее сделался металлическим. — Стоит мне сказать ему пару слов, и он замурует вас где-нибудь в подвале, — любит он мастерком побаловаться под заунывное повизгивание. И через месяц-другой из вас получиться прекрасная мумия, которую я прикажу поместить в своей спальне.
— Ну и прекрасно! Ночами я буду ложиться к вам в постель, и вы меня согреете.
— Не храбритесь. Неужели вы не поняли, где находитесь?
— Давно понял. Я нахожусь в доме, жильцы которого ради решения своих насущных психиатрических проблем, могут схватить на улице прохожего и похоронить его заживо в застенке.
Я действительно храбрился. Людоед в этом замке оказался ненастоящим, но эта женщина с ее психиатрическим взглядом все более и более напоминала мне настоящего маркиза де Сада в женском обличье. А эти двухголовые? Видели бы вы Квасика…
— Люди делают то, что могут делать, — сказала психопатка менторски. — И чем щепетильнее дело, чем циничнее, тем больше оно доставляет удовольствия. И вообще, замок — это замок. Сначала вы просто им владеете, потом ловите на него людей, потом, когда они надоедают, придумываете к ним какой-нибудь острый соус.
— Ну и что вы от меня хотите? — с неприязнью посмотрел я на циника, каких не видал. — Секса? Черт побери, я чувствую себя героем-любовником.
— Да, я хочу секса с вами. Но не тривиального секса, а секса экстремального.
— Экстремального секса?! Погодите, погодите… Кажется я начинаю понимать, почему вы в который раз незамужняя… — пробормотал я, поняв, что передо мной сидит не маркиза де Сад, а маркиза де Сад в одном стакане с графиней Дракулой.
— Вы догадливы, — угадала мысль? — Именно из него я четвертый раз вдова.
— Но ведь я не муж вам? И, невзирая на все ваше очарование, никогда им не стану, ибо сердце мое принадлежит другой, и принадлежит безраздельно.
— Вам не обязательно жениться. Я давно уже не выхожу замуж…
— Дураков нет?
— Да. Ну так как?
Я подумал и сказал:
— Вряд ли я пойду на соглашение с вами. Ведь что вы мне предлагаете? Замок на два месяца в обмен на мучительную смерть! Зачем мне замок на том свете? Не понимаю.
— Ну, почему смерть? Многие мои партнеры живы, некоторые из них вполне дееспособны.
— В пределах определенной категории инвалидности?
Надежда звонко рассмеялась, закивала. Я смотрел кисло. Мне вспомнилась Клеопатра, менявшая свое красивое тело на мужские жизни. Вряд ли она была красивее Надежды. Клеопатра, как Надежда была пресыщенной.
— Ну так как? По рукам? Или звать Квазиморду?
— Нет, не по рукам. Я не согласен. В нашем королевстве полно замков, попытаюсь арендовать какой-нибудь другой. С котом, я думаю, это получится легко. На богатых у него нюх.
— Но для этого вам нужно выйти из этого замка.
— Послушайте, девушка, а вы не допускаете, что и вы из него не выйдете? Ведь Эдгар без церемоний может сбросить на вас кирпич, сложных женщин, таких как вы, он откровенно недолюбливает.
— Чепуха. Все эти пожары устроила я. Точнее моя служанка Флора. Она же бомбила кирпичами собак. Позвать ее? Она — ехидина, и с удовольствием все расскажет.
Откуда-то (из дымохода?) послышалось «Мяу», звучавшее как проклятие. Мне стало скучно. Эдичка, оказывается, не причем. А значит, и я. В жизни всегда все наоборот. Думаешь, что бог так устроил, а на самом деле соседка Маша из вредности или, наоборот, из крайней приязни.
— Не надо никого звать. Просто объясните, почему вы это делали.
— Да надоело все. Вот и решила вам подыграть. Если бы вы знали, как я смеялась, когда вы Эдичку орудием своим воображали.
Мне стало неловко, и чтобы не краснеть, и не выказывать других свидетельств душевного неудобства, я спросил.
— Расскажите, как дошли до жизни такой. — Этот же вопрос я задавал ее отцу. Вот семейка!
— До какой это жизни? — щелкнула она пальцами, и слуги, стоявшие позади нас, налили нам вина.
— До экстремального секса, до скуки.
— Да все само собой получилось, как, впрочем, все в жизни получается.
Надежда задумалась. Глаза ее то блестели от навернувшихся слез, то искрились неистово иссушающим огнем. Я, отметив, что девушка как никогда хороша, закурил сигару, предложенную слугой. Она откинулась на спинку кресла и, глядя поверх моей головы, стала рассказывать:
— У нас был медовый месяц. Его звали Михаил, Миша. Вон он, висит за вашей спиной…
Мне стало нехорошо: я представил, что сейчас обернусь и увижу мертвяка — рожа красно-синяя, — висящего на мясницком крюке — в этом доме ожидать можно всего. Надя презрительно улыбнулась страху, овладевшему моим лицом, и я, храбрясь, осторожно посмотрел себе за спину и увидел на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На нем скептически скалил зубы человек средних лет, видимо, с неуемным воображением и прошедший через огонь, воду и медные трубы. Рассмотрев его обстоятельно, я вернулся в прежнее положение и стал слушать.
29. До чего эти женщины не доходят!
— Он был майор внутренней службы, настоящий мужчина, — отстранено говорила Надежда. — Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Несколько семитысячников покорил и даже один восьмитысячник в Гималаях, на Северный полюс в одиночку ходил. Как и ты, несколько книжек о своих приключениях опубликовал. Я так ему завидовала! Везде побывал, все знал, а если не знал — с пол-оборота придумывал. Например, как с Ниагары в бочке прыгал. А как говорил, как рассказывал! Красочно, с картинками и правды от вымысла не отличить. Выдумщик был! Медовый месяц предложил провести в горах Алтая… Все едут на Канары, на Сейшелы, в Турцию, наконец, а он — на Алтай. Я пожала плечами, согласилась, поехала и удивилась! Было лето, кругом голубые ели щекотали изумительно голубое небо… Если бы ты знал, как хорошо там было, как красиво, как божественно там раскрывалась душа, каким близким становилось трансцендентное! Там все такое чудесно-цветное… Голубые вершины в сверкающих белизной ледовых шапках, голубые студеные зеркала-озера, изумрудные райские лужайки с рыжими игрушечными сурками. Мы так были счастливы… Как Адам и Ева, как Ромео и Джульетта… А потом случилось это. На горной дороге, у самого перевала, мне вдруг показалось, что мы одни с ним наверху, почти на самом верху, вровень с солнцем, горевшим вровень с нами, а все преходящее, все низменное, все случайное, все кислое, все смертное, осталось там, далеко внизу, и не у речки, неслышно журчавшей, а под скалами, на них наваленными счастливым и любящим нас богом… Я все это увидела, и зашептала укоризненно:
— Милый, останови, останови, неужели ты не чувствуешь, что мы должны сделать это здесь?..
Он загорелся, любой бы там загорелся, даже пресыщенный Зевс, и сказал задрожавшим голосом:
— Давай, сделаем это на леднике, вон на том висячем леднике, я согласен быть снизу, — засмеялся шутке Миша, — или нет, не на леднике, а в ледниковой трещине, я же рассказывал, как в них остро течет жизнь, как жарко сердце отбивает каждый следующий, может быть, последний удар.
* * *
Я сидел напрягшись. Жизнь моя между Сциллой хорошеющей на глазах Надежды и Харибдой ее нравственного увечья текла умопомрачительно. Как когда-то… Мне вспомнилась хорошая девушка, пристально кареглазая научная сотрудница Маша… Маша, Машенька… Нет, с Машей было в Приморье, на берегу бесившегося от ревности моря, на Ягнобе была очаровательно косившая технолог Клара или учительница Татьяна с родинкой под мышкой, одна за другой работавшие в моем отряде коллекторами. Да, это была пылкая Татьяна, со сдержанной Кларой трагического финала не случилось бы…
* * *
— О, господи, как сладостно было слышать это! — прервала мои реминесценции Надежда, без сомнения, унесшаяся помутневшим рассудком туда, на далекий алтайский перевал. — Я набросилась на него, мне нужно было почувствовать его родное здоровое тело; оно, ринувшись мне навстречу, не удержало машины, она соскользнула с дороги…
Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо… Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его — ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью — а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы. Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:
— Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу…
— Значит все? Мы погибнем?! — заплакала я. Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.
— Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?
— Ты с ума сошел!
— Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?
Я подумала и сказала:
— Да есть. Медленная смерть… ссоры, ненависть, если умирание затянется. И боль, боль, боль…
— Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.
Ты только представь нас… — увидела меня Надежда помутившимися глазами. — Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание… И наши загоревшиеся глаза… Я обо всем забыла, одна только мысль — практичная и серая, как мышь — осталась в голове:
— У нас несколько часов, целых несколько часов, хватит ли его? Ведь всю прошедшую неделю мы только этим и занимались?
Он легко прочитал эту мысль и сказал нараспев — у него был глубокий лирический баритон, достававший до сердца, сказал примерно следующее:
— Я рассчитывал прожить еще двадцать лет, прожить полнокровной жизнью… И потому сейчас в моем распоряжении силы и страсть двадцати лет жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Мы выпили шампанского.
— Жалко такую красоту, — поставив фужер, обозрел я мастерски расписанные своды пиршественного зала. — Да и папочке вашему он мил. Давайте через пару месяцев, а? Приедете из Новой Зеландии, польете бензинчиком, и пусть горит?
— Нет. Через два месяца только в том случае, если мы с вами заключим соглашение, и вы выполните мои требования.
— Требования?
— Одно требование. Кстати, я навела справки — вас никто не ищет. Мамочка ваша думает, что вы опять по-английски, то есть, не прощаясь, уехали побродить по Новой Каледонии. На работе же вас рассчитали, подумав, что ради написания очередной бульварной книжки, вы опять забили на квартальный отчет.
Насчет работы она, видимо, не лгала — с квартальными отчетами, никому не нужными, я никогда не церемонился. Но с Новой Каледонией Надежда перегнула. Если бы я имел возможность бродить по ней и прочим географическим отдаленностям, то вряд ли сидел в загазованной Москве, и Наталья была бы для меня вымышленной Прекрасной Дамой, а не реальной женщиной, которую можно покорить.
— Чтобы у вас не осталось иллюзий скажу, что у меня в замке есть доверенный человек, форменный квазимодо — я и зову его Квазимордой или Квасиком…
— Это не второго мужа вашей бабушки младший братишка? — похолодел я, вспомнив гориллообразного обитателя подвалов замка.
— Да, он младший брат Дракоши… Ему голову ампутировали, — невесело вздохнула. — Левую. У старшего брата-то они в общем ладили между собой, а у Квасика, как еврей с арабом, горла друг другу грызли, глаза выдавливали, соплями плевались, лбами с размаху стучали…
— Почему это?.. — вяло спросил я, подумав, что в семье фон Блада любимая тема имеет две головы.
— Да потому что одна любила выпить, другая спиртное на дух не переносила, одна была баптисткой, другая — свидетелем Иеговы, одна ничего кроме мяса не ела, другую от него воротило, одна на женщин была падка, другая никого кроме мужчин видеть не хотела. Ну и в общем, после матча «ЦСКА» — «Локомотив» бабушка позвонила известному хирургу, и тот согласился одну из сиамских голов ампутировать…
— А почему левую отрезали?
— Догадайся с трех раз.
— Да ладно, говори, не томи — не люблю угадывать.
— Очень просто — она болела за «ЦСКА», а хирург за «Локомотив». Но что-то не так он сделал — позвоночник все-таки, и после этого руки у Квасика, как стальные манипуляторы — три подковы одновременно разгибает. Да что говорить, увидишь еще.
— А почему тогда вы его на кота не мобилизовали? Если он такой грозный?
— Он суеверный… — смущенно улыбнулась сводная внучка Квазиморды. — И черных котов боится, как черт ладана. Черных котов, но не людей, — взгляд ее сделался металлическим. — Стоит мне сказать ему пару слов, и он замурует вас где-нибудь в подвале, — любит он мастерком побаловаться под заунывное повизгивание. И через месяц-другой из вас получиться прекрасная мумия, которую я прикажу поместить в своей спальне.
— Ну и прекрасно! Ночами я буду ложиться к вам в постель, и вы меня согреете.
— Не храбритесь. Неужели вы не поняли, где находитесь?
— Давно понял. Я нахожусь в доме, жильцы которого ради решения своих насущных психиатрических проблем, могут схватить на улице прохожего и похоронить его заживо в застенке.
Я действительно храбрился. Людоед в этом замке оказался ненастоящим, но эта женщина с ее психиатрическим взглядом все более и более напоминала мне настоящего маркиза де Сада в женском обличье. А эти двухголовые? Видели бы вы Квасика…
— Люди делают то, что могут делать, — сказала психопатка менторски. — И чем щепетильнее дело, чем циничнее, тем больше оно доставляет удовольствия. И вообще, замок — это замок. Сначала вы просто им владеете, потом ловите на него людей, потом, когда они надоедают, придумываете к ним какой-нибудь острый соус.
— Ну и что вы от меня хотите? — с неприязнью посмотрел я на циника, каких не видал. — Секса? Черт побери, я чувствую себя героем-любовником.
— Да, я хочу секса с вами. Но не тривиального секса, а секса экстремального.
— Экстремального секса?! Погодите, погодите… Кажется я начинаю понимать, почему вы в который раз незамужняя… — пробормотал я, поняв, что передо мной сидит не маркиза де Сад, а маркиза де Сад в одном стакане с графиней Дракулой.
— Вы догадливы, — угадала мысль? — Именно из него я четвертый раз вдова.
— Но ведь я не муж вам? И, невзирая на все ваше очарование, никогда им не стану, ибо сердце мое принадлежит другой, и принадлежит безраздельно.
— Вам не обязательно жениться. Я давно уже не выхожу замуж…
— Дураков нет?
— Да. Ну так как?
Я подумал и сказал:
— Вряд ли я пойду на соглашение с вами. Ведь что вы мне предлагаете? Замок на два месяца в обмен на мучительную смерть! Зачем мне замок на том свете? Не понимаю.
— Ну, почему смерть? Многие мои партнеры живы, некоторые из них вполне дееспособны.
— В пределах определенной категории инвалидности?
Надежда звонко рассмеялась, закивала. Я смотрел кисло. Мне вспомнилась Клеопатра, менявшая свое красивое тело на мужские жизни. Вряд ли она была красивее Надежды. Клеопатра, как Надежда была пресыщенной.
— Ну так как? По рукам? Или звать Квазиморду?
— Нет, не по рукам. Я не согласен. В нашем королевстве полно замков, попытаюсь арендовать какой-нибудь другой. С котом, я думаю, это получится легко. На богатых у него нюх.
— Но для этого вам нужно выйти из этого замка.
— Послушайте, девушка, а вы не допускаете, что и вы из него не выйдете? Ведь Эдгар без церемоний может сбросить на вас кирпич, сложных женщин, таких как вы, он откровенно недолюбливает.
— Чепуха. Все эти пожары устроила я. Точнее моя служанка Флора. Она же бомбила кирпичами собак. Позвать ее? Она — ехидина, и с удовольствием все расскажет.
Откуда-то (из дымохода?) послышалось «Мяу», звучавшее как проклятие. Мне стало скучно. Эдичка, оказывается, не причем. А значит, и я. В жизни всегда все наоборот. Думаешь, что бог так устроил, а на самом деле соседка Маша из вредности или, наоборот, из крайней приязни.
— Не надо никого звать. Просто объясните, почему вы это делали.
— Да надоело все. Вот и решила вам подыграть. Если бы вы знали, как я смеялась, когда вы Эдичку орудием своим воображали.
Мне стало неловко, и чтобы не краснеть, и не выказывать других свидетельств душевного неудобства, я спросил.
— Расскажите, как дошли до жизни такой. — Этот же вопрос я задавал ее отцу. Вот семейка!
— До какой это жизни? — щелкнула она пальцами, и слуги, стоявшие позади нас, налили нам вина.
— До экстремального секса, до скуки.
— Да все само собой получилось, как, впрочем, все в жизни получается.
Надежда задумалась. Глаза ее то блестели от навернувшихся слез, то искрились неистово иссушающим огнем. Я, отметив, что девушка как никогда хороша, закурил сигару, предложенную слугой. Она откинулась на спинку кресла и, глядя поверх моей головы, стала рассказывать:
— У нас был медовый месяц. Его звали Михаил, Миша. Вон он, висит за вашей спиной…
Мне стало нехорошо: я представил, что сейчас обернусь и увижу мертвяка — рожа красно-синяя, — висящего на мясницком крюке — в этом доме ожидать можно всего. Надя презрительно улыбнулась страху, овладевшему моим лицом, и я, храбрясь, осторожно посмотрел себе за спину и увидел на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На нем скептически скалил зубы человек средних лет, видимо, с неуемным воображением и прошедший через огонь, воду и медные трубы. Рассмотрев его обстоятельно, я вернулся в прежнее положение и стал слушать.
29. До чего эти женщины не доходят!
— Он был майор внутренней службы, настоящий мужчина, — отстранено говорила Надежда. — Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Несколько семитысячников покорил и даже один восьмитысячник в Гималаях, на Северный полюс в одиночку ходил. Как и ты, несколько книжек о своих приключениях опубликовал. Я так ему завидовала! Везде побывал, все знал, а если не знал — с пол-оборота придумывал. Например, как с Ниагары в бочке прыгал. А как говорил, как рассказывал! Красочно, с картинками и правды от вымысла не отличить. Выдумщик был! Медовый месяц предложил провести в горах Алтая… Все едут на Канары, на Сейшелы, в Турцию, наконец, а он — на Алтай. Я пожала плечами, согласилась, поехала и удивилась! Было лето, кругом голубые ели щекотали изумительно голубое небо… Если бы ты знал, как хорошо там было, как красиво, как божественно там раскрывалась душа, каким близким становилось трансцендентное! Там все такое чудесно-цветное… Голубые вершины в сверкающих белизной ледовых шапках, голубые студеные зеркала-озера, изумрудные райские лужайки с рыжими игрушечными сурками. Мы так были счастливы… Как Адам и Ева, как Ромео и Джульетта… А потом случилось это. На горной дороге, у самого перевала, мне вдруг показалось, что мы одни с ним наверху, почти на самом верху, вровень с солнцем, горевшим вровень с нами, а все преходящее, все низменное, все случайное, все кислое, все смертное, осталось там, далеко внизу, и не у речки, неслышно журчавшей, а под скалами, на них наваленными счастливым и любящим нас богом… Я все это увидела, и зашептала укоризненно:
— Милый, останови, останови, неужели ты не чувствуешь, что мы должны сделать это здесь?..
Он загорелся, любой бы там загорелся, даже пресыщенный Зевс, и сказал задрожавшим голосом:
— Давай, сделаем это на леднике, вон на том висячем леднике, я согласен быть снизу, — засмеялся шутке Миша, — или нет, не на леднике, а в ледниковой трещине, я же рассказывал, как в них остро течет жизнь, как жарко сердце отбивает каждый следующий, может быть, последний удар.
* * *
Я сидел напрягшись. Жизнь моя между Сциллой хорошеющей на глазах Надежды и Харибдой ее нравственного увечья текла умопомрачительно. Как когда-то… Мне вспомнилась хорошая девушка, пристально кареглазая научная сотрудница Маша… Маша, Машенька… Нет, с Машей было в Приморье, на берегу бесившегося от ревности моря, на Ягнобе была очаровательно косившая технолог Клара или учительница Татьяна с родинкой под мышкой, одна за другой работавшие в моем отряде коллекторами. Да, это была пылкая Татьяна, со сдержанной Кларой трагического финала не случилось бы…
* * *
— О, господи, как сладостно было слышать это! — прервала мои реминесценции Надежда, без сомнения, унесшаяся помутневшим рассудком туда, на далекий алтайский перевал. — Я набросилась на него, мне нужно было почувствовать его родное здоровое тело; оно, ринувшись мне навстречу, не удержало машины, она соскользнула с дороги…
Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо… Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его — ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью — а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы. Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:
— Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу…
— Значит все? Мы погибнем?! — заплакала я. Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.
— Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?
— Ты с ума сошел!
— Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?
Я подумала и сказала:
— Да есть. Медленная смерть… ссоры, ненависть, если умирание затянется. И боль, боль, боль…
— Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.
Ты только представь нас… — увидела меня Надежда помутившимися глазами. — Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание… И наши загоревшиеся глаза… Я обо всем забыла, одна только мысль — практичная и серая, как мышь — осталась в голове:
— У нас несколько часов, целых несколько часов, хватит ли его? Ведь всю прошедшую неделю мы только этим и занимались?
Он легко прочитал эту мысль и сказал нараспев — у него был глубокий лирический баритон, достававший до сердца, сказал примерно следующее:
— Я рассчитывал прожить еще двадцать лет, прожить полнокровной жизнью… И потому сейчас в моем распоряжении силы и страсть двадцати лет жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36