Помнил и то, что подобная информация не входила в программную установку. Ответил уклончиво:
- Прогуляться можно, а вдруг господина Курицына отпустят раньше времени? Я дал слово. Он имеет право на реванш. Смешно, конечно. Он слишком стар, чтобы меня переплюнуть. Но ведь это дело чести.
Надин рассмеялась:
- Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не отпустит. После промывки желудка ему еще сделают укорот. Неужто вы боитесь молоденьких давалок?
Иванцов покраснел.
- Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно знать... - На этом прикусил язычок. Излишняя похвальба была неуместна.
Блондинка подхватила его под руку и повела через парк. Просторный, насквозь прожаренный солнцем, он был наполнен людьми. Прогулка до обеда была обязательной, режимной, как и процедуры. Как обычно, на волейбольной площадке рубились две команды, делали подачи, вопили при удачном приеме, хотя играли без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный теннис, веселые, оживленные, человек семь за столом, но с одной ракеткой на всех. Тут и там прохаживались санитары, зорко наблюдая, нет ли где-нибудь сбоя. У железных ворот курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов на веревке упирающуюся, захлебывающуюся в истеричном блеянии козу. Все естественно, привычно, мирно, как в любом другом санатории. Иванцов затормозил возле шахматистов, узнав обоих: правозащитник Ковальчук и лидер фракции Госдумы, либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные. Жирик, помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но легко узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано: "Я - Жирик. Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов на тонком уровне уловил, что победа склоняется в сторону либерала. Когда проходили мимо, тот насмешливо бросал правозащитнику:
- Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере у Басаева.
Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула его за руку, увлекла дальше. Из пограничной зоны на них с ревом выпрыгнул здоровенный овчар, но немного не дотянулся, лязгнул пастью вхолостую. Некий проблеск сознания ослепил Иванцова:
- Фокс, дурашка, не узнаешь?!
Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
- Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался вам этот песик.
- Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
- Не вы, - шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко обняв. - Тот был другой человек.
- Наверное, - согласился Иванцов. - Но вот что странно. Я - другой, а собачка та же самая.
Обогнули часовенку-крематорий и внезапно очутились словно в другом измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями, как шатром. Все звуки долетали сюда приглушенными, смазанными, и даже автоматная очередь (видно, озорники омоновцы пустили свинцовый веер над головами волейболистов, они частенько так развлекались) воспринималась как стрекот кузнечиков. Лишь черный дым из трубы крематория оседал в ноздрях зловонной гарью. Похоже, сегодня обрабатывали "нулевой" контингент: забракованных бомжей, бродячих пенсионеров.
Надин присела на пенек, Иванцов - на другой. Протянула пачку сигарет. Иванцов сигарету взял, послушно прикурил от поднесенной зажигалки, но был в недоумении. Девица не спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал первый?
- Чего ждем? - спросил игриво и потянулся к молнии на боку ее комбинезона.
Надин отстранила его руку.
- Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня ухожу.
- Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно слышал про эти семинары, куда отправляли самых отличившихся пациентов, самых выздоровевших, самых перспективных. В груди шевельнулась зависть. У Надин задрожали губы:
- Анатолий Викторович, миленький, ну пожалуйста! Сделайте что-нибудь. Придите в себя хоть на минутку. Я же не могу вас оставить одного.
Не столько слова, сколько плачущий голос и гримаса отчаяния что-то сдвинули в его рассудке. Он понял, чего она ждет. Заторопился.
- Ага, я сейчас!.. - Скинул армейский ботинок и за черную головку вытянул из подошвы длинную блестящую титановую иглу - бесценный подарок Макелы. Примерился и вонзил ее в нервное сплетение под коленной чашечкой.
Острейшая боль, хлынув через рецепторы позвоночника в мозг, мгновенно привела его в чувство, сорвала черную пульсирующую повязку с глаз. Из глубины естества, как из подземных недр, высунулась испуганная мордочка прежнего, не до конца аннигилированного человека, заполошного специалиста по социальным конфликтам, доктора, прости господи, каких-то наук. Внешне это никак на выразилось. Иванцов закашлялся, затушил сигарету, скользнул по сторонам пробужденным, прозревшим (интересно, надолго ли?) взглядом. Отрезал категорично:
- Я никуда не побегу. Мне некуда бежать.
- Как некуда, Анатолий Викторович? У вас жена, дети. Сын и дочь. Сын - бизнесмен, дочь - вся в политике. А вы говорите "некуда".
Воспоминание, более острое, чем игла, кольнуло его в сердце. Возникли из небытия красавица Оленька, нежнейший цветочек, пушинка родная, и сосредоточенный, вечно нахмуренный супермен Виталик, и за ними, словно в прозрачной дымке, заплаканное, осунувшееся, драгоценное лицо Машеньки, незабвенной супруги; по памяти, как по паркету, прокатился гомон черноголовых детишек, которые.. приходили к ней на уроки.
- Их никого уже нету, - сказал он.
- Как нету? Опомнитесь, Анатолий Викторович! Оленькой я виделась совсем недавно. Она жива-здорова. Работает у Громяки советником.
- Нет, - уперся Иванцов. - Ты ничего не знаешь Надя... Кажется, вы вместе с Олей учились?.. Их никого больше нет: ни Оли, ни Виталика, ни Марии Семеновны Их еще раньше изменили. Они меня сюда и сплавили переделку.
Надин погладила его по руке:
- Не правда... Никто вас сюда не сплавлял. Оленька по прежнему любит, и жена ждет. За Витальку не ручаюсь, он всегда был деревянный. Это все терапия, Анатолий Викторович. Они вас залечили. Вы проходите по важной программе переработка интеллигенции на пользу Европе. У них по программе все время сбои, а с вами получается. Поэтому держат так долго. Иначе давно отправили бы в отстойник.
- Интересно знать, - Иванцов ей не верил, вдобавок чувствовал, что понимание, обретенное через боль, вот-вот исчерпает себя, - почему ты такая умная? Тебя тоже лечат, а рассуждаешь, как будто одна из них.
- Ах вот в чем дело... - Надин улыбалась невесело, - Я же классная шлюха. Умею себя подать. На меня япошка глаз положил. Да и сам Гнус не прочь побаловаться. Оба хотят иметь меня в натуральном виде. Поэтому дали отсрочку... Анатолий Викторович, решайтесь. Сегодня мы должны уйти. Шанс очень хороший.
- Мы уже уходили один раз, - напомнил Иванцов. Надин задумалась, сказать или нет? Намекнула:
- Нам помогут. Анатолий Викторович, другого шанса не будет.
Иванцов заговорил как-то отстранение, словно прислушиваясь к самому себе:
- Спасибо, Наденька, но не хочу. Не хочу возвращаться туда, где был. Сказать по правде, я благодарен этим подонкам. Лекарствами или еще как-то, они вернули мне первобытное состояние покоя. Теперь я знаю, что такое быть частью природы, растением. Больше мне ничего не надо... Ты зовешь обратно в люди, да? Но ведь я стану не просто человеком, а интеллигентом. Господи помилуй.. Нет ничего подлее и омерзительнее этих странных существ, мнящих себя выше других по той единственной причине, что умеют связывать слова в длинные предложения... Опять видеть кривляющиеся, глумливые, паскудные рожи на экране и сознавать, что ты один из них? Наденька! Да по мне лучше сдохнуть прямо здесь и сейчас.
Надин поразила тихая бессмысленная ярость человека, которого когда-то боготворила.
- Стыдно, Анатолий Викторович. Вас просто сломали, превратили в животное - и вы радуетесь этому. Стыдно! Вы ли это?
На секунду Иванцов смутился, но не успел ответить. В голове что-то громко щелкнуло, потекла блаженная истома, и былой человечек, осколок минувшего века, высунувшийся ненадолго, поспешил укрыться в поджелудочной железе. Иванцов бодро ухватил девушку за бочок.
- Детка, чего медлим? Пли пришли языком трепать? Надин чуть не заревела, но самообладание ей не изменило.
- Погоди, миленький, сейчас, сейчас... - отобрала у него иглу, нагнулась и аккуратно ввела ее в углубление в подошве.
Иванцов воспользовался моментом и повалил ее на траву. "Лишь бы Макела не засекла, - подумал он с опаской, - Хорошая женщина, но некультурная. Изувечит обоих..."
* * *
Сидоркин попадал в разные переделки, иногда ему казалось, что прожил уже две жизни, а не одну даром что молод, но поганее места, чем хоспис "Надежда", не встречал. Рекомендация у него была надежная из надежных, от Пакулы Сипатого, ближайшего сподвижники Ганюшкина, проверить ее ничего не стоило, поэтому в хосписе его приняли хорошо и сразу без всякой волокиты поставили на ответственную работу - истопником в крематории. Истопник - это по фене, на самом деле работа заключалась в том, что Сидоркин, как белый человек, сидел за современным компьютерным пультом управления и следил за режимом в топках, по необходимости добавляя или убавляя напряжение. Конечно, за ним неусыпно следили, и конечно, ему предстояло пройти общепринятую коррекцию личности, о чем его предупредил Клим Падучий, директор крематория, но Сидоркин и не рассчитывал задерживаться здесь надолго. Оперативная задача простая: законтачить с Марютиной и вызволить ее отсюда, как обещал. То, что он попал в крематорий, было и хорошо и плохо. Хорошо, потому что можно спокойно разобраться в обстановке, а плохо, потому что оказался отрезанным от основного здания и от всей проходящей там жизни. Крематорий полноценно функционировал по ночам, днем Клим Падучий запирал его в каморке с маленьким зарешеченным окном и железной койкой, застеленной солдатским ватным матрацем. Оправляться тоже приходилось прямо здесь, в помойное ведро. На второй день Сидоркин взбунтовался и потребовал, чтобы его выводили на прогулку.
- Я вольнонаемный, а не зэк, - сказал он. - И здесь вроде не тюряга. Что за дела вообще?
Клим Падучий, которому он высказал свои претензии, искренне удивился:
- При чем тут вольнонаемный или нет? Порядок для всех один. Лучше, парень, не шебуршись. До тебя тоже один туг сидел и шебуршился. Знаешь, где он теперь?
- В топке? - догадался Сидоркин.
- Почти.
- Но ты сам свободно передвигаешься. Уходишь когда хочешь.
- Со мной не равняйся, - насупился начальник. - Я второй год на программе, а ты неизвестно откуда взялся. Даже на дезинфекции не был. Кто тебя прислал, тому и жалуйся.
- Тогда у меня заявление.
- Чего?
- Передай начальству, без прогулок я не согласен. Пусть увольняют.
- Шутник, - хмыкнул Падучий. - Ладно, чего-нибудь придумаем, парень ты вроде неплохой. По какой статье парился?
- По семьдесят второй, - наугад ответил Сидоркин. - Политический я.
С Климом Падучим вся ясно: он не опасен, но и помощи от него ждать не приходится. Скорее всего, попал сюда либо из какой-нибудь московской группировки, либо из префектуры. У него на лбу написано, что невменяемый, но готов исполнять, что прикажут. Похоже, даже не перевоплощенный, а такой как есть от природы. Возможно, помыкался и в бизнесе. Хорошо известный тип исполнителя, но не без тайной думки в душе. Без заветной мечты о халявном миллионе, общей и единой для всех новых русских. Кроме него в крематории крутилось еще одно существо по имени Зяма, полуживотное, получеловек, мускулистый мужичок, словно отлитый из нержавейки, без проблеска света в очах. С ним хорошо было молча покурить в прозекторской. Зяма выполнял всю черную работу: загружал топку, чистил котлы, мыл полы... Сидоркин попытался вступить с ним в контакт, но на все вопросы получал в ответ невнятное мычание, хотя без всякой примеси угрозы. Низшая ступень, продукт полной переработки человеческого сырца. В каком-то смысле воплощенный идеал будущего трудолюбивого, покорного, доброжелательного россиянина. Сидоркин поинтересовался у Падучего, кто такой Зяма и понимает ли он человеческую речь.
- Понимает все, что надо, - с заметным испугом ответил начальник. - Не лезь не в свое дело, парень. Уши отрежут.
Вопрос с прогулками на другой день решился положительно. Падучий вручил ему ключ от входной двери:
- Час перед обедом, час перед ужином, - объявил он торжественно. - Благодарить не надо. Отстегнешь от зарплаты десять процентов. Если она у тебя будет.
Предупредил также об опасностях: охрана стреляет без предупреждения, собаки рвут в клочья, лучше ни с кем не разговаривать. Но если попадется приличная самочка из местных, включая обслугу, можно затащить в кусты и трахнуть - это не возбраняется.
Самое большое потрясение Сидоркин испытал, когда встретил на дорожке своего любимого телеведущего Леню Якубовича. Столкнулся с ним нос к носу. Якубовича он любил за то, что тот дарил и получал много подарков, никогда не унывал и бесшабашным идиотизмом превосходил всех участников "Поля чудес". Напяливал на жирную тушу все, что приносили, натужно зубоскалил, пил вино, чуть ли не сверкал членом, ухал филином - и своим озорным простодушием выгодно отличался от многих других блистательных и любимых народом телеведущих американского замеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53