Но все равно будет здорово. Представляете, справа зубы, слева зубы, они грызут бамбук, пытаются просунуть морду глубже, чтобы распахнуть челюсти шире, представьте одно неосторожное движение и все — вытащат частями наружу и сожрут, ведь они — хладнокровные звери, не ценящие красоты чувственной любви и, тем более, экстремального секса.
— Хорошая идея, хотя и просматривается аналогия с сексом с пираньями, — пристально посмотрела Надежда, посмотрела, несомненно, представляя наше с ней общение в описанной мной бамбуковой клетке. — Я сделаю все, чтобы очутится в ней с вами.
— Платон друг, но уговор дороже, — горестно покачивая головой, двинулся фон Блад к дочери. Схватив ее, не ожидавшую абордажа, в охапку и, тепло попрощавшись со мной на два месяца, он покинул столовую, не обращая внимания на отчаянное сопротивление пантеры, которой обернулась моя беда. Через десять минут — их я провел в прострации, — в зал вошли два человека в ливреях. Один из них остался у дверей, другой — представительный старик, преданно, но с лукавством смотревший — подошел ко мне и сказал:
— Мы к вашим услугам, маркиз. Мы и весь замок.
31. Спинку ему трет сама Грушенька.
Я бы не сказал, что всю жизнь хотел иметь слуг. Скорее наоборот, я всю свою жизнь не хотел иметь слуг, не то воспитание, хотя дворяне с ханами в родословной имелись, особенно в древние времена. Но в тот момент мне было интересно, почешет ли этот человек мне спину, если я прикажу ему это сделать (между лопатками у меня действительно чесалась). Однако вместо того, чтобы поэкспериментировать, я попросил его представиться.
— Я — Стефан Степанович, мажордом, — склонил он голову. — Что изволите приказать?
— Как там с пожаром? Горит конюшня? — спросил я, посмотрев покровительственно
— Нет-с, не горит.
— Уже сгорела?
— Нет-с, успели потушить. С прошлого пожара один расчет не успел уехать — засиделись на кухне за наливочкой. После нее в минуту справились.
Мне стало жаль наливки, ведь моя, хоть на два месяца, но моя, особенно если действительно хороша.
— Что, опять на кухне сидят? — поджал я губы.
— Нет-с, уже уехали. Пожар первой категории на Маше Порываевой или Сахарова. Банк какой-то горит, вот, вкладчиков и поливают.
Я посмеялся.
— Будут какие-либо приказания, маркиз? — старичок нравился мне все больше и больше.
— Не могли бы вы пригласить сюда Эдгара-Эдичку? — попросил я, решив пообщаться с соратником.
— Не могу, маркиз. В настоящее время господин Эдгар-Эдичка, принимает ванну, и я думаю, он не склонен с этим спешить, ибо спинку ему трет сама Грушенька.
— Грушенька?
— Да. Покидая нас, хозяин приказал ей исполнять всякое желание вашего друга.
Изменения в мимике мажордома не оставляли сомнения в том, что упомянутая особа представляет собой выдающееся явление в мире молоденьких особ, занимающихся банным делом.
— М-да… — оглядел я скептически собеседника. — Грушеньке, значит, приказано исполнять всякое его желание, а вам всякое мое…
— Совершенно верно.
— Что ж, коту — котово, а кесарю — кесарево. Тогда, пожалуй, я ознакомлюсь с замком. Не могли бы вы мне его показать?
— С удовольствием, маркиз. Смею заметить, вашими личными банными апартаментами заведует Флора, признанный специалист в своей области, а также во многих других, массажной, например. Штат, кстати, у нее больше, чем у Ивана Ивановича, нашего шеф-повара.
«Еще пару таких Флор — горничных, постельничих, и я забуду о Наташе, — подумал я и спросил:
— В таком случае, обход замка я предлагаю завершить в ее хозяйстве.
— Как прикажете, маркиз.
Он так произносил это слово — маркиз, что я верил ему все больше и больше.
32. Если бы у меня была такая мастерская…
Обход мы начали с мясницкой мастерской фон Блада. Пропуская меня в дверь, Стефан Степанович одобрительно сказал: «Иной день по четыре раза сюда забегают, в гневе или грусти. А выходят, как из храма».
Я многое из этой мастерской вынес, не мяса, что вы! Понимание ее владельца вынес. Крутая, надо сказать, была мастерская, на все сто. Карельская береза, мореный дуб, никель, хрустальные лотки для слива крови. И никакой плебейской соли на полу и плахах, как на мясокомбинатах.
«Конечно же, человек, для души рубящий мясо по несколько раз в день, — подумал я, обходя храм разделки по категориям, — своеобразный маньяк, но не какой-нибудь там банальный Чикатило. Господи, это же музей! Сколько тут всего. Какие прекрасные топоры! Огромные, острые, как бритва. С каждым таким в руке все иным, наверное, кажется. Особенно близкие. Жена утром нагрубила, теща глазками желчными пробуравила насквозь, и ты сюда во гневе бежишь, сюда, к только что завезенной свиной туше, почти ничем не отличающейся в смысле конституции от жениной маменьки. Прибежал, схватил топор побольше, и раз, наотмашь, раз, со всех сил! И голова дурная с плеч! Раз! Раз! Раз! Раз! и ноги отхватил, чтоб не лезла не в свои дела. Раз! Раз! Раз! Раз! Раз! И все, не теща уже, а мясо, свинина, жилистая, все больше IV категории. Черт, как мне все это по душе! Раз! Раз! Раз! Раз! Не иначе и у меня были в роду мясники!
А эти ножи, крюки для развески туш, шикарные морозильники! Вот этим ножиком внутренности, наверное, удобно разделывать. А этим болтливый язык отрезать одно удовольствие. А этим — маникюр вместе с пальчиками.
А электрические пистолеты для забоя скота? Изобретенные, по словам Стефана Степановича, самолично хозяином? Без всяких проводов, на мощных аккумуляторах, идеальный дизайн — так и тянет приставить их к тупому виску и — чик — нажать курок. Представляю, как Блад тысячи раз делал это перед зеркалом, воображая, что стреляется теща, стреляется, осознав, что отягощает своим существованием не его, Блада, а все мужское человечество.
Бог мой, как он, наверное, здесь отдыхал душою, глубинным зрением видя под руками не туши коров и овец, человеческого нутра ради лишившихся своих привычных шкур, а тещу с ее неразрывной доченькой! — размышлял я, обозревая уже красавицу электропилу. — Если бы я был столь умен и по утрам рубил мясо, то до сих пор бы жил с первой женой и первой тещей — так, чувствую, это занятие успокаивает и настраивает душу на философский лад. Хотя, хорошо, что до этого не додумался. Всю жизнь прожить с первой женой и первой тещей? — нет, это не интересно, книга с одной главой — это не книга. Если бы рубил, не знал бы сейчас, что никакого предела зловредности ни у тещ, ни у жен, нет. Сколько раз я радовался, уходя с чемоданом: «Хуже них женщин теоретически быть не может, и потому со следующими мне непременно повезет». Как же… Вот разве только с Наташей и ее маменькой счастье человеческое улыбнется. Если с ними выгорит законный брак — заведу себе такую мастерскую, и буду по утрам рубить — хватит болтаться по миру без семейной на шее веревки. И потому надо будет сюда пару раз зайти — потренироваться, окунуться в среду, оборудование изучить, и вообще морально подготовиться к будущей семейной жизни, застрахованной заплечным хобби».
После мясницкой мы направились в зимний сад, и я во второй раз позавидовал фон Бладу — его тропический лес был натуральным со всех точек зрения, ну, может быть, кроме пары расхристанных обезьян, на дармовых кормах превратившихся в негуманного вида рядовых млекопитающих. Одна из них, подтверждая факт своего вырождения, бросила в меня плодом дуриана, и я едва увернулся.
С тропическим лесом соседствовал вольный террариум.
— Кто-то сказал хозяину, что уважаемый человек нашего круга непременно должен держать в доме крокодилов, — сказал Стефан Степанович, демонстрируя кусочек Амазонки, которым владел, несомненно, деградирующий крокодил крупного размера. Глаза аллигатора были полны смутной тоски, хотя на нем сидела птица, что-то деловито выклевывавшая из головы рептилии, а рядом на песке лежала хорошо опаленная свиная туша.
— Дайте ему калошу витаминов, — сказал я, жалея бедное животное. — Обезьян же переведите на подножный корм.
— Будет исполнено, — кивнул Стефан Степанович и повел меня в библиотеку. Стены ее были увешаны пасторалями с коровками, овечками и прочей мясомолочной живностью, и, разумеется, парадными портретами родственников хозяина.
— Это Шилов, — стал перечислять Стефан Степанович художников, подведя меня к последним, — это поздняя Романова, это Церетели…
Портреты были хороши, ничего не скажешь. Папаша Блада — милый, но решительный человек с глазами Жарова и красноватым носом. «Выпить с таким ящик красного за приятным разговором — чистое удовольствие для любого мужчины, — пришло мне в голову. — Мамаша тоже ничего — толстая, краснощекая, в руках блюдо с дымящимися пирожками, „Шоколадница“ Лиотара, да и только. И как сын таких почтенных родителей мог жениться на своей супруге? Не понимаю. Холодная змея, дочь человекообразной (это комплимент!) обезьяны, родившейся от надутого сероводородом шляхтича. Надежда, по крайней мере, снаружи на нее не похожа ни с какого бока. А теща? Секунду смотрел, и жизнь померкла красками. Померкла из сострадания, потому что постиг: двухголовых братьев эта человекообразная обезьяна в дом привела только лишь затем, чтобы с их помощью над своими домашними измываться, давить на их психику уродством природы. Теперь понятно, почему Блад мясом увлекался. Сублимировал психиатрически. Хотя вместо этой сублимации подвиг мог совершить — землю от такой жены с такой тещей избавить посредством изготовления из них рубленых котлет, нет, фарша для кошачьих пельменей».
Видимо, прочитав на моем лице мысли о еде, Стефан Степанович предложил перейти в малую столовую и перекусить.
Он продолжал нравился мне все больше и больше. Улыбнувшись, я сказал, что некоторые картины неплохо бы направить на реставрацию, и непременно к жизнерадостным, но матерым абстракционистам, чтоб мать родная не узнала, а то, что внутри кроется, было как на тарелочке с голубой каемочкой. На эти слова он потер руки, и заверил меня, что все будет сделано в лучшем виде и даже лучше.
В малой столовой Стефан Степанович сказал, что в целях конспирации и для успеха дела, которое он теперь рассматривает, как свое личное, надо бы изготовить мой портрет и портреты моих уважаемых родителей и повесить их на видном месте. От такого проявления дружественности, я едва на «ты» не перешел. В общем, уходили мы из столовой друзьями и, договорившись, что послезавтра, к часам восьми вечера, в кабинете меня будет ждать негр Шилова с мольбертом и кистями.
— Негр Шилова? — удивился я, услышав странное сочетание слов.
— Да. Он сделает черновую работу, а мастер потом ее своими мазками облагородит — так все большие художники работают.
— А папу с мамой кто будет писать? — поинтересовался я, покивав.
— К папе с мамой поедут другие художники, молодые, но в будущем весьма известные, — ответил мажордом, так тепло, что я подумал, не перевести ли его на два месяца в управляющие, тем более, что прежний сбежал.
Закусив, я продолжил осмотр замка. Что-то потянуло меня повторить экскурсию по его подвалам, видимо, бессознательное желание пройтись по ним хозяином, но не пленником, как в первый раз. Кости перерезанные электропилой, повсеместные крысы уже не пугали меня, а вот Квазиморда вновь потряс.
…Я шел по длинному коридору и знал, что за поворотом налево увижу забранную решеткой нишу, в которой когда-то сидела Надежда, сидела, вводя меня в заблуждение. И увидел, но не белокурую Надежду, а вымазанного цементом Квазимодо-Квасика с мастерком в руках — в свету переноски он самозабвенно закладывал нишу красным с иголочки кирпичом. Казалось, работает безголовая горилла, облаченная в циркаческий голубой комбинезон, безголовая, потому что осиротевшая головка сиамского близнеца воспринималась продолжением правой руки, как гипертрофированное ее плечо.
Это было жуткое зрелище.
— Опять мурует… Ну что ты с ним будешь делать… — огорченно вздохнул Стефан Степанович, остановившись рядом со мной.
Мне вдруг представилось, что за кирпичной стеной, наполовину уже выложенной, лежит бесчувственная, может быть, даже жестоко изнасилованная уродом экстремальная Надежда (довыпендривалась!). Импульсивно я сделал шаг вперед, и тут же Квазиморда обернулся, чтобы придавить меня нечеловеческим взглядом к холодной стене. Он был страшен в ярком свету лампы, его рука, головастая его рука тянулась ко мне мастерком…
Я обернулся, посмотрел на Стефана Степановича. Тот стоял сугубо насупившись.
— Вы чем-то озабочены? — начал я издалека зондировать ситуацию.
— Пустое. Просто это два последних мешка сухой смеси, и он мне пеняет, — постаравшись улыбнуться, указал он подбородком на бумажные оболочки, опустошенно валявшиеся под ногами мутанта. — Если бы вы знали, сколько на нее уходит…
— А кого он мурует? — Квазиморда к тому времени уже увлеченно трудился.
— Пойдите, посмотрите, — глянул как-то странно. В глазах его, остановившихся на секунду, я увидел растерзанную дочь Блада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36